скачать книгу бесплатно
– Меня зовут Лаура…
– Вот как? – соболиные брови Софи удивленно приподнялись, а девушка тут же смешалась.
– То есть на самом деле я Аграфена, Груша по-домашнему. Аграфена Воробьева. Позвольте… То есть, я хотела сказать, вы можете меня Грушей звать…
– Хорошо, Грушенька, так и договоримся. Вы, в свою очередь, можете называть меня Софи. Что же вас привело к моему крыльцу в столь поздний час? Куда вы вообще направляетесь?
– Я направляюсь в Лугу, – послушно, словно отвечая урок, сказала Грушенька. – У меня там маменька-вдова и двое братиков проживают. В собственном доме, – зачем-то добавила она и громко глотнула, так, что по узкой бледной шее прокатился комок.
– Может быть, чаю? – сообразила Софи. – Вы ведь ехали по холоду и здесь ждали. Погода нынче осенняя, промозглая… Не возражайте. Сидите. Я сейчас попрошу Ольгу, она самовар поставит. У меня маковые крендельки есть…
После второго стакана Грушенька согрелась, зарумянилась, с каким-то зверушечьим удовольствием трескала крендельки, и смотрела на Софи уж не с испугом, а с какой-то недетской грустью.
– Что ж мне вам сказать? – молвила она и сунула руку куда-то в складки странноватого покроя платья, доставая оттуда измятое письмо. – Вот вы такая милая, внимательная к незнакомой девице, чаем меня поите… И дом у вас такой чистый, милый, спокойный… Вы ведь учительница в школе, да? Как бы я хотела… Да что говорить! А я ведь, пожалуй, расстрою вас… Смущение чувств уж точно… Нехорошо это выходит. Я вот понимаю, а делать нечего. Письмо у меня для вас. От Михаила Михайловича Туманова. Велел передать в собственные руки. Вот, передаю… А только не надо бы вам…
– Спасибо, Грушенька, – прервала ее Софи, забирая письмо и не желая слушать дальнейшее. – Я сама решу, что мне с этим письмом делать… А кем же вам-то Туманов приходится, что посылает курьером?… Кстати, кучеру бы вашему чаю… Я Оле скажу…
– Не трудитесь, только сконфузите их… Пусть так, лучше, право… Мартын, он глухой. И не говорит почти. Речь по губам понимает, но у знакомых больше… Оставьте его, не смущайте…
– Ну что ж, вам виднее. А только как же глухой – кучером? Странно это. Впрочем, что мне? Что ж с Тумановым?
– Хозяин он мне, кто ж еще… Я же в Доме Туманова, в клубе… ну… в общем работаю… Это он как любезность попросил… и конфидент… чтоб не знали… Я молчаливая очень, не как другие девушки. У меня маменька в Луге. Я к ним часто езжу, подарки вожу, деньги, это все знают… Вот он и попросил меня… Это дурно, что я к вам приехала? Это вам… стыдно?… От такой, как я…
– Помилуйте, Грушенька, о чем вы? Я вас даже не очень понимаю. Почему стыдно передать письмо? Что в нем такого? Туманов что, давал вам его читать?
– Нет! Конечно, нет! Что вы! Как вы могли подумать! – девушка сделала руками такой жест, словно отгоняла крупную птицу, и едва не смахнула чашку. – Я не об этом вовсе!
– А о чем же?
Грушенька насупилась, поломала тонкие пальчики (Софи перекосило – она совершенно не выносила хруста, сопровождающего этот нервический жест) и сказала с угрюмой агрессией:
– О том, что вам должно быть неблагородно чаи распивать с падшей женщиной!
Несколько мгновений Софи размышляла, пытаясь переварить и связать между собой полученные сведения, потом осторожно улыбнулась. Внутри у нее, впрочем, все клокотало от злобы. Туманов оказался еще хуже, чем она могла подумать. Следовало внимательнее прислушиваться к словам мудрой Элен. Появилось желание немедленно кинуть в печку непрочитанное письмо. Софи удержала себя от детской экзальтации. Хватит здесь Лауры-Грушеньки. Как же она не догадалась сразу? Малолетние девочки, обслуживающие богатых клиентов заведения, столь падких на всякие пикантные развлечения… Интересно, пользовался ли сам Туманов ее услугами? Наверное, да, раз она заслужила его доверие.
– Это вы падшая женщина, Грушенька? – на всякий случай уточнила Софи. Девушка кивнула все с тем же упрямо-яростным выражением на лице.
– Сколько же вам лет?
– Семнадцать. Вы думали меньше, я знаю. Все так думают. Доктор говорил, надо было есть больше, когда росла. Теперь уж я не расту, поздно…
– Это ничего, – утешила Грушу Софи, соображая, что ж сказать дальше. – Миниатюрные барышни многим мужчинам нравятся… – тут же поняла, что получилась ужасная двусмысленность, и жар заиграл на щеках, не от самовара и чая, а от смущения.
Грушенька, впрочем, отчего-то не смутилась, а приняла комплимент, даже улыбнулась застенчиво и кривовато. – «Видать, сама свою худосочность и юный вид почитает за недостаток, – догадалась Софи. – Полагает, что это мешает в… «работе»».
Разговор иссяк сам собой, и именно в эту минуту за окном послышался топот копыт, потом короткий разговор, визг и хихиканье Оли в сенях, стук сапог с подковками по деревянному полу. Вслед за тем в гостиную вошел румяный молодой человек, с большим чистым лбом и слегка слабой для такого лба нижней частью лица. Сходство его с Софи бросалось в глаза. Входя и протягивая к сестре руки, он уже говорил:
– Здравствуй, нехорошая, гадкая Сонька! Приехал из Петербурга специально, чтоб тебя видеть, говорить с тобой, мне столько надо рассказать тебе, а ты и носа не кажешь. Что ж мне? Слушать Модеста про его пасеки, паровые котлы, регулярные сады и прочие благоустройства? Он зануда…
– Здравствуй, Гриша! – Софи сердечно обняла и расцеловала брата. – Я тоже рада тебя видеть. Касательно Модеста Алексеевича, хотела бы тебе напомнить, что все вы живете на его деньги, в том числе и на доход с имения, который он в меру своих сил стремится увеличить…
– Соня! И ты меня будешь попрекать! – и без того румяные щеки Гриши полыхнули как маков цвет. – Что ж мне теперь – застрелиться? Пойти рабочим в артель?
– Не говори ерунды! Все, что от тебя требуется, это относится с уважением к его усилиям…
– Бог с ним! – Гриша порывисто шагнул к сестре, встал на колено и совершенно по-детски потерся щекой о ее предплечье. Софи положила руку на его голову, намотала на палец и шутливо дернула ореховую прядь. Видно было, что сердиться на брата она не умеет. – Я не о нем говорить приехал. Модест Алексеевич без меня слушателей имеет. Леша с Сержем за ним хвостами ходят, а главный советчик – мама твоего Петеньки. Он без нее ни лошадь выхолостить не велит, ни скамейку на партере выставить… «Как Мария Симеоновна скажет»… – сунув палец за щеку, шепеляво передразнил он. – Матушка с Аннет, кажется, даже обиду на него держат. Ты будешь у нас в субботу? В воскресенье я уезжать должен, в понедельник – занятия в Университете. Приезжай, пожалуйста, хоть в пятницу вечером. Побудем вместе, поболтаем на диване. Помнишь наш диван в кабинете? Папенька тебя туда сажал в наказание за проделки, а я к тебе украдкой прибегал, тебе нельзя было уходить, и ты тогда меня не гнала, говорила со мной… Я ведь дурной был мальчишка, я на тебя, знаешь, папеньке специально доносил, чтобы он тебя на диван наказал, и ты со мной говорила, рассказывала мне. А потом я очень боялся, что Бог меня за донос накажет, и плакал по вечерам и молился…
– Ага! Совесть мучила?
– Нет, это не совесть была, страх только. Я просто любил до смерти твои рассказы и не мог от этого отказаться. Как иные табак курят, или вино, понимаешь? Я ж книг не любил тогда читать, а ты так много всего знала… Помнишь, как ты меня заставляла паруса учить?
– Помню, помню… А ты как-то принес мне под рубахой пышки с повидлом, повидло выдавилось и размазалось, а ты боялся сказать, до вечера ходил так и всю мебель в доме перепачкал. А вечером Аннет села на стул и прилипла к спинке. Потом все искали, что это…
– Да, да, и Анька думала на тебя, что ты специально, потому что видела, как ты эти пышки на диване ела, а меня не видела, и маменька уже хотела тебя наказать, а ты молчала, и тут я не выдержал и признался… А Лиза меня потом в корыте мыла и говорила, что у меня даже в пупке повидло… Ох! Про-остите! Софи, что ж ты молчишь?!
– Гм-м… Я… да… – от радости встречи с братом Софи и сама позабыла о своей оригинальной гостье. Грушенька между тем сделалась еще незаметнее и сжалась так, что, казалось, занимает места не больше котенка. – Позвольте… Мой брат Григорий Павлович, студент… А это Лаура… то есть Аграфена Воробьева. Простите, отчества вашего…
– Эрастовна… Аграфена Эрастовна… но что там… Груша можно…
– Чудесно! – окинув девушку оценивающим взором, и заметив, что она едва не обмирает от страха и смущения, Гриша преодолел собственный конфуз и заговорил, как прежде с сестрой, – легко, быстро, весело. – Грушенька – какое теплое имя, нежное, вкусное. У Модеста Алексеевича в саду (Модест Алексеевич – это нашей сестры Аннет муж) растут прекрасные груши, он саженцы откуда-то выписывал по журналу, и не зря видно, плоды бывают как мой кулак, а кулак у меня… Вот! – Гриша с гордостью продемонстрировал девушкам своей вполне средний по размерам кулачок. – И вкус, знаете, – чистый мед. Вы обязательно должны попробовать! А что ж я вас раньше не видал? Вы, должно быть, курс проходите? Будете сеять разумное, доброе, вечное, как моя сестра? Она – чудесная учительница, все крестьянские недоросли от нее без ума. Им повезло, я так считаю, а вы как? Согласны? Соня терпеливая, спокойная, у меня в гимназии таких учителей не было. Все, как я помню, были похожи на осенних стручков или уж на военный лад… В Университете, слава Богу, совершенно все иначе, и люди, и мысли такие значительные. Мне порой даже страшно бывает, сам себе глупым таким кажусь, ничтожным… Так вы, Грушенька, по какой же части с Соней знакомы?
«Служит девицей в борделе, хозяином которого мой близкий знакомый», – мысленно сформулировала Софи и усмехнулась. Однако, надо было как-то разрешать положение, у Груши-Лауры глаза уж закатывались. «Только обморока мне здесь и не хватает,» – подумала Софи. Невскрытое письмо, лежащее под рукой, жгло ей ладонь, будто наполненное горячими угольями.
– Груша едет в Лугу, навестить матушку с братьями. Любезно согласилась передать мне из Петербурга письмо от… от одного знакомого…
– О, Софи! Что я слышу! – лукаво прищурился Гриша. – У тебя в Петербурге появились сердечные дела? А как же бедный Петенька?
– Что за глупости ты, Гриша, говоришь! Здесь вовсе не то… Здесь… литературные дела, если хочешь знать… Он хочет типографию купить…
Грушенька раздумала падать в обморок и с недоумением и явным интересом прислушивалась к разговору.
– Вы ж, Грушенька, не знаете, должно быть, всего! – торопясь объяснить, оборотился к ней Гриша. – Соня, несмотря на почти мужественную жизненную позицию, в некоторых делах такая скромная, что меня, например, даже злость иногда берет. Вот вы, вижу, с ней накоротке (Грушенька испуганно шлепнула губками, но возразить не решилась), а ведь не знаете, что она написала роман, который снискал бурный успех. Сам Антон Павлович Чехов прочел и похвалил описания природы и живость характеров. Каково?
– Гриша, пустое… – поморщилась Софи. – Довольно!
– Нет, отчего же! – живо воскликнула Грушенька. – Скажите, прошу вас, как он называется, я непременно прочту! Непременно! Я очень люблю читать.
– О! Это великая тайна, – рассмеялся Гриша. – Роман написан, естественно, под псевдонимом. Но вы ведь не выдадите? Нет? – Грушенька яростно замотала головой. – Название романа – «Сибирская любовь»…
– Ах! – девушка прижала ладони к сероватым щекам и округлила глаза, словно увидела призрак. – Это вы, Софи?! Вы написали? Вы не обманываете, Гриша? Правда? Нет, вы точно скажите – это правда? Я ж читала его сразу… Это моя любимая вещь… Я столько плакала… Я… Мне все казалось, что Машенька на меня похожа, будто мы с нею сестры… Я так ее жалела…Вам, Софи, теперь смешно, я понимаю, ведь вы все знаете… Но, знайте, в любой душе сохраняется уголок для светлых чувств…
– О чем вы, Грушенька? – Гриша в растерянности крутил головой, переводя взгляд с сестры на Грушу. – Вы прочли Сонин роман? Вам нравится? Мне тоже. Говорят, мужчины дамские романы не читают. Это ерунда. Есть хорошие романы и плохие. Вот и все. Сонин роман – хороший… А на Машеньку вы и впрямь чем-то похожи… Такой же розан…
«Ого! – внутренне удивилась Софи. – Это ж как посмотреть надо, чтобы в тщедушной Аграфене с ее землистой кожей и коричневыми подглазьями розан увидать!»
– Ах, Григорий Павлович! Вы мне льстите безбожно! – не обольщающейся на собственный счет Лауре сравнение тоже показалось чрезмерным.
– Ах, Грушенька, вы еще так чисты и невинны, что сами своей прелести не осознаете. Вы – бутон…
«Господи Боже! – мысленно воззвала Софи, считающая свои взгляды вполне атеистическими. – Что он несет! Знал бы он… И как же все это некстати! Когда же они уйдут?»
– Спасибо вам, Софья Павловна, за чай, за привет, – чуткая Груша, видимо, уловила нетерпение Софи и ее желание избавиться от гостьи. – Я уж поеду. Вечер поздний, а маменька с братьями рано спать ложатся. И так уж придется будить.
– Оставайтесь у меня на ночь, коли хотите, – с холодной вежливостью, исключающей двойное толкование, пригласила Софи.
– Нет, нет, что вы, спасибо! – правильно откликнулась Грушенька. – Мне ехать надо!
– А можно у нас в усадьбе переночевать, – воодушевился вдруг Гриша. – У Сони места мало, а там вы никого не стесните. У нас в новом доме пять гостевых комнат. И…
– Что вы! Что вы, Григорий Павлович! – замахала руками Грушенька, – Прилично ли мне на ночь к незнакомым людям…А?! Как вы подумать даже могли! – она вполне натурально застеснялась и снова принялась ломать пальцы. Софи затошнило.
– Простите, Грушенька. Я ведь от чистого сердца… – несмотря на угар, Гриша смекнул, что, приглашая на ночь в усадьбу незнакомую девицу, он и в самом деле поступает как-то не совсем…
– Да я знаю, знаю… Счастливо вам оставаться… Вы ведь и промеж собой поговорить не успели…
– Но проводить-то вы позволите, Грушенька? Не отказывайте. Я еще так мало узнал вас, хочу узнать лучше… Софи! Скажи Грушеньке, что я миролюбив и не опасен…
– Подите! Подите сейчас куда хотите! – Софи, наконец, изменила выдержка.
– Я помню чу-удное мгнове-енье! – пропел Гриша и протанцевал замысловатое па вокруг кресла, на котором сидела Софи. – Так ты, Соня, в пятницу приезжай, на Сережины именины. Договорились, да? Коляску за тобой пришлем. Мальчики по тебе соскучились, и Иришка. И даже Аннет, хоть и не признается никогда. А Модест Алексеевич расскажет тебе о новом проекте… Ха-ха-ха! Позволь тебя в щечку… Если бы ты знала, как ты меня одолжила! Милая Софи! Оревуар!
Выглянув в окно, Софи увидела, как Гриша подтягивает подпругу у чалой кобылки, Груша темным силуэтом мнется на дороге, а Оля в накинутом на полные плечи полушубке, размахивая руками, накоротке общается с глухонемым Мартыном, сует ему какой-то сверток, а он вроде бы угощает ее орехами…
«Скорей бы…» – подумалось Софи.
Когда смолкли голоса, конский топот, шаги Оли, Софи налила себе остывшего чаю, отщипнула сахару, помешала и долго смотрела, как растворяется на дне чашки прозрачная горка. Потом решительным жестом подтянула к себе конверт, разорвала. На сложенной вдоль четвертушке корявым подчерком было выведено всего несколько невозможных слов:
ВАЛЯЮСЬ У НОК. ПРОСТИ СОФЬЯ БЕЗРОДНОВА ПСА
МИШКУ ТУМАНОВА.
Бросив бумагу на стол, Софи встала, накинув на плечи шаль, вышла в сени, сошла с крыльца и пошла по улице, не понимая, куда и зачем она идет. Ботинки разом промокли. Листья, перемешанные с грязью, шуршали внизу. – «Как будто ложкой мешаешь в густых щах,» – подумала Софи и мимоходом удивилась пришедшему сравнению. Над лугом раскинулись звезды. На черном силуэте забора смешными грушками выделялись перевернутые и надетые на острия горшки.
«Цсз-зы, цзсс-са…» – послышалось пение сапожника.
Софи остановилась, помотала головой, отгоняя наползавший морок, сгорбилась и пошла назад, к дому.
Подъезжая к клубу, Михаил Туманов соскочил с подножки еще до полной остановки пролетки. Тришка покосился неодобрительно, но, держа кучерский форс, сделал вид, что не заметил исчезновения седока. Важно, сквозь сплюснутые пирожком губы, «тпрукнул», осадил, картинным жестом кинул вожжи. Новая, запряженная на английский манер, коляска, породистые рысистые кони каким-то неведомым образом добавляли и без того гонористому Тришке чувства собственного достоинства. Туманов усмехнулся понятным ему Тришкиным амбициям и тут же заметил девушку, выпрыгнувшую из дожидавшегося поодаль лихача. Девушка, невысокая, с смышленым котячьим личиком, ловко перепрыгивала через лужи, бережа прюнелевые ботиночки, и бежала прямо к нему.
– Лиза! – удивился Туманов. – Ты чего здесь?
– Здравствуйте, Михаил Михайлович! Вот! – девушка, запыхавшись, протянула ему запечатанный розовый конверт, от которого во влажном воздухе потянуло знакомыми Туманову духами. – Графиня велела непременно дождаться и в собственные руки. На словах приказала передать, что хочет с вами немедля встретиться.
– Где ж встретиться? – усмехнулся Туманов. – Мне, что ли, идти к ее мужу? Или, пожалуй, она ко мне, в номера?
– П-ф-ф! – прыснула Лиза и прикрыла рот розовой ладошкой (перчаток она не носила). – Графиня велела сказать: где вам будет угодно. Только скорее. Что ж передать?
– Скажи так: Туманов болен был, и сейчас еще не совсем здоров. Для посещений не в состоянии. Как поправит здоровье, будет счастлив прийти с визитом. Передашь?
– Ох, Михал Михалыч, – закручинилась Лиза. – Печальная для графини весть. Быть мне, несчастной, сегодня с оплеухой, а то и с двумя…
– А что ж тебя, несчастную, может утешить?
Продолговатые кошачьи глазки Лизы озорно блеснули.
– Видела я тут в Апраксином шарфик, продавец сказал, очень к моим глазам идет. Вот бы перед женихом показаться…
– Держи, – Туманов вынул из кошелька рубль, который тут же исчез в складках Лизиного сака. – А что ж жених? Может, он тебе голову морочит?
– Нет, Михаил Михайлович, – Лиза серьезно покачала головой. – Тут дело чистое, только рассудите сами: он младший приказчик, в лавке у него никаких перспектив, я – горничная. Как жить? Как семью строить? А детишек растить? Надо хоть какой капитал накопить, чтобы свое дело начать. Тогда и жениться можно. Годы наши еще молодые…
– Здраво рассуждаешь, – похвалил Туманов. – А как же любовь?
– Любовь? – Лиза неприятно усмехнулась, кожа обтянула скулы, и лицо ее в этот миг напомнило Туманову все кошку же, только сдохшую пару дней назад. – Любовь – это для госпожи-графини. Для тех, которые с деньгами. Они могут романы читать и от мужа про любовь рассуждать. А нам с Кузьмой милостей ждать неоткуда, надобно самим свою жизнь строить.
– Ну что ж, живите, – разрешил Туманов, повернулся и, не обращая больше внимания на Лизу, пошел к дверям, которые услужливо распахнул перед ним дородный швейцар, Розовый конверт он небрежно сложил пополам и, не глядя, сунул в карман.
Девушка глянула ему вслед, стерла с румяной щеки злую слезу и упрямо вздернула подбородок.
Швейцар, похожий на раскормленного и чудовищно увеличенного мопса, закрыл двери, нерешительно переступил с одной толстой ноги на другую и уже вслед почтительно окликнул хозяина:
– Михаил Михайлович! Тут к вам небольшое дельце образовалось. Не знаю, надо ли доложить?
– Докладывай, только побыстрее, – Туманов поморщился.
Швейцар Мартынов, принятый по конкурсу (про взятки Туманов знать не хотел и оставлял все на усмотрение Иннокентия Порфирьевича) из отставных унтер-офицеров Измайловского полка, был широкогруд, представителен, учтив с посетителями, но крайне вязок в мыслях и словах, отчего почасту упускал собственную выгоду.
– Изволите ли видеть, приходила девица (или баба, я, извините, не разобрал), спрашивала вас. Я сказал, что в отъезде, хотел проводить к Прасковье Тарасовне, думал, места ищет, она отказалась. Девица обликом странна, глаза как слива-венгерка, а низ физиомордии вот эдак тряпкой прикрывает. – Мартынов изобразил, как девушка прикрывала лицо, отчего Туманов невольно улыбнулся.
– Что же девица?
– Цидульку оставила, просила передать. Я думаю, может, не надо было брать? Пусть бы к Прасковье Тарасовне шла или уж к Иннокентию Порфирьевичу… Чего господ зазря беспокоить? У господ дела господские, а девица видно, что низкого сословия, может, вообще самоедка…
– Давай, Мартынов, письмо, – вздохнул Туманов и протянул руку.
Мартынов с готовностью протянул ему конверт, а другой рукой вытер лоб, видимо устав от объяснений. Должно быть, он все время, от прихода девицы до приезда Туманова, размышлял, правильно ли поступил, взяв письмо, и не выйдет ли из этого какого конфуза и неудовольствия хозяина. На мгновение пожалев туповатого унтера, Туманов поощрительно кивнул ему:
– Все верно, Мартынов. Солдат ты был исправный, и сейчас исправно служишь.
Мартынов расплылся в необаятельной, но искренней улыбке:
– Стараемся, вашбродь!
– Какой я тебе «вашбродь»! – усмехнулся Туманов. – Нешто не знаешь, из каких я. Небось, сто раз хозяину кости перемыли. Деньги только…
– Важны не деньги, важен дух, – заявил вдруг бывший измайловец. На скулах у него выступил кирпичный румянец. Видно было, что он долго ждал случая, чтоб высказаться. – Ежели у которых деньги или титул, то это не значит, что им от Господа Нашего еще что-то в избытке отпущено. Скорее, наоборот. Спрос больше. А судить будут по делам и по духу. Верно я располагаю?
– Ну, в общем, наверное, да… – Туманов, думая о своем, не уследил за прихотливым ходом швейцарской мысли.
