Птаха

скачать книгу бесплатно


Я открыл и закрыл. Это я точно никому не скину. Надо считать. Один. Мне кажется, я не пишу, а тупо схожу с ума. Тот мир видится мне живее этого.

Нужно включить лампу и хоть немного поработать. Я встал. В спине хрустнуло. Теперь точно в спине. Нога ныла. Я потянулся к выключателю. Я не успел понять нажал я или нет.

Бахнуло. В квартире отключился свет.

[Князь]

Мне было шестнадцать, как помню. Отец доверил мне вести отряд. Мы взяли город. Двадцать семь человек погибло. Двадцать семь его верных воинов. Осада была недолгой, город сдался к утру.

Три дня мы пировали. Над белыми воротами взгромоздили наше алое знамя, алое с золотым. То была не война, а игра. Меня посвящали в мужчины. Меня посвятили. Мне выдали девку, а я не знал, что с ней делать. Я отдал ей одеяло, а сам пошёл в город. Какая злая сила вела меня?

Меня, ещё мальчишку, тянуло по этим белым улицам, нынче красным, залитым до краев, до крыш, до круглых маковок церквей зловещим лунным сиянием. Я шёл, точно верил, вот-вот встречу. Судьбу мою встречу… Луна стояла красная. Мёртвая пора. «Мёртвая», – прошептал я. Мёртвая. Мне было страшно, мне не должно быть страшно. Никогда. Я будущий князь. Точно следуя моему велению, луну укрыли тучи. В белом городе стало ещё холодней. Я поспешил обратно в терем. Утром по отцову наказу я должен был отобрать пятерых дружинников и отправиться на прием к Горскому владыке, он был вассалом моего отца, моим подданым, у него была дочь моих лет – моя нареченная. Выходило красиво.

Мы отобрали дары – золото побежденного города; оседлали коней, коней побеждённого города. Я чувствовал, что ещё пьян, чувствовал, кровь мою княжью подменило свечение мертвецкой алой луны. Я пьян. Пьян и только. С нами увязался певец, юркий мужичонка в пёстром заморском платье, надушенный хуже бабы. Он выпросил лошадь. Я дал добро. Мне казалось тогда, что взять с собой менестреля хорошая мысль. Во мне говорило тщеславие. Я хотел, чтобы мои первые подвиги были воспеты. Я хотел стать великим. Я хотел быть как отец, я хотел превзойти его и всех прошлых князей. Мне было шестнадцать. Будто это хоть что-нибудь значит! Будто оправдывает меня.

Погода стояла славная. Середина осени. Воздух был прозрачен и светел. Путь наш лежал к устью реки Мирной. Дороги в краю белого города были хорошие. Одно удовольствие по таким скакать. Я ехал первым, я ведь князев сын. К вечеру мы встали у границы леса.

«Привал?» – спросил Сохрен. Он выглядел довольным точно сытый пёс. Сорхен лучшим отцовский дружинник и мой наставник. Я согласился: «Привал!». Мы отужинали. Менестрель жался к огню и ко мне поближе, всё выпрашивал подробности о моих «подвигах». Мои люди смеялись, после легкого вина, подогретого в походном котелке, они сделались охочи до сплетен и песен. Я слышал белый город. Я закрывал глаза и в треске костра мне слышались стоны белого города. Я всполошил всех с рассветом. Я больше не был пьян и был похож на согнанную с места птицу: растрепанный, резкий, молчаливый. Менестрель пристроился подле моего коня и всё дорогу что-то намурлыкивал. И, мне казалось, эта пытка будет длиться до самого Ровара.

Сначала пропала река. Мы ехали вдоль реки, всё это время я слышал её тихий плеск, я видел серебряные отблески среди деревьев. Я помнил, к обеду покажется мост. Река пропала, а вслед за ней и верстовые столбы. Сорхен долго вглядывался в лесную глубь, пытался угадать дорогу. Дороги не было, а та, по которой мы шли, казалось, существовала лишь под ногами наших лошадей. Я отправил быстроного Валирика поискать потерянную развилку. Он явился через четверть часа, весь ободранный и в мыле. «Дороги нет, княжич! – сказали мне. – Заросла». Люди принялись молиться.

Чем дальше мы забирались в лес, тем странней мир кругом делался: небо затянули лиловые сумерки, под копытами коней плясали тени, а из чащи слышалось гортанное пение, рычанье да блеяние. Мы заблудились, свернули с людских дорог. Само время здесь было иным. Заиндевелые синие ветви клонились к лицам, цеплялась за плащи. Кони ступали медленно с опаской. Дружинники умокли. Я должен стать им предводителем: как отец вести через ночь и туман. У меня его кровь, его власть, его сила. Да только лес стоит сплошной чёрной стеной и оробели боевые кони.

«Кто вторгается в наши владенья?!» – каркали чёрные птицы. Они не пугали, они смеялись.

Я не видел остальных дружинников только Гориха и Сорхена, и коня менестрелевого. Чья-то спина мелькнула между ёлок. Я слышал вой: возможно, волки, возможно близко. Я стиснул пальцы на рукояти. Я не успею. Сорхен встал рядом. Он клялся моей матери, он клялся отцу.

Я слышал голос и думал, что брежу, а может, свихнулся после недавнего боя, после крови на площадях белого города. И нет на самом деле ни этого леса, ни этого страха. Мои люди, всего двое, из всего отряда их осталось только двое! Мои люди рядом стоят и кажется, тоже слышат. А ещё я слышал, что меня зовут, слышал, как дохнуло холодом. Взвился ветер, на нас ураганом осыпались листья. Сохрен взмахнул мечом, и я тоже взмахнул, перерубая ветер. Кажется, кто-то назвал моё имя. Кажется, кто-то тянул меня в чащу, ещё дальше, ещё глубже. Горих остервенело махал мечом, сражаясь с темнотой. Он видел, он видел что-то, чего не было и быть не могло. И я едва держался на ногах, я онемел от страха. Я не понимал, почему, почему, почему, почему это всё происходит. Был лес. Был день. Мы ехали встречать мою невесту.

И снова голос, и снова кто-то вторит моё имя. «Беги, – тяжелая рука Сорхена упала мне на плечо, – беги отсюда!» – рявкнул он. И я пустился со всех ног неведомо куда, и ветки били меня по ногам, по рукам, за шиворот затекали холодные капли. И злобный голос не затихал. Я понимал, я понимал, что бросил своих людей, что… Что-то страшное накинулось на меня, я выставил меч, но золотые когти рассекли мне лоб, и теплая кровь потекла по щеке. Тварь зарычала, а я не мог замахнуться, я ткнул её наугад, и меч прошёл через что-то мягкое. Воздух стал горячим и едким. Я все ещё не видел тварь, но золотой вспышкой перед моим лицом клацнули зубы, клацнули, но я провернул меч, рванул его на себе, и снова ударил. И снова запахло дрянным и едким. Я выдернул меч, выдернул из ничего, из ниоткуда. Выдернул и побежал. Кажется, я видел свет. Кажется, над головой мерцали звёзды. Кажется, я свихнулся. Кажется, я услышал голос.

«Помогите», – прошептал я.

«Сорхен! – закричал я. – Горих».

Лес кончился. Я очутился где-то, где было так же темно, но просторно. Я мог быть одновременно и под землёй, и на озёрном дне, я мог быть в поле и во дворце. Я не понимал, где верх, где низ. И только чувствовал, что рядом, очень близко, почти что у моей окровавленной щеки светятся звёзды. Казалось, я мог потрогать, я могу упасть в это холодное серебряное свечение.

«Сорхен, – прошептал я, – Горих». Я не чувствовал силы в ногах, я падал. Я стоял, но падал, куда-то вглубь, куда-то вверх. Я потерял моих людей, я потерялся сам.

Всё кругом походило на сон. На очень дурной невозможный сон. Такие порой прилипали ко мне и не выпускали, истязали. Матушка тогда приходила ко мне. Матушка гладила меня по голове и шептала: «Куда ночь туда и сон. Куда ночь туда и сон. Куда ночь». И сны подчинялись.

Куда ночь…

Что-то светлое мелькнуло вдалеке.

Куда ночь.

На человеческий силуэт похоже.

Куда ночь…

Нужно иди. Я княжич в конце концов! Но тьма так плотно обступила меня, что я не мог пошевелиться. Куда ночь…

Ночь. Распустились звёзды, в холодном тугом тумане. Не ходи за мной, мальчик. Я тоже, наверное, ночь. По венам ручьи и реки: плеск и шепот, треск стрекоз и думы камыша. В глазах – лес, мох на коре прорастает, нежатся мёртвые листья, живые травинки цветут. Рассыпаны в росе да инеи пролески, фиалки, баранчики. Что тебе мой мальчик слышится? Ты не слушай, мальчик, – иди. В конце каждого тёмного леса всегда бывают сокровища. У избушки трухлявой, у змея трехглавого. Ты не бойся, ночи, ночь в том лесу длинная, ночь в том лесу всегда.

Я сделал шаг, и под ногами хрустнула ветка. И я услышал птичий клёкот. И лес стал лесом. И я упал, и я смотрел как ко мне подлетают птицы, как садятся на мох подле меня. Смотрел, а птицы становились людьми.

[Диана]

– Твою мать! – Я осторожно ткнула пальцем обои около потемневшей розетки. Испуганная Ася держала в руке затихший фен, точно дохлую змею держала. Воняло палёной резиной. Розетка оплавилась, фен, кажется, нет или да? – Пробки выбило, – заключила я.

– Он… это…

– Пошли к щитку.

Ходить к щитку, вообще-то, нельзя. Именно поэтому хозяйка квартиры рассказала нам как, что и куда там нельзя.

– А фен?

– Сейчас пробки проверю, и будем фен мучить.

Я выскользнула обратно на лестничную клетку, теперь кроме всего прочего здесь попахивало жжённым кофе. Щиток топорщился ржавыми голубыми створками, заговорщицки подмигивал отогнутыми чёрными щелками. «Не влезай, – приглашал щиток, – убьёт!».

– Ну чё там?

Ничё. Не слышно меня через коридор и комнату. Но вот в прихожей моргнул и зажегся свет. Хорошо. Значит, действительно, пробки выбило. Я хлопнула створкой, я закрыла дверь. На кухне светло и в ванной, и в комнате.

– Ну что там? – Ася опасливо осматривала фен. – У него, кажется… Посмотри ты.

– Ага. – Я забрала у Аси фен. Лицо её тут же разгладилось. Теперь дохлая змея с тремя режимами сушки у меня. Фен почти не вонял, у фена втыкалка потемнела. – Можно вилку поменять, – предложила я.

– Сможешь?

Понятия не имею.

– Мастер Диана к вашим услугам. И розетку надо новую. – И вина мне. – Я в магазин. Нам что-нибудь ещё?..

– Муки и моркови.

– Хорошо.

Два раза за день из дома выйду, поразительно.

[Князь]

– Не бойся, княжич, всё пройдет. И рана твоя пустяк. Посмотри на меня, – приказала птаха, голос у неё человечий, девчоночий голос, будто ей лет восемь, ну может одиннадцать. Совсем ребёнок. Взмахнула рукой: мне стало жарко и темно, ничего-ничего не видно ни здоровым глазом, ни больным. – Терпи, – шепчет-щебечет. – Терпи!

– Жжется, птаха…

– Ты князь или кто? – глумится третий голос.

– Князь, – цежу болезненно, самому и мерзко, и смешно. Девчонка глядит жёстко, руки маленькие стягивают рану. Не боится крови, чужаков не боится.

– Сейчас полегче будет.

Она наклоняется близко-близко, её косы падают мне рубашку, холодные. Я не чувствую её тепла, только запах, острый лесной и терпкий. Она шепчет что-то неразличимо. Всю моё тело охватывает жар, будто раскалённую железку в нутро сунули. Но я княжич и я терплю. Я выдержу. За окнами вьюга, за окнами мир полнится трескучим холодом, где-то близко бушуют море. Я чувствую себя железом в кузне: нагрели и сразу в лёд. И страшно так, что ни сказать, ни двинуться. Я отворачиваюсь от окна, мне кажется, что, если долго вглядываться в бурю – она явится за мной. Я смотрю на птаху, и боль стихает.

– Вот так, княжич. Вот так. – Птаха отстраняется. – Ты смелый. – Она тянется к моему лицу, смахивает волосы, и зуд под правым глазом унимается. Холодными пальцами касается ссадин – те пропадают. И я говорю то, что никому бы не сказал.

– Мне страшно птаха.

Она как-то дёргано пятится. Качаются длинные косы и жемчужное очелье. Жемчуг маленький кривой – речной, не океанский. Сейчас она больше похожа на воробушка.

– Это только подтверждает мои слова, – говорит, но голос не девчачий. – Твои люди, – Она отходит, и я могу получше рассмотреть её мудрёное одеяние: то ли платье, то ли рубаха длинная, широкое, что три таких же девочки в нём уместиться могли бы, из крашенной шерсти тонкой, но крепкой, расшито золотыми нитками, по подолу бахрома, и всё под цвет её волос и птичьих крыльев.

Кто ж мне поверит то, что девочку-птаху видел, что в дворец колдовской угодил? Боженька, что отцу скажу? Как смерть дружинников ему объясню?

– Многие ваши выбирают смерть. Смерть, она проще, – она улыбается странно и жутко. – Вы, люди, её знаете. Так зачем новому верить, незнакомому, непривычному?

– Не каждый день, знаешь ли, девчонки птицами обращаются!

– Не каждый день дураки в заповедную чащу забираются!

– Птаха, я… не хочу грубить тебе. Ты спасла меня.

– И что надо сказать?

– Благодарю тебя.

– Больше в чащу не полезу, вот что надо было. Но и это сойдёт. Жди, человек. Как пробьёт полночь, моя госпожа примет тебе.

– Но…

– Я отведу тебя к Лэе, а сёстры позаботятся о твоих людях.

– Много… Боги! Сколько… Сколько выжило?

– Трое и ты. После будешь горевать. После, княжич. Сейчас нужно выстоять. Шш, – она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб, и мне тепло-тепло сделалось. – Лэя хочет говорить с тобой.

[Диана]

Я шла и шла, а день становились всё белей и гуще. Дома горбились, заслоняя небо, мёртвые пятиэтажные цитадели. Старые шелковицы тихонечко постанывали. Дорожка петляла, то обрывалась, то вновь вырастала, изрытая песочными канавами с торчащими новехонькими трубами, которые кинули, но не засыпали, лужами, снежинками, лужами… В весенней куртке было зябко, ветер ревел и кусался, дёргал волосы, стягивал шарф. Из-за снега, из-за разметавших прядей я видела только ботинки, мокрые джинсы над ними и мокрый асфальт под. Ближайшей Пятёрочкой сегодня не обойтись, надо топать дальше через две остановки туда, где под крылом большого супермаркета примостился частный хозяйственный, лишь бы он был открыт.

Я параноидально сунула руку в холщовую сумку, уже в третий раз, в ней, кстати, официально «нет ничего кроме любви», в кошельке незабытом, нет, незабытом! тоже, денег в особенности недостаёт. В колбасном проходе толпились грузные тётки в тёмных очках, самошитых масках, садовых перчатках. Тётки щупали сосиски, упаковку за упаковкой, нюхали, тыкали, гладили. Минуя тёток, я нырнула в алкоголь. Я не пила уже месяца два, как Ася призналась. Пивные очереди лукаво посматривали: «у нас тут акции – купи две и третью тоже купи». По соседству дремало шампанское. Ася обещала купить мне, когда картину продам, или комикс просмотры наберёт, или группа подписчиков – никогда, в общем. Просто так шампанское, даже карамельное, даже по акции, не пьют. Алкашка закончилась, меня вынесло в хлеб. В деревянных загончиках одиноко длинели бутафорские багеты, круглился голый раздан, бухчал на весь свет черныш-бородинский. Пахло мерзковато, то близилась рыба. Мне же нужен корм, курица и что-то сладкое, три помидора и капуста, и антисептик, которого нет. В пустой корзинке перекатывались три черные ручки, один чёрный маркер, одно жёлтое мыло. За плечом в сумке прячется новая розетка белая, как небо сегодня, как маски, надеюсь, с ней на кассе не выгонят. Чек я, конечно, забыла.

Я вернулась к мылу и порошкам, побродила между бритвами и шампунями и, не глядя сунула в корзину краску, едва ли мой прежний цвет, но лучшего здесь не найти. Дешовка. Если не перекроет этот рыжий, буду плакать. Сколько я к ней присматривалась? Неделю, две… Мой тёмно-тёмно-русый был словно кора дуба, словно лес, а этот! Такое поверх фанеры клеят, школьная парта, кондитерская плитка за двадцать рублей.

[Князь]

Темный зал. Синие потолки, точно выплавленные изо льда стены, резные колонны, беспросветная темнота за окном. Я сын моего отца. Я будущий князь. Я ничего не боюсь. Эта Лэя… Эта Лэя сидела троне. Ох, боги добрые! Мои дружинники отступили, оробели точно дети. Была бы воля моя, убежал. Но птаха смотрит – не уйду. Я княжич, что мне колдунья? Слуги её уселись на ступеньки трона точь-в-точь канарейки на жёрдочках. Глядят-перешептываются, на людей не похожи: клювы

Она словно родилась из камня этого, и лицо не живое, и глаза холодное пламя, солнечный свет на морозе. Она поднимает руку, едва-едва отрывает от подлокотника трона, и буря за окном унимается.

– Сын человечьего князя, ваша милость! – объявляет скрюченный вельможа. Платье его зелено, бакенбарды точно жучьи усы, да и сам он на кузнечика похож.

Колдунья кивает. Она знает, конечно же, знает и на церемонии ей глубоко наплевать. Это для нас устроили.

Меня толкают в спину. Я должен выйти, встать перед троном и сказать:

– Добрый вечер, ваша милость, госпожа-колдунья.

Нет, не так мне следовало говорить, но к чёрту. Коль в лесу выжил, так и здесь выдюжу. Вижу, птаха мне улыбается.

«Здравствуй человек», – она не разомкнула губ, но я почувствовал, как в зале сделалось морозно и светло. Она была самим холодом, чистой стужей. Она посмотрела на моих людей, и те упали на колени. Но я не упаду. Напротив я подойду к ней ближе. Пусть смотрит, пусть знает, я уважаю, но не боюсь.

– Позвольте слово молвить, госпожа. – И я не жду кивка и разрешения не жду. – Я благодарен вам и вашим слугам, за спасение и кров. Не знаю, в праве ли простить ещё, но госпожа, умнее вас не сыщешь в двух мирах, не превращайте нас в своих рабов, позвольте возвратиться.

Она молчит. Молчит и ждёт. Ей безразлична моя лесть и твёрдый голос, и имя моего отца, и кровь. И всё же скажу, и больше нечего сказать:

– Я будущий князь людей по праву рождения. Я принесу мир нашим царствам. Опустите нас и люди никогда не причинят вам вреда.

«Люди нам не страшны! – она смеялась, и тьма за окнами дрожала. Порывы ветра сбивали меня с ног, я задыхался, я чувствовал, как занемели руки, как тело сделалось холодным и безвольным. – А ты, мальчишка, принесёшь, мне боль. Твоя душа обречена. Ты разрушишь всё, чего только сможешь коснуться. Я помогла бы тебе, но над живыми не имею власти. Утром, человек, ты покинешь мою крепость».

– Да, – только и смел выдавить я. – Да, госпожа.

Слуги поднялись со своих мест. Затрепетали их крылья, застрекотали тонкие голоса. Меня обступили, подхватили под руки.

Я выскользнул из спальни, тихой тенью прокрался на лестницу. Что я в замке не сориентируюсь? Да не смешите. В два счёта найду Сорхена. Нужно его предупредить, а если получится, отыщем темницу, там они что ли Гориха спрятали? Птаха-птаха, ой не стоило говорить. Я улыбался во весь рот. Я князь! Я сейчас всех спасу. На втором этаже я заблудился. Здесь пахло снегом и порохом. Все мраморные плиты присыпало белым. Я отправился дальше. Не могли же они запереть моих людей в таком холоде? Лестницу подсвечивали ни свечи и даже ни факелы – какие-то странные штуки, запрятанные в розовый мутноватый хрусталь. Тени казались жирно-красными. На лестнице никого не было. Да и нужны ли крылатым колдунам лестницы?

Спустившись вниз на три пролёта, я понял, что заблудился. Потоптавшись с минуту на месте, почувствовал, что и назад дороги не найду. Оставалось на удачу понадеяться. Я усмехнулся. Мне было тошно и страшно. Эта крепость жива и безумна. Нужно было в покоях утро ждать. Но Горих и Сорхен?

Наконец коридор закончился. Закончился низенькой приоткрытой дверью. Я заглянул без стука и снова встретился с ней, с девочкой-птицей, спасшей меня в лесу. Она сидела в кругу из перламутровых свечей и что-то шептала.

– Здравствуй, – сказал я.

Она не встала, но взлетела. И слышал звон её очелья. Я видел, как заплясало пламя.

– Я говорила тебе оставаться в покоях!

– Прости, – я повинился. Говорила, говорила. – Прости, что помешал тебе. Я должен отыскать моих людей.

– Ты встретишь их завтра. И завтра же вы покинете крепость.

– Я должен удостовериться, что они живы! Я потерял четверых. Я не хочу…

– Они живы, – оборвала птаха. – Людям незачем ходить по крепости. Небезопасно, – процедила она. – Как ты вообще нашёл меня?

– Случайно, – признался я.