Желтый снег

И на другой день привез беременную дочь, сгрузил тяжелый сундук с ее вещами.

Следом пригнал корову и телка.

Болот был благодарен свату.

Да благословит его бог за добрую заботу, в трудное время не забыл, не оставил без помощи!

«Ай, словно крылья нам подарил!»

На радостях зарезал единственную козу, созвал соседей на угощение.

А весной нагрянул сель, небывалый в этих местах, такого не помнили.

Все посадки Болота снес подчистую, разрушил мельницу.

Не ложбина, а русло высохшей реки – камней, валунов наворотило, страшно смотреть!

Восстановить мельницу было невозможно.

Если только заново поставить.

Завалило и арык.

Там, где бежала вода, осталась вымытая пролысина.

Мало одного горя – другое на пороге: пришла похоронка на Маамета.

Его овдовевшая жена Сарыкыз повязала голову черным платком.

А горевать некогда: начались схватки у Айым.

Болот и Бурулуш не знали, что делать: то ли сына оплакивать да бедную Сарыкыз утешать, то ли за повитухой посылать.

Только глаза, полные слез, только вздохи, похожие на стон, выдавали их горе.

А завопить бы на весь аил: «Господи! Лучше бы нам умереть!

Живым Маамет садился на коня, а выходит-то, он уже мертвый был!»

И Айым измучилась, стонами изошла: никак не могла разродиться.

Было уже за полночь, соседи толпились в комнате, где она полулежала на подушках.

Бурулуш вошла, не помня себя.

Женщины склонились над роженицей, перешептываясь.

А невестка вся уже посинела, веки прикрыты, худенькие пальцы судорожно сжимали алабакан5, ни кровинки не было в них

Бурулуш с ужасом поняла: отходит!

Она закричала, растолкала женщин:

«Да что же вы делаете, родимые!

Что ж вы стоите?

Легкие!

Скорей горячие легкие!

Скажите Болоту, пусть принесет горячие легкие.

Ай, суфф, суфф!6»

Она вытолкала женщин из комнаты, распахнула окно, стала растирать виски Айым, обнажила ей грудь, чтоб легче дышать.

Кое-как, наспех Болот заколол последнего козленка, сунул женщинам дымящиеся легкие.

Их трижды приложили к затылку затихшей Айым, приподняли голову.

Но роженица уже не открывала глаз.

Бурулуш позвала мужа по имени, что позволяла себе только в крайних, отчаянных случаях, как и любая киргизская женщина.

Велела ходить вкруг дома:

«Гони ее, нечистую силу! Ну что ты уставился?»

Болот выбежал.

И снова Бурулуш закричала ему в окно: чтоб выстрелил из ружья.

Спустя минуту во дворе бабахнуло.

В конце концов Бурулуш позвала его тащить ребенка – отчаялась.

А что мог Болот со своей единственной рукой?

Да и можно ли было помочь несчастной роженице?

Под утро она скончалась.

Аильские женщины потом долго проклинали так и неродившегося младенца:

«Будь ты неладен, убил свою мать!»

Смерть невестки была последней каплей, переполнившей чашу.

Болот совсем пал духом.

А нет ничего хуже, когда умудренный жизнью человек теряет голову.

Все у него валилось из рук.

Бурулуш против него оказалась молодцом – старалась и за себя, и за мужа.

И за скотиной ходила, и дрова колола, и воду носила.

И со стряпней управляться поспевала.

Сороковины по Маамету и Айым справили одновременно, а незадолго до этого в дом свекра переехала Сарыкыз.

Лучше уж быть всем вместе: горе легче пережить.

А забот хоть и не меньше, да не на два дома.

Впрочем, и без того Сарыкыз неотлучно находилась у свекра.

После сороковин пошла и она работать в лесхоз – время трудное, без дела никто не сидел.

Даже Болот.

Болот и Бурулуш пили чай из медного самовара, когда отворилась дверь и вошел Акун.

Весь в снегу.

Старики поставили на стол недопитые пиалушки.

– Иди, мой жеребеночек, выпей чайку! – пригласила Бурулуш, доставая чистую пиалу. – Куда это ты так торопился?

– Да так… За холм ходил, на могилу Сатара-байке.

Снега в этом году что-то много. Еле добрался.

«Надо молитву прочесть после чая, – растроганно подумала Бурулуш. – Да буду я твоей жертвой… По такому снегу не поленился проведать могилу своего байке».

– А я посчитала, может, кого из знакомых увидел, – сказала она. – Давай-ка я тебе чайку налью.

Болот испытующе посмотрел на внука:

– Сынок, ты уж седеть начал.

Когда приведешь помощницу своей эне? Все хозяйство на ней.

A она уж давно не молоденькая.

Хорошо еще, бог милостив, не болеет.

А то сидели бы дома, друг на друга глядели.

Акун пожал плечами.

Что ответить, если покуда и в мыслях нет жениться?

Все это для него не так просто: привел девушку в дом, надел ей на голову платок замужней женщины, задернул свадебный полог вот, тебе и жена. И сам муж – глава семьи.

За внука ответила Бурулуш:

– Никто, видно, по душе не пришелся. – И полушутя-полусерьезно сказал:

Нет, девушки, которая приглянулась или молодухи тоже неплохи!

Приведи какую-нибудь, а платок ей на голову мы уж сами накинем.

Твой дед верно говорит, жить нам осталось, сколько одуванчики цветут.

Что и толковать, был и наш род не маленький, да теперь только мы, две развалины старые.

Может, нам на роду так написано.

– Но я же с вами! – воскликнул Акун, не выдержав. – Куда я денусь?

Дед, а снег рыхлый, нижний слой.

И подтаивает. К чему бы это?

Старики молчали, думая о чем-то своем.

Тихо стало за столом.

Только слышно было, как, остывая, глухо ворчит медный самовар да лают собаки.

– Что? – рассеянно переспросил Болот. – Снег?.. А этот, который у нас желтым называют? Последний в году? Сары кар, желтый снег… так и валит.

Ответ внука расстроил стариков.

Хоть бы уж не рубил так прямо, пусть бы уж вокруг да около: мол, сам думаю, но не ладится пока, то да се – глядишь, успокоил бы старых.

Разговор как-то разладился.

Болот накрыл пиалу ладонью, что означало: напился.

А любил почаевничать.

Акун отказался уже после первой пиалы.

Наконец и Бурулуш допила свой чай.

Болот прочел молитву, и все поднялись из-за стола.

Болот оделся, вышел на улицу.

Давно он хотел рассказать внуку о том, что всю свою жизнь скрывал от людей, но поведение Акуна связало уста.

Что-то нынче не понравилось в нем: не о том спрашивает, не так отвечает.

«Что из него выйдет, какой он человек?

Ничего толком сказать не может.

Говорят, художники люди с понятием, но что-то незаметно.

А может, мне кажется?

Раньше, бывало, слово старшего – дороже золота.

Мы, помню, ловили каждое слово аксакала.

Я-то думал, он меня выслушает.

И отец его покойный был нелюдим.

А чуть что – вспылит!

Но понапрасну никого не обижал.

С совестью был джигит.

Да уж какой ни на есть, а внук, был бы лишь здоров.

Единственная наша опора, утешение: «Я же с вами!» говорит.

Спасибо и за эти слова.

Поторопился, с вопросами своими полез.

А надо бы момент выбрать.

Неужели так ничего и не скажу ему, пока жив?

Э-эх, да все равно радость – внук приехал»

Придерживая чепкен, накинутый на плечи, карыя дошел до дома Жапара.

Постоял, подумал и отворил калитку.

Старуха Укей сидела на тёре, чесала шерсть.

Подняла на Болота подслеповатые глаза, кашлянула и снова склонилась над работой.

Болот, подойдя старухе в самое ухо прокричал:

– Думаю себе, чего это снег-то валит?

А это, оказывается, ты его вызываешь! Бросала бы свою шерсть – вон сколько снегу накликала!

– Дочь, которая в Боронзо7, шерсти просила… А чего мне сидеть сложа руки?

Болот огляделся, заметил на вешалке красное пальто.

– Не Кенже ли приехала? – спросил он.

Укей кивнула, подумав про себя:

«Чего это старый хрыч, как ни придет, все про дочь спрашивает?»

– На автобусе приехала. Соскучилась, говорит. – Я ее уговариваю: останься, переночуй.

Сейчас с сестренкой за водой пошла.

А как там Бурулуш поживает?

– Мой тоже приехал. – сказал Болот. – Надо же, в один день!

Все равно как сговорились.

– Кто приехал? Неужели Акун?

– Да, еще в обед.

– Это, который в России?

– У меня что – два Акуна?

– Надо же, и Кенже прикатила, да буду я ее жертвой.

– Из России, значит? – не поверила Укей.

– Тьфу ты, старая! А я про что толкую?

– Так, он хорошо живет? А приехал-то чего? Дай ему бог счастья… Пусть зайдет, чайку выпьет.

Бабушка небось радуется! Она-то что не зайдет? Приглашения ждет?

Совсем вы меня позабыли после смерти Жапара.

Нет чтобы прийти, спросить, как, мол, поживаешь, тадженre8, здоровы ли дети, цела ли скотина?

У всех родственники так и бегают друг к другу, помогают, а ко мне никого и силком не загонишь.

– Пеки оладьи, я пригоню! Да всыплю ей жару. Вот и пройдет твоя обида.

– Э, болтаешь пустое! – осерчала старуха. – Я тебе не про обиду. Говорю, совсем забыла меня.

– И я про то же самое.

Она к тебе сегодня не приходила, чай с тобой не пила… Ври, да не завирайся!

– Я к слову… Что заходит редко. У других-то родственники не такие.

– Верно, что не такие. Мы-то с Бурулуш к тебе по шесть раз на неделе заглядываем.

А ты порога нашего не переступила!

– Где время взять? С утра до вечера колготишься, не заметишь, как день прошел.

– Вот-вот! С утра до вечера со старухами чаи хлебать – времени не останется.

Уши распустишь и знай слушай! Тебе наговорят!

– Что поделаешь, если человек своим словам не хозяин? Как ни придет эта Мыскал, всегда одни сплетни…

– Не пускай в дом.

– Ты сказал, внук, значит, приехал?

Старуха притворилась, что не расслышала.

– Народ-то будешь звать?

– А тебе знать надо?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Тёр – почетное место в доме.

2

Кыштак – поселок

3

Карыя – почтительное обра к старому человеку.

4

Эне – бабушка.

5

Алабакан – прочная сучковатая жердь (иногда с железными или медными крючьями), на которую подвешивают кухонную утварь. Другое назначение: считается, что в трудных родах помогает роженице освободиться от плода.

6

Суфф – восклицание в мусульманской молитве.

7

Боронзе, то есть во Фрунзе. В старом киргизском алфавите не было буквы «ф».

8

Тадженге – жена старшего родственника по материнской линии.