скачать книгу бесплатно
Один соверен другого Августа
Максим Мумряк
Когда в младенчестве человек, достаточно окрепнув, чтобы держать книгу в руках, и только научившись читать, внезапно попадает в зависимость от печатного слова, а также литературы в целом, и когда его дальнейшая судьба сама то божественно сбрасывает, то дьявольски подбрасывает, а то таинственно подсовывает истории и сюжеты, то он уже не в силах хранить в себе этот горячий сплав, который уже почти неосознанно выливается на чистый лист новым романом. В своей книге молодой начинающий автор с помощью любимых слов стремится разобраться в самом себе, в окружающих его людях обоих плов, в причудливых метаморфозах общества во время бесшабашных девяностых и хладнокровных первых десятилетий нового века. Любопытство и привитый в детстве вирус бродяжничества и приключений, мутировавший со временем в благородную опухоль поиска истины, не мог не привести героя к камню на распутье, от которого одна дорога – гладкий, но чужеродный автобан, другая – разбойничья кривая колея, с бодрящими ухабами родной распутицы, третья – зыбкая лестница прямо на небо. Этими и другими дорогами придется пройти Августу, чтобы найти лик своей королевы на драгоценном собственном соверене и незаметно стать другим.
Один соверен другого Августа
Роман
© Максим Мумряк, 2018
© Издание, оформление. Animedia Company, 2018
Возрастное ограничение: 18+
Редактор-корректор: Екатерина Закревская
Предисловие
Разум человеку дан еще для того, чтобы иногда совсем не думать.
Оскар Уайльд
С полным баком из девяностых…
Неопределенное будущее второго десятилетия XXI века…
Большая белая машина – полированный джип, сверкая на солнце слепящим болидом, мчится по степной дороге, густо пыля. Liss одной загорелой тонкой рукой лениво правит рулем, другой ловит вспотевшей ладошкой прохладный воздушный поток с далеких гор. Она резво расправляется с темными духами бесконечной трассы, и те встают позади на дыбы недовольными серыми тучами пыли. Пряди длинных неубранных волос весело трепыхаются золотисто-рыжим победным штандартом над ее головой. Ава сидит рядом и искоса, по-кошачьи жмурится на ее профиль. Он уже сказал ей час назад, что любуется светотенью острогрудого горного хребта на горизонте с щедрой перспективой степных просторов до него. Liss тогда довольно улыбнулась и, слегка прикусив одну губу, страстно зарычала от удовольствия мотором. Яснее этого вида было только то, что крутобокие горы и волнующие степи позади нее – всего лишь удачная мизансцена для выступления у самого носа зрителя, под тонкой драпировкой черной ткани, ее собственного полуобнаженного дуэта. Августу же стало ясно и другое: его глаз успокоился; он перестал бешено метаться по карте в поисках вершин и глубин; он может смотреть очень долго в одну сторону, и этого теперь оказывается достаточно для получения того эффекта, который люди испокон веку именовали многозначительным словом счастье.
В его профессии существует один термин, который обозначает удачное место в пространстве, где открывается суть предмета исследования. Это место называется – обнажение. Там иногда вскрыта истина, ранее спрятанная беспощадным временем, с его вечной привычкой к движениям, изменениям, погружениям, затоплениям под покров могучих слоев тайны. И теперь Август в равномерном гуле двигателя, в свисте горячего ветра в ушах, в бликах солнца на стекле и металле, в дразнящем колыхании грудей Liss, в ее долгожданном спокойствии и в самом выбранном направлении видел только одно – обнажение истины. Это было то, что он, по-видимому, долго искал.
Правда, не всякое обнажение может обнаружить в себе истинное положение дел. Точнее, оно, конечно, может быть очень привлекательно, но в нем часто не видно не то чтобы истины, а даже направления ее простирания. Приходится много пройти и сильно потрудиться, чтобы найти, если так можно выразиться, талантливое обнажение. Вид его не просто радует: оно ломает ветхое и строит новое, завлекает, манит в глубины мироздания показом голой пяди тела именно истины, а не ее многочисленных обманок.
Но в данный момент пусть будет так, как говорит этот день: «Все ясно!». Пусть Август со своей Liss проедут по всем многочисленным обнажениям истины через буднично монотонную, жаркую степь; найдут затерянный въезд на заоблачный перевал неприступно славных гор; еле живые головокружительно спустятся оттуда на непременно лазурное и гостеприимное побережье с пальмами. И только там переведут дух, и подсчитают, и вспомнят дни, проведенные в поисках обнажений истины: мимолетный проблеск совершенной красоты и затем отражение ее света в долгих и тусклых лучах неуместной славы, сомнительного богатства и одинокого успеха…
В это время Liss повернулась к Августу, поменяла руку на руле, положила освободившуюся ладошку ему на колено и ласково сказала:
Послушай, милый… а как ты смог? Что именно? Ну, например, изменить меня. Э… откуда столько терпения? Ты все-таки не такой спокойный и совсем не флегматик. Ты как альпинист, у которого только два состояния: он либо поднимается, либо спускается. Ах, да, да! Зачем ты мне это напоминаешь? Я помню, как ты сам писал, что ты либо ползешь вверх, либо падаешь вниз третьего не дано! Правильно? И первое в тыщу раз дольше…
Август теперь разглядывал ровную степь впереди. Хотя было только около трех дня решил выпить пива. Копаясь на задних сидениях в поисках бутылки и пачки сигарет, он аккомпанировал Liss своими «Уу!» или «Yes» и одновременно думал, что бы ей такое смешное рассказать, чтобы она снова не сбежала. Вон в те синие горы, например.
Золотарь мой, ты собираешься рассыпаться передо мной множеством своих золотых словечек? Золотничок, ну давай! Или это ты только на бумаге такой красноречивый? – она слегка крутанула руль, так что скачком колеса на булыжнике был удачно сымитирован стук сердца. Эта женщина была очень своенравной с рождения. Но так как эта аксиома ему открылась несколько погодя от мгновения их знакомства, то Главный Задачник успел подтолкнуть его к таким занимательным и азартным решениям, что отказаться от доказательства теоремы Liss было Августу уже невозможно. Он не смог встать и выйти с урока, не смог забрать документы с этого трудного учебного заведения.
Август поерзал на сидении, потом уселся поудобнее и, пыхнув поочередно открытым пивом и сигаретой, начал рассыпаться:
– Я, как обычно, боюсь за тебя, Васенька. И страх мой теперь удвоился! Как отчего же? Оттого же, что на твою естественную женскую «вредность», к которой я приспособился, наложилась еще и неестественная американская «вредность». И, я так понимаю, теперь вы будете вредить мне с удвоенной силой.
Василиса, не поворачиваясь, ущипнула Августа за бок.
– Ой, Васька, ущипни еще разок! А то мне все кажется, что это сон. Шучу ли я? А что остается делать не на шутку влюбленному джентльмену в присутствии привидения его любимой? Да, шутить над своим нешуточным положением при встрече с духом! Потому как ты есть пока лишь только прекрасный женский дух и все! Дух любви, постоянно исчезающий при смене ветра!
– Август, ты тоже сменил гражданство? От тебя веет английской туманностью. И, дорогой мой, у тебя бешеные цены за каждое твое слово! Я это понимаю и расплачусь с тобой сполна за все! – и Василиса, игнорируя дорогу, повернула голову и стала настойчиво буравить взглядом спокойный профиль своего спутника. Пару минут машина с обреченной покорностью слуги подпрыгивала на камнях и выбоинах. Она мчалась вперед, набирая обороты, и будто с помощью рева двигателя силилась выжать из уст пассажира нужное слово. Когда-то Август даже пропагандировал в диалоге боксерскую реакцию. Но пришел новый тренер – ожидание и его жизнь, тщательно им проэкзаменованная, научила его по-простецки не спешить. Особенно на степной дороге, прямотой своей отрицающей всякую замысловатость.
– Золотарь, говоришь, – сказал Август и опустил взгляд на свои ноги. Его улыбка позволила Василисе вернуться к дороге и, сбросив скорость, облегченно вздохнуть; ее спутник продолжил монолог в своей обычной игривой манере:
– А ты знаешь, это даже точнее! И золотник, и золотарь мне идет больше, чем старатель! Ты все-таки ведьма, да? Превратила меня в своего маленького ювелира и ассенизатора? И я, невидимый из-за блеска твоих сокровищ и навалов нечистот бедный маленький мастер, просто выполняю свою работу. А без нее все богатства твоего мира лишь холодная груда безвкусного добра!
Требовалась пауза, и Август под молчаливое внимание Василисы сделал глоток пива.
– Твоя милая вторая «вредность»… Да, эта та знаменитая американская манера жизнерадостно усваивать чужое, не разжевывая! Глотать целиком, не разбираясь в мелочах. Или даже не глотать, а брезгливо понюхать и небрежно похлопать по плечу. Какая разница, золотник, золотарь или какой-то странный старатель? Но тебя всегда выручает твоя сверхъестественная способность угадывать за передним смыслом задний – более тонкий и точный. Или это я сам раздвоил твой мозг? Ну, как бы там ни было – ты угадала с маленьким золотым изделием, и это важнее даже моей гипотетической шизофрении гения!
Август устало вздохнул, посмотрел на притихшую, будто оглушенную взрывом Василису, и положил на ее мягкое колено свою руку. Василиса, не меняя выражение лица, буркнула:
– Продолжай. Не стесняйся, пророк, перед блудницей вавилонской. Хм. Новый Иезекииль.
– Я слышу в твоих комплиментах слабое эхо одного вопроса: как это ты за эти годы не спился, не умер, то есть не женился и не разлюбил? Да? Слушай, а как же тебе идет это прозвище: блудница вавилонская! Я ее себе такой и представлял: чертовски соблазнительная и дьявольски многоликая! Впрочем, все женщины немного блудницы, ведь так? И этот разгул страсти честнее, откровеннее и, кстати, просто веселее скрипящей чистоты домохозяки, каждый раз выключающей поздней ночью монитор компьютера с одним и тем же выражением: «Ох, блудница я, блудница!».
Последовал очередной жадный глоток пенного.
– А я? Что же я? А может, и пророк! Чем черт не шутит! Да, в пустыне, черт бы ее подрал, мрачной я влачился… как Исайя. Да… все эти девять лет после твоего кульбита с американским замужеством… Я в пустыне искал тебя! Стенал, как Иеремия, проклинал, как Исайя, но искал! Боролся за твое прозрение и подлиное счастье силою слова! Ты, бросив меня, одновременно, казалось, попросила и судьбу бросить мне вызов. За мной был выбор оружия. Я выбрал слово…
Стало сереть небо, и на его фоне пограничной белизной вечности еще ярче заблестели заснеженные хребты далеких гор.
– Сейчас познакомлю тебя с идеологией собственного сочинения. Видишь этот хребет на горизонте? На его чукотского двойника я пялился, не разгибаясь, два года. Там, на Крайнем Севере, и познакомился с золотом. В россыпном его виде. При его добыче и сейчас, как тысячи лет назад в мифической Колхиде, используют руно. Только вместо ворсинок шерсти шкуры барашка в деревянной колоде золото теперь ловят резиновые волоски на ковриках в металлическом шлюзе… Вода и галька с песком те же. И та же вокруг алчность человеческая. Только теперь она пугает в тысячу раз сильнее. К ней добавился рев дизельных насосов, вид упертых бульдозеров, и повсюду отравляющее зелье солярки и машинного масла в воде и грунте. Но больше всего удивляет природа! Она настолько креативна в сопротивлении человеческой агрессии, у нее столько изобретательности в запасе, что становится иногда страшно! Помню, как покореженный обрубок лиственницы в предсмертной своей агонии на свежей зимней колее героически вскакивает под мощными колесами «Урала» и пробивает дно салона пассажирского лайнера прямо под пассажирскими креслами. Видимо, по божьей милости минуту назад вставший со своего места промывальщик сначала белеет, потом неумело крестится и вслух посылает ко всем чертям «кляту» работу, и это мертвое дерево со всей тайгой, и почему-то весь Крайний Север сразу.
Также и медведи: выпрашивая «сгущенку», большими шерстяными игрушками забавно топчутся по рабочему полигону с рычащей техникой, а то медведица без предупреждения, молча, но стремительно «препарирует» пятерых дорожных рабочих, решивших поиграть с ее медвежатами. Тревожно было смотреть и на само золото. Но даже не из-за легендарного его блеска, а именно из-за его количества.
Когда мы на ЗПК выплавили первые триста килограммов драгоценного металла девятисотой пробы, я взял два десятикилограммовых золотых слитка в обе руки и почувствовал себя на минутку царем Мидасом: он до чего ни дотрагивался, все превращал в золото. Но я, как и он, не хотел умереть с голода, потому попросил у высших сил сделать печать всего лишь на одной золотой монетке. Знаешь, есть такая золотая монета английская – соверен? На ней отчеканены королевские профили. И мне тоже захотелось, чтобы на моем соверене был отчеканен профиль королевы и звали ее Василиса Прекрасная.
Свой клад мне посчастливилось найти в 1996 году. Я надеюсь, ты помнишь этот судьбоносный год? Да, семнадцатого апреля, в вагоне поезда № 26 Львов-Одесса плавно отъехала дверь купе, и орбиту одинокого астероида пересекла ослепляюще яркая комета. Солнечный свет освещал ее. Это была ты. Правда, холод льда я почувствовал несколько позже. После твоего отъезда в Америку. И еще, блеск этой кометы точно соответствовал цвету лицевой стороны моей золотой монеты. Еще во время учебы в «школе выживания» Одесского университета я осознал себя как двуликое создание. Обратная сторона была достаточно прорезана картинами приключений и знаками самоутверждения. А вот лицевая оставалась абсолютно гладкой, так как лик королевы мне еще не встречался. Потому золотая монета существовала, но назвать ее совереном было нельзя. И вот явился лик королевы! Да… Но я не успел его нанести на свой аверс, так как уникальный и единственный на свете золотой соверен был, как ты знаешь, украден предприимчивыми рабами Мамона. Они поклоняются этому своему древнему божеству богатства под религиозной вывеской самодельной заокеанской церкви. Рыщут по свету в поисках свежей красоты, невинной жертвы для доказательства бессмертия их культа. И тогда я подумал, что мне придется отлить другой соверен. Только он будет не из благородного металла, который брезгует связью с чем бы то ни было и награждает своим одиночеством тех из людей, к кому все-таки прилипает. Свой мир, свое королевство я решил создать с помощью общительных и общедоступных печатных букв на бумаге. Слово, не имея пробности золота, обладает и его блеском, и весом, и ценой. И еще, слово – признак начала, а золото – просто расплата в конце торга. Была, правда, одна загвоздка. Нужен был живой образец, модель для моего нового соверена. Я ничего лучше не придумал, чем снова выводить твой исчезнувший профиль в каждой букве. И, как видишь, все-таки сказочно обогатился.
Август замолк, а Liss плавно притормозила и выключила мотор. В окутанную дорожной пылью машину из жаркой степи резко ворвалась тишина. Их обоих она, вроде бы, изъяла на несколько минут из действительности. Когда пылевой занавес упал и стали снова видны четкие линии хребтов на горизонте, Liss посмотрела ласково Августу в глаза и вкрадчиво прошептала:
– Август, милый, ты, наверное, и не знаешь, насколько ты прав. Но если бы не это рабство, как бы мы тогда смогли оценить вот эту тишину и свободу. Я не знаю. Видимо, поэт знал это до нас: «…Ударил первым я тогда, так было надо!» Я первая ударила тебя больно. Прости. Но, видит бог, так было надо.
Август смотрел в лобовое стекло. Потом обернулся с улыбкой к возлюбленной и, положа на руль свою руку поверх ее, победно объявил:
– Васенька, нам нужно ехать только вперед. Так ведь?
Лицо Liss озарилось ответной улыбкой, она энергично завела двигатель, и они продолжили свой совместный путь по пыльной степной дороге. Через несколько минут Август прервал вполне комфортное молчание игривым предложением:
– Василиска, давай я включу радио? Нет, не FM, а свою волну. Ты помнишь, как тебе нравилось мое чтение рассказов старых сатириков? Ну вот, сдуем пыль, как говорится, со старых пластинок. Я сейчас расскажу одну эротическо-философскую историю. Нет, не скучную. Нет, говорю, не пошлую. Я когда-нибудь тебе в письмах скабрезнул хоть раз? Что это значит? Вот поживешь у нас чуть подольше и поймешь. Все-таки это же родина твоя… Мать твоя с Урала? Ну? Вот так. Ладно. Слушай. И самое главное – не перебивать и не убегать.
Я же созревал в Одессе, как ты знаешь, и потом в других городах-героях. Но это будет не одесский анекдот. Я расскажу тебе про философскую суть обнажения вообще. Чтобы тебе было не скучно, сразу скажу, там будут твои любимые пляжи с морским песочком.
В самом конце XX века ездил я как-то с двумя девицами в Крым отдыхать. После тебя я пребывал в состоянии озабоченного поиска невесты. Почему-то страсть как хотелось жениться. Хотя было мне всего ничего – едва за четвертак. Видимо, что-то генетическое играло и бродило внутри, как шампанское: отец мой женился в таком же возрасте. Итак, звались они… богема! Были родными сестрами и потомственными художницами, дочерьми известного в нашем городе скульптора. Так вот, они сразу по приезду в Малореченское устроили мне сюрприз! Мы сразу же пошли на пляж. Пляж был что надо, в твоем вкусе: безлюдный абсолютно, чистый до миража в глазах. Но, как говорят твои американцы, «but». Это «но» было настоящим «ню». Девки мои оказались нудистками! Они спокойно так стояли передо мной голышом, с великолепными… так, все, без детализации! Да, конечно… да, я знаю – ты можешь, можешь выпрыгнуть и из джипа. Итак, я… сразу пошел купаться, так как на пляж начали сползаться другие адепты культа Адама и Евы. Но, увы, некоторые из этих «жриц» жрали чебуреки на ходу, считая, видимо, что в раю можно все. В общем, тугие и спелые плоды этого райского сада можно было пересчитать по пальцам. И два из них лежали на моем полотенце. Трудно и смешно мне было находиться на пляже среди голых и сексуальных девиц, за одной из которых я еще к тому же и волочился. Не смотри на меня так. Сама, значит… а как же! Я заслужил это право домашнего инквизитора своими стигматами… Но сейчас не об этом. И это шутка. Ты скоро привыкнешь. Творчество такое ежеминутное: играть словами, фразами, судьбами. Последнее, кстати, по твоей части. Разминка перед настоящим выступлением. Каким? Сам еще не знаю. Но чувствую… и, Василиса, как бы ты мне крылышки или клыки не приклеивала, все же, по большому счету, я – обычный мужик. Просто ты сама из меня сделала гения ожидания. На минутку, как говорят в Одессе. Да. Но не нудиста. В общем, слушай. Просил же не перебивать!
Итак, тогда в Крыму это был такой долгий и красивый урок женской психологии. Там были и игры в страсти, и флирт, и любопытство: потом фотограф-эротоман затащил нас в горы, и они все перепугались… Кой-чего добавить – и хороший триллер выйдет. Ну да ладно, когда это было… А вот про любовь в горах ты не угадала. Секса у нас не было. Может, поэтому и было трудно? Ха-ха! Спокойно, Василиса!
Дело в том, что они, то есть девочки мои, как раз находились на стадии перехода из богемной жизни художников в аскезу иконописцев. Я с ними познакомился в иконописной школе. Это я потом расскажу. Я, как ты помнишь, геолог. Ну вот и логическая задача для тебя: что может делать геолог в иконописной школе? Долго… сдаешься? Ах, «сенкс» за комплимент, точнее, за твой хитрый маневр – да, я умнее! Так я тебе и поверил! Ну все, все, «шицы», как говорил Жора Чиртовой. Кто такой? Да сейчас уже, наверное, покойник. Или хозяин тропического рая. У него только одна мечта была. И за этот островной рай он был готов отправить в загробный рай кого угодно. Ну да ладно. Бывают чудеса – и черти каются. Но о Жоре в другой раз. В общем, был такой период православия в моей жизни, когда занимался я минеральными красками, которые имеют хождение только среди иконописцев. Вот. Все просто. Распорядок дня у наших сексапильных «полукровок» был такой: с утра – молитва и чтение псалмов, а после обеда – перед моим носом их голые спелые попки-титьки. Да, бывает такое, бывает на перепутье, как говорится. Помню, я из моря почти не вылезал – охлаждал там свой пыл казановы. Ну, какой-никакой, а есть. Что значит – пожарники приехали? А, ты – пожарник! Ну… хорошо, хорошо. Только влаги у тебя хватит? Ага… Уже вижу. Ладно. Продолжим эротически философствовать. Так, я сейчас вспомнил. Там было три девушки. Ну, прости… одна осталась радость – старость! Ведь, кроме баб, еще и природа же есть! Ты бы еще лет через десять явилась, то был бы этих баб вообще батальон. Значит, как сейчас помню, было две сестры и одна их подружка. С одной из сестер я вроде бы как пытался строить отношения. Оказалось, слава богу, не построил. Но самое главное то, что другая из сестер – самая красивая и уже замужняя неожиданно – начала со мной заигрывать. Конечно, самая красивая! А ты сомневаешься? Ты будешь слушать или… Хорошо. У этой красавицы не было одной ноги. Тебе не жаль ее? Ты что, плачешь? Я пошутил, ду… Ладно. Хватит. Ты же все понимаешь. Все, не перебивай, а то запутаюсь сам и тебя все-таки обману. Невольно, конечно.
В общем, представь, как у меня голова кругом шла, когда она, эта красавица с двумя обнаженными… да, с двумя голыми ногами, подходит ко мне вплотную на пляже и что-то спрашивает, а я пытаюсь не замечать ее высокую, торчащую… прическу и что-то еще могу говорить. Но потом как-то освоился и даже привык, что ли, к роли пастуха. Нет, не евнуха! У меня были серьезные планы. Я вообще-то порядочный. Но могу притворяться маньяком, если нужно. Так вот, когда на дискотеке эта нимфа… Нет, не моя, а замужняя нимфа. Да. Так вот, когда полупьяная красотка танцевала, не замечая, что ее идеальная форма обнажилась, и все ломают шеи, заглядываясь на стриптиз, то танцы не забыты, но превратились в кольцо топчущихся зрителей вокруг нас с ней. А мне, как будто ее телохранителю, по инструкции положено натягивать на непослушные, выпрыгивающие груди край легкой маечки, а потом тащить домой, не обращая внимания на протесты и призывы вакханки к продолжению отрыва. Эта замужняя сестра была легкой, фривольной, если не сказать распущенной, женщиной. В другой бы ситуации, могу ручаться, место телохранителя быстро бы освободилось, так как я занял бы место… Гм, да, правильно, Liss, мое любимое место в конце салона автобуса. Серьезно! В какой такой другой ситуации? А… Ну это, если бы не было ее сестры – истовой православной христианки. Она и была моей недавней пассией – так получилось. Это простое стечение обстоятельств. Но тем не менее я не мог сойти с дистанции в начале забега. Вообще, дело не в этом. Однако сдержанность моей подружки, ее серьезность и скрытность любой ваш американский психоаналитик объяснил бы отсутствием такой совершенной груди, как у сестры. Я не особо в это верю, но это ваше главное оружие. После глаз, конечно. Наверное, только на дыбе она бы признала это. Чего хотят женщины, не знаю, но то, что все женщины хотят иметь заметную грудь – это факт. Ну, хорошо. Встречаются оригиналки-лицемерки.
А фотограф оказался их старым знакомым. По его рассказам, сам он живет в Москве, работает в каком-то модном журнале, Малореченское – его родина, и Крым он знает с пеленок. Этот сладкоежка пал жертвой очаровательной груди и предложил ее хозяйке услуги гида в горах. Только одну букву изменил в своем амплуа этот «гад». Остальные, и я в том числе, пошли паровозом, как говорят преферансисты, так как сестры были неразлучны априори. Выступили спозаранку и доехали на автобусе до Лучистого. Далее ножками, но мне-то эти горы, как… да, ты поняла. Ну, если я с двадцатикилограммовым рюкзаком в те молодые годы быстрее лифта на девятый этаж поднимался. Да и груза, кроме воды, мы с собой не брали – у девчат диета, а упитанный фотограф при виде их загорелых ягодок забыл про голод. По мере продвижения в горы мне все явственнее становилось, что все мы, кроме замужней сестры, всего лишь лишняя массовка. Московский папарацци целился объективом в основном в нашу подружку, и я перехватывал его плотоядный взгляд. Честно говоря, мне было жаль его! Девушки не догадывались ни о чем и гуляли себе, как дети невинные. Все было похоже на банальную рекламу здорового образа жизни, пока похотливый фоторепортер неожиданно не исчез с нашей прекрасногрудой подругой за скалами. Девушки всполошились, и я, как самый бесстрашный и рыцареподобный, отправился на поиски пропавшей парочки. Найти их не составило труда по клочкам пены на траве, которая, наверное, так и капала с языка и штанов этого ценителя красоты. На поляне царила рабочая атмосфера: фотоаппарат раскалился, как и его хозяин, от щелчков, а абсолютно голая модель извивалась в попытках изобрести новый ракурс для осмотра своих неземных прелестей. Я ушел незамеченным и слегка обманутым. Подруги, не приглашенные на горно-эротическую фотосессию, мне не поверили. Вскоре довольный мастер экспозиции и выдержки со своей работницей вернулись, весело и показушно громко споря о лавандах-крокусах, давая нам понять без объяснений, что их исчезновение – только лишь неуправляемая тяга к цветочкам яйлы. Все сделали вид, что ничего не случилось, а водопад Джур-Джур и дорога от Генеральского к Малореченскому, казалось, смыли чистой водой негатив с недавних снимков хитрого мастера. И все хорошо бы, но то, что понятно без слов женщинам, не понятно нам.
Когда я через несколько дней наедине с «религиозной» сестрой вскользь упомянул об этой истории, то позиции у нас оказалась по разные стороны границы познания. Моя начинающая «святоша» напрочь отметала возможность того, что я видел своими глазами. Скорее всего, это был оригинальный и такой прямолинейный способ защиты чести рода и веры. После моих недолгих попыток логически и аналитически ее убедить и признать факт полного обнажения сестры перед фотокамерой репортера, ради бога, хотя бы для сохранения остатков моего рассудка, я вдруг понял, чего она хочет. Она и большинство женщин. Вам не нужна правда. Вам нужно удобство. Чтобы все вокруг было удобно и не выпирало противоречиями.
Когда Август закончил, Liss еще немного помолчала, потом улыбнулась и почти выкрикнула куда-то вперед себя:
– А джип нам нужен побольше, чтобы все наше огромное счастье в него влезло… Да? – акселератор взвизгнул, и в этом писке удовольствия Liss едва ли услышала умозаключение Августа:
– Платон, который древний грек, говорил: пока у человечества будет стыд, у него будет и будущее…
I. Чем заканчиваются горы
Южное побережье Крыма. Лето 2005 года
Август точно помнил, что тем июльским утром в индигово-синей трехместной палатке он проснулся первым. Но в этот раз ранний максимализм жары был ни при чем. Сон был прерван извне ритмичным клекотом какой-то необычайно громкой и, видимо, крупной птицы.
«Так… что это? Это что, снова природа зовет? Ночью природа не дает спать изнутри, утром снаружи, днем со всех сторон! Когда вообще отдыхать?» – это были обычные риторические вопросы-приветствия Августа прекрасному новому дню. К ним привыкли за этот поход и Август, и его палаточные сожители, и, возможно, сама природа, которая не так глуха, нема и слепа, как некоторым кажется.
«Черти бы взяли эту природу с ее жаворонками и чайками! К чаю зовут? Сами хлебайте чай, купайтесь, загорайте… а я посплю… лучше. Хм! Что-то сегодня слишком уж нагло и громко…» – Август всегда просыпался с уже готовыми мыслями. Ему даже иногда казалось, что они живут где-то внутри самостоятельно. Просыпаются первыми, ворочаются и будят его от нетерпения объявить что-то. За тридцать три года большей частью сознательной жизни Август не растратил сбережения и даже пополнил запасники впечатлительности. Почти каждое утро у него начиналось с лавины вчерашних мыслей и ощущений. Их сложно было контролировать, что Август, в общем-то, и не пытался делать: просто позволял нестись этим перепачканным обломкам чувств, украшенных спутанными корнями старых воспоминаний, куда-то вниз, наблюдая за дикой красотой их сногсшибательного движения.
«Э, наверное, это профессор делает гимнастику! Э нет… он слишком воспитан для таких звуков. Значит, это Боря. Да, интересный этот… наблюдатель. За ним самим наблюдать нужно. Да, видимо, это Боря выводит на прогулку своих питомцев. Ох, этот неугомонный Боря… Малина… фамилию вчера его только узнал, и… и как все совпало и стало объяснимо…» – мысли Августа уже катились по свежеотсыпанным склонам памяти, увлекая в поток впечатлений все, что попадалось на пути. Так почти каждое утро он оказывался перед трудно распознаваемой им, сползшей к завтраку, мыслительной массой в голове. Стоило новых усилий разыскать среди этого оползня хаотично слипшихся эмоций нехотя оброненный, угловатый обломок первой мыслишки. Но сегодняшний поток не был похож на грязный сель и журчал спокойным прозрачным ручейком по вымощенному руслу. Это было непривычно для Августа.
«…Поразительно, просто стоит задуматься! Э… неужели эту его необычную, согласимся, достаточно странную для обычных, хочется сказать, рядовых, граждан, э… можно сказать, избирателей. А почему избирателей? Да еще и рядовых? Как в армии: ты рядовой и обязан выбрать то, что приказали… Так. Вернемся к Боре. Значит, этот нерядовой избиратель имеет подозрительную страсть к пресмыкающимся и членистоногим и довольно редкую в провинциальном, хоть и крупном промышленном городе профессию ювелира… неужели это определила фамилия? Точнее, дух вездесущей национальности, можно сказать, самой эффективной народности, прячущейся за странными фамилиями. В нашем случае почему-то национальность спряталась в ягодно-сладком русском благозвучии – Малина. Боря Малина – успешный ювелир и коллекционер редких насекомых и пресмыкающихся. Еще он просто устойчивый наблюдатель лет двадцати пяти. Цепкий взгляд серых спокойных глаз. Они часто смотрят на мир через видеокамеру. Снимает все, что вызывает в нем фантазию. Я видел, как он водил объективом по небу – снимает разнообразные облака; потом по морю – ищет что-то в однообразных волнах. Шарит по пыльным ботинкам, цветастым рюкзакам, спинам впереди идущих; фиксирует жучков, мушек, бабочек, также тень от них или от облаков, листьев на не важно, чьей щеке, плече, руке. Конечно, лица девушек, покрасневшие днем от солнца, горного воздуха и крутого подъема на яйлу, а вечером – от вина, откровения песни, блеска голодных мужских глаз, бесперебойно стреляющих из-за пламени костра. Кстати, о глазах и откровениях!».
Август, позабыв о загадочных звуках, разбудивших его, повернулся в спальном мешке на бок и, расстегнув его, стал любоваться контуром соседнего спальника. Тут ему вспомнилось, что содержимое этого привлекательного розового мешочка ему вчера что-то… ну не то чтобы пообещало, но намекнуло!
«Да… и это не сон. Все так и было! Может, выйти из палатки и что-нибудь такое прокукарекать вместо занудного “По-о-одъем!”». Август растянулся в улыбке и быстро прокрутил для запоминания, как крылатую фразу на латыни, смонтированный вчерашний вечер. После завершения ролика оказалось, что внутри соседнего мешка лежит не просто веселая, натуральная блондинка с крепкими ногами и здоровым крупом молодой кобылицы, а его… невеста!
Август смотрел теперь на ядреную розовость ее спального мешка, лишь намекавшую на женственность содержимого, и думал: «Вот и все… как это просто и естественно произошло. Ничего нового не придумать, и нечего громоздить истины и самому громоздиться поверх них. Вот тебе и истина – справа от тебя лежит та, которую ты искал… ну, лет семь точно. И на маршруте поисков было столько отворотов, поворотов, тупиков и кольцевых тропок, что можно было еще лет сорок бродить по ним. Или стоять, как витязь перед камнем, пока самому не превратиться в камень, и думать, куда пойти… Ан нет, видишь, как оно вышло! И главное, само… само собой… как-то незаметно и даже мимоходом. Ну да! Мы же в первый день просто шли рядом по шоссе. Потом после завтрака стали подниматься на Долгоруковскую… потом у Кизил-Коба уже пили воду из одной кружки… не, наоборот, сначала пещера, потом яйла! А… неважно… потом я уже надевал ей рюкзак… потом обед рядом, вечер… дрова, костер, палатка – все вместе и уже… когда? А, уже на десятый день мы бродим вдвоем по пляжу, и она сладко стонет просто от одного взгляда. И вот вчера…».
Тут Август для себя самого окончательно срезюмировал итог, так как мешок с его невестой стал мило шевелиться и оживать. «Так… значит, я сказал, что долго искал. Так, потом, что знаю, что нашел. Потом, очень верю… ну, понятно, обещаю, в общем, давно хочу… э… было бы неплохо… как же я там… просыпаться в палатке вместе… всегда! Во как! Она сказала, что не согласна всегда в палатке, что есть и другие виды жилья. И засмеялась…». Августу очень нравилось, что она так беззаботно умеет смеяться. И дело не в том, что ей было всего двадцать три, что Август был старше ее на десять лет и она еще об этом не знала, потому как Август всегда выглядел лет на пять моложе – главное было то, что его горизонт, его маршрут по жизни стал четко различим. И всем вокруг: и черному морю, и синему небу, и желтому известняку за спиной было ясно видно – что она согласна!
Август уселся и теперь сверху оглядел свое найденное в обычном походе сокровище. Оно носило, естественно, красивое и, само собой разумеется, подходящее только ей имя – Екатерина, Катька, Катруся, Катенок, иногда – Cat, «Catepillar ты мой фирменный, а ну, отвали мне побольше…» или «Каток, ну что накатим?».
Правда, в палатке был еще один мешок, и в нем тоже спала девушка и она тоже носила имя Катерина. Они стали подругами тоже в этом походе, еще в поезде, по пути в Симферополь. А на следующий день в нестройном походном течении полусотни рюкзаков на асфальтовой глади между Симферополем и Алуштой его летучий сине-черный парусник рюкзака, который Август про себя за высокую посадку и четкость корпуса именовал не иначе как «корветом», поравнялся за поворотом на Кизил-Коба с двумя тихоходными посудинами желто-русого цвета. Первая была стандартной «галерой»: приземистая и широкая, постоянно помахивала веслами рук, стараясь удержать темп движения. Вторая обтекаемыми очертаниями длинных ног, их гладким берестяным лоском напоминала легкое каноэ с приподнятой кормой.
Катеньке не сразу понравилось это сравнение, и оно своей необычностью ее даже немного испугало. Но потом, когда Август разобрал ее тело на более простые и доступные метафоры и аллегории, в которых все же не сразу можно было угадать, какая часть ее тела в данную минуту его вдохновляет, она поневоле увлеклась этой своеобразной игрой в неформальную фантазию. На третий день знакомства Катя уже не морщилась при примерке Августом на нее разных геометрических фигур, архитектурно-строительных форм, бытовых предметов, географических объектов. За десять дней они прошлись по цивилизациям и культурам с помощью ее тела и его памяти. Ее мир населили новые имена и названия, и наглядно их можно было бы позже повторять ежедневно, принимая душ или ванну: от первобытного лона праматери, античной прекраснозадости и ренессансной грудастости, через готические стрелы бровей, барочные завитушки на шее и ампирную голубоватость кожи, до родных озер и колодцев синих глаз и ягодной спелости губ. Август не любил повторяться, и потому Катенька, едва осознав полную идентичность своей попки с идеалом Венеры Каллипиги, на следующий день была вынуждена забыть о ней, так как уже сегодня ее могли затащить на костер инквизиции. А завтра она была ограничена поиском совершенства и красоты лишь в ареале своей улыбки, сидя в заточении, в темной келье занесенного снегом и глухо обставленного тайгою монастыря. В общем, Катерина казалась Августу оптимально возможным на земле воплощением его модели женщины – с точки зрения как округлости формы корпуса, так и подходящего объема внутреннего душеизмещения.
Тем временем солнце уже кое-где запятнало верх палатки. Пятна казались желтыми облаками на синем небе. Его невеста лежала, повернувшись лицом к своей галероподобной подруге-тезке. Август задумчиво смотрел на сотворенные спальным мешком Катькины тазобедренные уступы, и теперь они ему казались неприступной скалой. «Гималаи» новоиспеченной невесты шевельнулись и поменяли контур, став вдруг плато. Потом где-то внутри у них родился импульс, который выразился в милом женском вздохе. «Женщины как молодые горы, – явился в восторженной голове Августа новый образ. Постоянно у них что-то происходит внутри. То растут, то проваливаются, вместе со всей своей красотой на поверхности. Поэтому, наверное, нам, покорителям этих гор, наверху не всегда бывает удобно держаться». Катерина – красивая вершина с выраженной рельефностью склонов, теперь простиралась равниной и, казалось, была более доступна. Но, скорее всего, это только казалось.
Август мотнул головой с длинными вихрами темных волос, провел по ним ладонями, будто снимая ночной колпак сновидений, привстал на колени и еще раз оглядел соседок сверху. Теперь они выглядели вполне реальными заспанными туристками в спальных мешках. Он намеренно оперся о Катино бедро, чтобы выкарабкаться из палатки. Хозяйка бедра буркнула лавой внутри, сбрасывая альпиниста. Перед выходом, заваленным обувью, Август долго искал свои кроссовки и молнию на ткани палатки. Тут он вдруг вспомнил, что ночью видел сон, и замер, будто вместо язычка застежки нащупал пальцами холодный массивный ключ в замочной скважине: белая машина в пыли степной дороги, узнаваемый через боль профиль блондинки за рулем, фантастические пейзажи заснеженных гор и приморских пальм и обнажения каких-то запутанных истин… Еще вспомнил про странный звук или крик рано утром. Стоя на карачках, он пытался смонтировать детали сна и отделить его от крика поутру. Но от сна осталось одно ощущение густого тумана, в дымке которого мелькали тени длинной процессии. Сны, раз они существуют, тоже нужны. Так ему казалось. И потому сны часто анализировались, и результат анализа либо что-то добавлял, либо отнимал у реальности. «Эх, видимо, это все пиво дает. Надо сокращать дозировку. Ага, а придет вечер, и где будут мои утренние убеждения?», – спрашивал он, продолжая автоматически рыться в поисках обуви.
– Султанчик, выползай ты уже, – сонно попросил милостыню мешок с одной из Кать. Взвизг открываемой молнии прозвучал как будильник. Август прочистил горло пересохшим «Сдобутром» и оказался на свежем воздухе.
Было около восьми, и солнце начало олимпийскую раздачу бронзы загара первым проснувшимся курортникам. В рейтинге ультрафиолетового вида спорта наблюдалась обратная шкала ценностей: бронза выдавалась силачам духа. Лидерство их было следствием ранних подъемов, обеспечивалось воздержанием от крепких напитков в течение дня. Аутсайдеры удовлетворялись красным золотом полудня. Сила их сталкивалась с крепостью и хитростью винопродуктов, в результате поединок часто заканчивался нокаутом уже после обеда. Середняки: они всегда были мудрее всех, довольствовались розыгрышем серебра лунных дорожек. В этом году Августу хотелось быть лидером, хотя, как ему вещал приятель-гуру, который жил на чердаке одесской сталинки: «Авик – самый умный ни спереди, ни сзади, – самый умный в засаде, ведь оттуда видно всех, а значит, все! Правда его, – рассудил он, – вот сейчас я первый проснулся и никого не видно».
Скорее всего, это утро и было хорошо тем, что никого пока не было видно. Август лениво поднялся по сыпучему склону на ближайший серый уступ и присел на слоистый валун, чтобы просмотреть новости. На экране шло что-то про море и горы. Ночную вялость сдувал в горы бодрящий морской бриз. Сверху холмики палаток казались разноцветными обертками от конфет, брошенными некультурным великаном-туристом под аккуратные деревца.
Это был временный студенческий лагерь одного из провинциальных технических вузов Украины. Две недели традиционной практики для геологов-первокурсников в Крымских горах еще со времен существования Союза обычно завершались трехдневным полосканием в разогретом июльском море. Руководитель практики профессор Бектусов сам ежегодно водил группу, предварительно выбирая разные маршруты, но неизменно завершая практику в одной из диких бухт между Алуштой и Судаком, недалеко от устья пересыхающей речушки Сотеры.
Августу с гребня щебенистого уступа были видны оба края серповидной бухты – слабовыраженные мыски с валунной окантовкой вдоль линии прибоя. Лагерь находился как раз посередине полукруга, в озелененной ложбине, дно которой было удобно своей плоскостью для стоянки. Место это известно многим туристам и курортникам, затершим своими подошвами южное крымское побережье. Каждая группа считала своим долгом сделать остановку или ночлег в тени невысоких утонченных дубков, можжевельника и засухоустойчивых кустарников. Облюбованное место так и называют – бухта Любви. И как следствие естественного хода исторического развития нашей цивилизации на любом исхоженном тракте рано или поздно возникают поселения, так и в бухте Любви не так давно появился первый житель. Август видел его вчера уже в сумерках, мельком. Его присутствие окружало бухту ореолом избранности и тайны. Говорили, что этот человек, с виду вылитый киношный абориген, с длинными волосами, медный и худой, как проволока, был чем-то страшно болен. Было не ясно, результатом каких событий в жизни стали его неисчерпаемые приветствия всем проходящим и по-философски скудный инвентарь хозяйства. То ли он пришел сам к выводу о соединении с природой и встал под ее защиту, то ли «добрые люди» направили его сюда в ссылку. Летом здесь и вправду с голоду не умрешь. Каждая группа оставляла туземцу что-то из пропитания. А зимой он перебирался в какой-нибудь санаторий, где, вероятно, сторожевал до следующего сезона. Август приглядывался к тому месту, где у самой кромки берега между деревьями находился навес отшельника. Но самого хозяина там не было, лишь дымок от очага очеловечивал дом. С домом это обиталище роднила, правда, лишь крыша. Ава задумался над судьбой этого горемыки. Мысль как гантелью работала образом туземца, гоняя его судьбу по тренажерке жизни, не зная, в угол счастья или несчастья его определить. После пяти минут такой физкультуры мозги достаточно набухли и распарились, потому их вместе с оболочкой нужно было охладить в соленой колыбели жизни.
Когда Август спускался по склону в лагерь, до него донеслись знакомые голоса. У одного из потухших кострищ собрались два его бронзовых друга. Первый, несколько угловатый, высокий, с длинными плетьми рук и кувалдочками пятерней, стоял, подбоченясь, в поэтической позе; второй, невысокий и коренастый, напоминавший густой растительностью далеких человеческих пращуров, на корточках ковырял палкой в потухших углях костра. В целом это была иллюстрация к сюжету «Утро человеческое в конце неолита». Только затертые шорты роднили этих кроманьонцев с современной культурой.
– Да ты, я вижу, не уймешься, странный человек! – баритон долговязого Грозы ловко подбирал переиначенные ассорти цитат из любимых фильмов. – Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет! А ну колись, куда свел вчерась топор с одним черным глазком на рукояти.
Так ты его вчера Маньке из желтой палатки отдал, – подыграл ему Август из другой серии. Разговор цитатами было их общим на троих развлечением. – На вторую ночь подфартило, да? Теперь Манечка должна. Только нужно сказать, что по мокрому этот топор… замочить его надо, а то слетит-то с топорища лезвие.
– Чего ты такой смурной, Авик, че, жрать охота? – вставил свою версию утреннего приветствия Алик – его второй друг, черной бородой и горбатым носом привлекающий внимание всех охранников правопорядка.
– Э, борода многогрешная! Я такое ночью видел! Во сне, правда. Но перед этим вечером такое услышал наяву, что теперь… Может, в гастроном сгонять?
– Грех это, – нравоучительно поставил точку Гроза. – Хотя и не смертный.
Но у нас с собой было? – посмотрел Ава вопрошающе на Алика, но тот отмахнулся:
– Иди купайся, Толик.
– Слышь, Фаддеич, ты не слыхал утром… вроде как прилетал кто? Или что. Такой шелест, не шелест. И близко так. Я аж по тревоге чуть не встал. – У каждого из них был только ими используемый псевдоним: Августа Алик называл Толиком, в свою очередь Алика Август называл Фаддеичем. Тут перемешались киношно-родственные ассоциации друзей.
– Это я могу тебе объяснить, – начал Гроза. – У меня жена так придумала. В ухо мне дует и нос щекочет перышком, чтоб я не храпел. Потом такая боевая готовность, аж тревога до утра. Ну, женишься, увидишь сам… Хотя могут быть варианты.
– Женишься… – вздохнул Август. – Тут стоит задуматься, правда, Алико?
– А я и не думаю. Нехай делают со мной что хотят, – обреченно и спокойно приговорил себя тот, – им виднее. А ты не слыхал никогда, как ангелы крыльями шумят, когда заступают на охрану?
Вспомнилось, что Алик служил во внутренних войсках и охранял заключенных где-то в безлюдных степях. Там уж поневоле услышишь, как ангелы шелестят крыльями.
Август пошел купаться. Похмелье было не алкогольное, а какое-то иное. Ему теперь было странно чувствовать себя чем-то обязанным Кате. Но после того как она почти согласилась, он понимал, что теперь образ жизни его не то чтобы изменится полностью, но испытает заметную редакцию.
Для Августа, как врожденного «проходимца» и периодического холерика, эта геологическая практика была в первую очередь единственно возможным полноценным отдыхом. Второстепенно – дополнительной, альтернативной нагрузкой к его педагогической практике аспиранта кафедры геологии технического университета одного очень полезного и безоглядно богатого на ископаемые промышленного города Украины. Третья причина особо не афишировалась и скромно Августом умалчивалась. Но на дружеских холостяцких посиделках она всегда выдвигалась локомотивом очередного похода в Крым только потому, что там всегда можно было встретить новые и давно знакомые милые женские лица. Август был убежден, что в горы ходят не совсем обычные мужчины и совсем необычные, а значит, примечательные во всех отношениях женщины, ну и, конечно, совсем уж замечательные девушки. Впрочем, нельзя сказать, что Август ставил одну лишь статую женщины в свой красный уголок. На его беду, там также громоздились памятники мыслителям, творцам и авантюристам. Такое соседство грозило временным или полным раздвоением личности, если у хозяина уголка не хватало таланта и удачи найти и соединить мысль, творчество и игру в одной женщине. И как-то неохотно собирался рюкзак, не находились котелки и палатки, не оказывалось билетов в кассе и в конце концов совсем пропадало настроение при заявлении среди участников похода одних мужских имен.
Закадычный друг Августа, районный князь рабочих кварталов и любимец женщин, Алик имел несомненный талант ловеласа, который был предопределен при рождении чернобровой матерью-грузинкой от голубоглазого русака. Культивировал он его успешно, как урожайную виноградную лозу, но даже этот шерстистый дворовой самец иногда уставал в городе от перепадов женского внимания, так что душа его просилась в горы. Алико, видите ли, был по отцу потомственным художником-иконописцем, потому «мцыри» в нем соперничал с «серафимом», а «казанова» уживался с «дионисием». Августу приходилось иногда идти на попятную перед взрывом покаяния и мольбами Алика об очистительном отшельничестве в монашеском походе «без этих коварных баб». Там, в суровой братской атмосфере, когда возле костра лишь гитара воспаляла душу, а тело принимало для ее умиротворения энное количество стаканов спиртного на брата, тогда, потрепанные в сражениях с Евиным племенем, расхристанные от потерь мужские души, скрепленные духом мнимой победы, обыкновенно сливались в единый ночной хор властелинов пространства и времени. Наутро было не по себе от торжествующего переизбытка этого духа, зато искуситель уползал в чащу на время, и с ним слезали все наросты обид, и забывалась старая боль, и заживали раны.
Такой способ восстановления боевого духа практиковался Аликом и некоторыми уже женатыми друзьями Августа, у которых были свои, иногда попросту невыразимые счеты с противоположным полом. Вдаваться в их суть было столь же безрезультатно, сколь и опасно. Единственным способом сбросить балласт с семейного суденышка, вдруг начинавшего давать крен или течь, было погрузить его в свой самый большой рюкзак, высадиться у моря и если не утопить в серпообразной бухте Любви, то хотя бы оставить на дне карстовой воронки Караби-яйлы. Разумеется, не без помощи чуть подвыпивших «друзей-могильщиков».
Таким образом поступал еще один друг Августа – музыкант и тоже художник по прозвищу Гроза. Звали его Андреем, и фамилию он имел столь антикварную, что трудно было не оценить ее на вес – Меч. И увлечение имел столь необычное, что оно не могло не проявиться пожизненным прозвищем. Андрюха питал слабость к стихарям Иоанна Грозного, а также ко всей личности этого талантливого тирана. Еще в детстве он познакомился с его письмами к князю Курбскому. Проходя еще в советские времена в московском среднем художественном училище официально художественную, а заодно и неофициально музыкальную подготовку, он овладел старорусским языком. С тех пор на каждом увеселительном мероприятии Андрей Меч не упускал возможности не только разить пламенным глаголом Иоанна Грозного предателя Курбского, но и из XVI века пронимать до самых печенок растерявших свой исконный язык современников. У застольной братии открывались рты, когда Гроза своим баритональным речитативом чихвостил злонамеренного князя. Позже Андрей женился на разведенной женщине с двумя детьми, сотворил с ней еще пару чудных произведений, но с тех пор остыл к стихарям и все более удалялся в недоступные многим заколдованные чащи подлинной веры. В последнее время он соблюдал посты и знал всех святых по именам.
Для Августа было удивительно, что Грозу его переукомплектованная семья, в которой не последнюю роль играли тесть и теща, отпустила на целых две недели в горы. Андрей по секрету шепнул на вокзале Августу, что тут помог Косьма с Дамианом, то есть монастырь под покровительством этих святых, где якобы должно свершиться определенному повороту в судьбе самого Грозы.
Еще одним жаворонком в лагере был сам профессор Бектусов – редкий вид практикующего до гробовой доски ученого-естествоиспытателя. В свои шестьдесят он сам нес рюкзак все две недели практики. Профессор был популярен в студенческой среде благодаря своей редкой природной демократичности. Будучи профессором, доктором наук, заведующим кафедрой, почетным академиком разнокалиберных заграничных образовательных учреждений, непререкаемым авторитетом в геолого-минералогическом обществе – этой узкой естественно-научной касте – он оставался доступен поголовно всем. Не только остепененному научному сотруднику, отличнику-аспиранту и двоечнику-первокурснику, но даже и «проходимцу» с улицы, каким когда-то и был Август. Что до «проходимцев», у профессора, скорее всего, существовал свой проходной балл. Тем не менее этим счастливцам была всегда открыта дверь, налита «рюмка» чая-кофе в профессорском кабинете. Сногсшибательная гостеприимность, уникальное добросердечие и глубина мировосприятия профессора с порога поразили Августа до такой степени, что он поспешно приписал такую подкупающую открытость маститого ученого мужа своей собственной очаровательной избранности. Ослепленный своей прямо вдруг с неба свалившейся отмеченностью, уже примеряя по утрам воображаемую тиару, а иногда нимб, Август со временем был враз низложен со своего иллюзорного трона. Профессор имел тот легкий и простительный императорский грех, который именуют фаворитизмом. Август пробыл в фаворитах около полугода. Затем его незаметно сменила плеяда последующих любимчиков. В негласных правилах всех экс-фаворитов автоматически прописывалось право на последующее место в общем царском гнезде, снисхождение к некоторым шалостям при условии соблюдения принятого этикета и, в целом, наделяло бывшего птенца многими привилегиями. Одной из главных преференций для Августа стала возможность без предупреждения в свободную минутку зайти на «рюмку» чая к профессору и поделится чем-нибудь стоящим с его разночинными гостями, которым было несть числа.
По вышеуказанным причинам профессор не отказывал всем желающим присоединиться к геологической практике студентов-первокурсников, знакомя, таким образом, закоренелых горожан с естественной средой гор. В этом году набралось до двух десятков студентов и примерно столько же туристов – опытных и новичков, с семьями, компаниями и одиночек. Волнующей подробностью почти всех походов под руководством профессора стало подавляющее преобладание в них женщин. Из-за этого эффекта сама собой образовалась система «гаремов»: одному юноше, мужчине (или как кто-то сострил по льстивой аналогии – «султану»), доставались в «наложницы» от двух до четырех (больше не выдержит ни один здравомыслящий «султан») девочек, женщин. Во время похода этот «бахчисарай» проживал в одной палатке и кормился у одного «котла». Само слово «гарем» и весь набор пряных восточных частностей придавали участникам похода едва заметную сексуальную игривость, когда запреты чужой культуры кажутся сказками из «Тысячи и одной ночи».
– Еще раз убеждаюсь в своей теории двоичности женской природы! – однажды хрипло выкрикнул во всеуслышание Алико. Он намеренно тогда сошел с тропы и, пропуская вперед медленную вереницу навьюченных туристов, зычно провозглашал:
Леночка, сколько раз ты меня сегодня называла султаном? Не помнишь? Тогда я скажу: чуть меньше Маринки – ты 14, а она – 17. Я сегодня вечером точно буду настоящим султаном. Вы мне это внушили! Но как только дело дойдет до моих прав на гарем, то… ладно. Да успокойтесь вы! Просто эксперимент! От слова «султан» аж пищат, и причем всем «гаремом», а по одной – так у нас равноправие! Не… ну точно буду сегодня настоящим султаном!
