скачать книгу бесплатно
(Кстати, интересный штрих к тому, какая была милиция при Берии. Стала бы сегодня милиция двух областей искать и возвращать хозяину сбежавшую свинью?)
А неприятности личной карьеры остались незамеченными. Я думаю, они сложились из нескольких обстоятельств. Во-первых, отец был чистый практик без намека на какое-либо законченное техническое образование. Его умение ставить минные поля и взрывать мосты на заводе точного машиностроения уже было без необходимости. Во-вторых, одно время на заводе был директор «новая метла», при котором все кадры были поставлены с ног на голову.
Кстати, мой троюродный брат в это время за 3 года сделал бешеную карьеру – из токаря в заместители директора завода. Правда, с той должности он уволился и стал работать плотником. А отец в моей памяти все время был старшим мастером. Это такие цеховые рабочие лошадки, на которых держится производственный процесс.
Так же независимо отец держится со всеми и, строго говоря, это фамильная черта. Вспоминаю, как-то поздней осенью мы с отцом поехали на грузовой машине в Николаевку навестить бабушку с дедушкой. (Завод отца помимо бумагоделательных машин выпускал для армии спецавтомобили. Шасси для этих автомобилей приходили с автозаводов, а спецкузова делали в номерном цехе завода. Эти автомобили перед поставкой в армию должны были пройти обкатку 600 км, поэтому проблем с выпиской автомобиля на нашем заводе не было. Шоферы-гонщики и так должны были проехать по дорогам эти 600 км.)
Приехали вечером. Бабушка начала жарить яичницу с салом, а мы с дедушкой пошли осматривать, что и как во дворе. В сарае обратили внимание, что уголь есть, но дров, при помощи которых разжигается уголь, нет. Дедушка, между прочим, посетовал, что его обманули – обещали привезти дров, но не привезли. Никаких комментариев со стороны отца не последовало, и вопрос в этот день больше не поднимался. Через пару дней вечером отец подъехал к нашему дому на грузовой машине, кузов которой доверху был завален обрезками леса модельного цеха завода. Отец забежал предупредить маму, что везет дрова дедушке, а я уже сделал уроки и напросился с ним. Подъехали ко двору дедушки вечером, никого дома не оказалось, мы сбросили дрова, завалив ими весь двор. Подошел дядя Гриша, живший по соседству, и заметил, что дров для стариков слишком много и что, пожалуй, он заберет у них половину. Отец ему высказал, что он, любимый зять, мог бы сам обеспечить стариков дровами, а не уполовинивать их. Но, конечно, мы знали, что дядя Гриша дрова все-таки уполовинит. Подошли дедушка с бабушкой, открыли хату, пригласили в дом. Бабушка занялась яичницей с салом, было видно, что старики довольны, но ни слова о дровах не последовало. Старшие выпили, закусили, надо было ехать обратно. Дедушка вроде невзначай спросил, сколько стоят дрова. Отец лаконично ответил, что нисколько.
Встали из-за стола, стали прощаться, бабушка поблагодарила отца и шофера за дрова, а дедушка вынул затертое кожаное портмоне, извлек из него две синенькие пятерки и дал мне на подарок. (А это было очень много для подарка. Я купил потом на них фотоаппарат.) Отец смолчал – не мог же он запретить своему отцу делать богатые подарки внукам. Мне нравилось их внутреннее достоинство и гордость: дед не просил сына везти дрова, но наверняка знал, что, увидев пустой сарай, тот купит и привезет. Сын не взял денег у родителей за жизненно важную помощь. А деду гордость не позволила принять помощь в деле, которое, по его мнению, он должен сделать сам. Он предпочел отдать деньги кому угодно, но не ронять свое достоинство, и даже не перед людьми, а в своих глазах.
В связи с тем бредом, который сейчас овладел нашей прессой, с искажением всего смысла служения Родине, мне вспомнилась реакция отца на вроде естественный сегодня вопрос. Пацаном я прочел книжку о немецких концлагерях, о наших пленных там, о подпольных организациях, об их сопротивлении немцам.
По книге эти пленные были героями, и мне подумалось, дурачку, – а вдруг и мой отец был в плену и был таким же героем. Я спросил его об этом и до сих пор помню его реакцию: «Никогда!» При этом было явно видно, что отец обижен и оскорблен самой мыслью о том, что он мог сдаться в плен. Да, у наших отцов сдача в плен подвигом не считалась…
Я уверен, что отец доволен своей жизнью – жизнью мужественного настоящего человека. Но надо сказать, что уж его-то жизнь показала ему себя во всем цвете, показала ему все. И все, что жизнь ему ни преподносила, он воспринимал как мужчина, без малейшей паники.
Держать удары
В конце пятидесятых мама заболела раком легких. Ей вырезали одно легкое, она лежала в больнице. Отец и старший брат, который уже работал на нашем заводе токарем, крутились по дому, ездили к маме в больницу. Наверное, у меня все-таки было что-то, чего я не понимаю, но что врачи называют нервным потрясением, потому что у меня все нижеописываемые события в мальчишеском мозгу связываются с первой полученной двойкой. Я помню, что шел домой, не представляя, как я скажу отцу об этой двойке, и мне очень хотелось заболеть, чтобы отец стал волноваться, чтобы он забыл спросить об оценках. И я заболел. Может, я уже до этого был простужен, но факт есть факт – я заболел.
Придя с работы и увидев меня больным, отец, конечно, не спросил про оценки. На другой день, когда старшие были на работе, я лежал у окна и мне была видна калитка в наш двор. Совершенно неожиданно она открылась, и во двор вошла мама. Была осень, холодно, а она была в шлепанцах и в больничном халате. Она зашла в дом, плакала и целовала меня, говоря, что ее отпустили из больницы проведать меня. Потом вышла из дома и заперла на замок дверь за собой. Но… со двора она не вышла. Я метался от двери к окну и ничего не мог понять. Когда отец пришел в свой обеденный перерыв кормить меня, я сразу же сказал ему, что мама пришла и где-то во дворе.
Отец выскочил из дома, через минуту – со двора… Прибежали соседи, приехала «скорая», во дворе ходили какие-то люди, меня оторвали от окна, поили какой-то остропахнущей жидкостью, появилась моя школьная учительница, а с ней мужчина с петлицами на пиджаке, они меня расспрашивали, мужчина записывал мои ответы, во дворе и в доме по-прежнему было много людей, но мне никто ничего не объяснял, я ничего не мог понять…
(Услышав от меня, что его больная раком жена неожиданно пришла из больницы и сейчас где-то во дворе, отец, конечно, все понял. Заскочив в сарай, он подвернувшимся под руку топором рубанул по потолочной балке, которую обвила наша такая красивая, с синими прядями, бельевая веревка. Снял петлю с маминой шеи, но изменить уже ничего не мог.)
Мама оставила записку, но следователь прокуратуры – а это он опрашивал меня в присутствии учительницы – забрал ее с собой.
Потом были похороны, последний поцелуй над могилой холодных и твердых, как лед маминых губ.
Похороны запомнились огромным количеством детей – ведь мама была учительницей, а в то время учителя не выпрашивали себе уважения. Надо сказать, что очень долго я оставался в глазах людей скорее всего маминым сыном и именно потому, что она была учительницей. И десяток лет спустя люди, мне незнакомые, оказывали помощь, как только узнавали, что я сын Любови Михайловны.
Такой был забавный случай. В соседнем, соперничающем с нашим, районе я подростком нечаянно наткнулся на группу ребят, выявивших явное желание набить мне физиономию. Они уже, было, приступили к забаве, но вдруг их вожак, достаточно взрослый парень, присмотревшись ко мне, спросил о том, чей я сын. А убедившись, что догадался правильно, он укротил компанию, не дал ей поиздеваться над сыном своей бывшей учительницы.
Интересный случай рассказала Света – жена моего брата. Она заведовала здравпунктом на фабрике, и к ним явилась с проверкой высокая медицинская комиссия. И вдруг профессор мединститута, член комиссии, спросил ее – не родственница ли она Мухиной Любови Михайловны? Света ответила, что она жена ее старшего сына.
Профессор оказался учеником мамы и рассказал историю, буквально совпадающую со сценарием фильма «Уроки французского». Мама преподавала биологию и географию, время было послевоенное, в классах сплошь сироты, голодные. И выбрав пару особенно изможденных, мама начинала придираться к ним и ставила двойки. А затем требовала, чтобы они ждали ее и шли к нам домой на дополнительные занятия. Дома начинали с того, что мама садилась обедать и их сажала с собой. (В фильме мальчик красиво и гордо отказывается, но жизнь не такая красивая, как в кино. Дети ели.) После чего проводила с ними короткое занятие и отпускала.
То, как круто мама закончила счеты с жизнью, не захотев умирать медленно, по-видимому, сильно потрясло меня. Тогда я этого не заметил и лишь десятки лет спустя обратил внимание, что я абсолютно не помню маму. Абсолютно. Она как бы стерлась в памяти. Я помню тысячи мельчайших подробностей детской жизни, эпизоды из детского садика, из различных поездок, я сейчас без фотографии помню лицо первой учительницы. А маму – нет. То есть я знаю, как она выглядела, у нас есть фотографии. Фотографии я помню, а ее саму в жизни – нет. Вспоминаю эпизоды из жизни, массу подробностей, отца, родственников, знакомых. Где-то здесь в воспоминаниях должна быть и мама, но ее нет. Гладкий шелк ее платья и… все. Я помню ее учительский портфель, две защелки на нем, коричневую кожу и блестящую стальную планочку, удерживающую изнутри потертую ручку.
Портфель помню, но маму с портфелем в руках – нет. По мне, пацану, заготовке человеческой, это событие так прошлось. А каково же было отцу?
Какое-то время мы жили втроем, хотя я почему-то слабо помню в этот период брата. Помню, что отец, бывало, приходил поздно, разыскивал меня у соседей по улице. (После смерти мамы я боялся оставаться один в пустом доме и убегал к соседям.) Сказать, что мне тогда было как-то особенно тяжело, что я был очень несчастен, не могу. Да, по-видимому, и период этот был невелик.
Жена
Вскоре отец привел мне новую маму и брата, а себе жену и нового сына Валеру, который был старше меня на 4 года. Моя новая мама была вдовой, отец Валеры, тоже фронтовик, довольно скоро после войны умер от старых ран.
Рассказывать об отце, не упоминая о его и моей жизни с этой мамой, невозможно. Они прожили вместе 47 лет и истинно составляли одно целое. Достаточно сказать, что за это время никто и никогда не слышал не только об их спорах, но даже о размолвках. Я не помню, чтобы в разговорах друг с другом они повысили голос хотя бы на полтона, хотя, повторяю, что мой отец далеко не флегматик.
Придя к нам в дом, мама (по-другому называть ее у меня язык не поворачивается) сразу же оставила свою работу секретаря-машинистки. Оставила ради меня. Чтобы не возвращаться мне со школы в холодный дом. Если говорить, что мой отец может и умеет сделать любую мужскую работу (да и женскую тоже), то мама, безусловно, знает всю женскую, благодаря ей кое-что из этой области знаю и я.
В нашем доме всегда было чисто и аккуратно, в этом смысле мама была педант, и это незаметно вошло в меня.
Я не терплю ничего валяющегося на полу, даже если кто-то утверждает, что это не валяется, а лежит. Мне непереносимо видеть, когда на постели лежат в одежде. Я твердо знаю, что вещь, взятая в одном месте, должна быть в то же место положена. И знаю, что это не придурь – потеря времени на поиск этой вещи во много раз перекрывает его потерю на восстановление порядка.
До тех пор, пока я не уехал из дома 24 лет, я никогда в жизни не видел таракана, клопа или вши. Это притом, что у нас не было в доме ни ванны, ни горячей воды.
То, что мама несколько лет не работала, было существенной потерей для бюджета семьи, но до тех пор, пока я не стал достаточно взрослым, чтобы, придя со школы, самому нарубить дров, наколоть угля, затопить плиту и разогреть себе еду, мама сидела со мной дома. Потом она вернулась на прежнее место работы, внося в семейный доход и свои 68 руб.
Мама – министр финансов семьи, она несла на себе ответственность за трату денег. Можно сказать, что отец никогда денег не имел, все они были у мамы, и поскольку Валера все-таки ее родной сын, то это порой приводило к различным обидам, в том числе и моим. Мне надо было начать самому зарабатывать, жениться, заиметь детей, чтобы понять, насколько мой отец был прав, передав деньги маме. Я утверждаю, что если денег в семье не хватает (а у кого их хватает?), то тратить деньги гораздо тяжелее, чем их зарабатывать. У нас в семье их тратила мама. Правда, все же большинство их проходило через руки отца. Дело в том, что было общепризнано, что папа более умело делает покупки. Поэтому, когда их надо было делать, мама, не считая денег, вручала папе кошелек и говорила, какие вещи или продукты она хотела бы видеть, а отец шел их покупать.
Возвращаясь, он отдавал маме продукты, как правило, без замечаний с ее стороны, и кошелек, который мама прятала без ревизии. Крупные покупки они, конечно, делали сообща и советуясь. Но деньги были в распоряжении у мамы, и надо сказать, что пользовалась она ими сверхразумно.
Доход семьи был невелик. Отец имел оклад 140 руб., вместе с мамиными деньгами всего набегало около 210. Гена служил, и на четверых (родители да мы с Валерой) и даже на троих – после призыва и Валеры на службу – это было немного. Достаточно сказать, что, когда я поступил в институт, мне потребовалась справка о душевом доходе, так как превышение его свыше 110 рублей лишало права на стипендию. Стипендия мне полагалась. После, правда, я стал отличником и доход уже не имел значения, но важен факт того, что доход ниже 110 рублей на человека обусловливал такую помощь государства.
Тем не менее, телевизор в нашем доме появился очень рано, раньше, чем у большинства соседей, холодильник – тоже. Я долго упрашивал, пока наконец склонил маму на покупку радиолы, а потом обижался, что она не дает денег на пластинки. Не было у нас автомобиля, но никто из нас по этому поводу не страдал.
Карманными деньгами нас с Валерой не баловали, в школе на обед 10, а потом 15 коп. – и все. Редко на что-то другое, да когда Валера стал взрослым, то рубль по субботам – на танцы. Мы с Валерой как-то пытались уличить маму в скупости и долго пересчитывали варианты использования семейного бюджета, но все время оказывались в таких диких убытках, что переставали понимать, откуда мама вообще берет деньги. Умножение обычных цен на продукты на скромный их расход давало сумму, почти равную заработкам родителей. А одежда?
Только потом я догадался, в чем дело. В семье не было никаких лишних расходов, вся одежда всегда штопалась, подправлялась. А что касается еды, то мама здесь виртуоз.
Мне приходилось писать, что я был во многих странах, но не туристом, а по делу. И в тех странах (как и у нас) как только торговый партнер сходит на землю в аэропорту, в принимающей тебя фирме включается счетчик представительских расходов, списываемых на себестоимость. За любое посещение ресторана платит принимающая фирма. Неопытные, мы сначала этого не понимали и думали, что фирмачи угощают нас от щедрот душевных. И, естественно, пытались из своих жалких командировочных устроить им ответное посещение ресторана. Но однажды мы оплатили посещение ресторана, а фирмачи заметили, что мы не взяли счет, и один из них, не стесняясь, вернулся, забрал его у официанта и положил себе в карман. До нас дошло, что стоимость ужина он истребует у своей фирмы себе лично, хотя заплатили за него мы, т. е. мы занимаемся глупостями. У крупной фирмы представительские расходы велики и ей, в принципе, все равно, в дорогом вы были ресторане или дешевом. Представил сотрудник счет и объяснение, что ужин был с партнерами, – и порядок.
Поэтому наш приезд дает возможность фирмачам посетить такие дорогие заведения, которые без нас никто из них посетить не в состоянии – зарплаты не хватит. Думаю, что все эти рестораны и существуют в основном за счет таких представительских ужинов.
Я не считаю, что у наших людей в еде плебейские вкусы, как это думают многие, что низка наша культура еды, – это наша еда и наша культура. Они другие – и только. И с точки зрения наших привычек к еде, например, в Германии, нас больше всего устраивала бы, скажем, тушеная кислая капуста с сосисками и кровяными колбасками или вареная картошечка с селедкой. Все это есть в Германии и очень хорошего качества. Но на нашу беду – это пища очень дешевых ресторанов и пивных. И тут мы попадаем в двойственную ситуацию. Конечно, если мы настоим, то фирмачи поведут нас и на сосиски в пивную, но как им потом отчитаться перед начальством в случае неуспеха или недостаточного успеха коммерческих переговоров, как им объяснить, почему они нас кормили в забегаловках? С другой стороны, эти люди, может быть, полгода ждали нашего приезда, чтобы пойти с нами в самый дорогой ресторан и потом рассказывать друзьям, какой вкус имел королевский лангуст в самом фешенебельном заведении города. И, конечно, не сбросишь со счетов и нормальное радушие хозяев.
В результате получилось, что автор ел пищу, возможно, лучших поваров мира, порой в обстановке, когда только тебе прислуживают два официанта сразу, чтобы тебя, упаси Господь, ничто не отвлекло от смакования супа, которым ты должен восхищаться, но который, тем не менее, видом, а может, и вкусом очень смахивает на супы нашего детского питания. Короче говоря, я думаю, что ел, конечно, не все, но достаточно много из того, что в мире считается очень вкусным, и готовилось это поварами, искусство которых своими автографами подтверждали известные писатели и президенты – бывшие посетители этих ресторанов.
Должен сказать, что из всего, что пробовал, в памяти не осталось ничего, что можно было бы искренне похвалить. Или очень и очень мало – скажем, некоторые салаты, итальянские макароны или устрицы. Да и то, если бы мне вдруг за этой пищей пришлось стоять 10 минут в очереди, я бы не стал спрашивать, кто крайний.
Я сделал это отступление только потому, чтобы читатель понял, что в вопросах еды, ее качества и вкуса автору есть что вспомнить, есть что перебрать в памяти. Тем не менее вкуснее, чем у мамы, я не ел. Она готовила и готовит просто великолепно, даже если сравнивать ее с женщинами ее поколения.
Потом, когда мне пришлось питаться в столовых, я всегда с содроганием удивлялся, как люди могут съесть полную тарелку пойла, которое по дикому недоразумению называется борщом. И как они могут есть это, непонятно жареное или вареное, что кличут в зависимости от фантазии повара то котлетой, то бифштексом. И кстати, сказать, что наши рестораны в этом плане далеко ушли от столовых, нельзя; есть, конечно, разница, но для меня она несущественна.
Я думаю, что, несмотря на то что борщ самое распространенное первое блюдо вероятно подавляющего числа граждан СССР, процент тех, кто знает действительно его вкус, незначителен.
Мало вбросить в самый качественный бульон овощи в определенной последовательности. Возле кастрюли должна еще стоять женщина с талантом и трудолюбием повара. Даже на Украине, где женщин не упрекнешь в том, что они не знают, что такое борщ, искусницы в этом деле в толпе не теряются.
Такой пример. Умер мой тесть, Кулиш Владимир Веремеевич, директор сельской школы, учивший три поколения села. Умер сравнительно не старым, едва разменяв седьмой десяток.
Само собой, что для пришедших на похороны и поминки сельчан это событие было, по крайней мере, огорчительным. Какая, казалось бы, разница в том, которая из соседок сварит борщ на поминках вдовца? Но нет – для такого неординарного случая не каждая решится варить борщ, да еще и для людей, которые знают, что это такое. С другого конца обширного села пришла женщина, поставила на огонь четырехведерную кастрюлю и сказала: «Веремеич любил, чтобы капуста в борще была тверденькая». И как задумала, так и сделала. Я опоздал на сутки на похороны и первые поминки, но потом еще несколько дней доедал этот борщ и должен сказать – она борщ варить умеет.
Моя мама умеет варить не только борщ, на кухне она умеет все, и ей не надо специально откармливать молоком поросенка или пивом бычка, чтобы мясо получилось вкусным. У нее любое мясо будет вкусным. Возможно, качество этого мяса не даст ресторанному повару приготовить стейк или шашлык, но вкусное блюдо у моей мамы все равно будет.
Смешно сказать, но пока я не женился и не стал закупать мясо для дома, то думал, что коровье вымя стоит гораздо дороже, чем мясо. Я поразился, когда увидел, что его цена всего 40 копеек. Мама так его тушит, что мне казалось, что оно должно быть из числа деликатесных продуктов. Я, конечно, с удовольствием купил много этого продукта, и когда мы с женой в первый раз самостоятельно его приготовили, то понял, почему люди говорят, что у вымени очень неприятный запах. Что да, то да! Но дело в том, что, когда мама готовит вымя, запах-то совершенно другой, приятный!
Вот с таким министром финансов у семейного руля папе были не страшны никакие штормы все возрастающей расходной части бюджета, вызванные взрослеющими сыновьями. Концы с концами сводились всегда, и мама уверенно держала корабль семьи на ровном киле.
(Правда, дядя Илларион считал, что расходы на сыновей существенно ниже. «Твоему отцу хорошо, – как-то шутливо сетовал он, – у него всего-то два сына (Гена уже жил самостоятельно), а отцу моих дочерей тяжело – у него целых две дочери!»)
Несмотря на жесткий экономический курс мамы, я не могу сказать о своем каком-то личном, подростковом безденежье, не могу сказать, что у меня не было чего-то, что мне очень хотелось бы. Даже потом, когда ценность денег стала осознаваться и связываться с возможностью владения теми или иными вещами, кое-какая мелочишка в карманах все-таки водилась постоянно. Правда, это были не только мамины субсидии. Хотя в те годы детский труд был категорически запрещен и для нас было просто немыслимо выбегать на перекресток, чтобы помыть стекла в машинах и тем более перепродавать сигареты на базаре, кое-какие возможности заработать свежую копейку были. Для меня такой возможностью долгие годы был сбор утиля и пустых бутылок. Конечно, выручка от утиля уходила в основном на резину для рогаток, но бутылки давали неплохой доход, особенно после праздников и получек. По крайней мере, денег сначала хватало на дополнительные сладости, а потом на фотопленку и бумагу и часто – на книги. Хотя я и был записан сразу в трех библиотеках, но в покупке книг есть особое удовольствие, и, может быть, для меня оно связано с тем, что первую такую покупку я сделал очень удачно – это был «Петр Первый» А. Толстого.
Конечно, мама – это мама, но думаю, что крепость семьи определялась все-таки отцом. Он практически не имел (если исключить пчел – это скорее заработок) увлечений. Он не охотник и не рыбак, как брат Гена. Его не увлекают никакие виды спорта, ни шахматы, ни карты, он даже на футбол не пойдет, хотя, возможно, посмотрит его по телевизору. Работа и семья – это два его увлечения. И если в это вдуматься – то очень достойные увлечения.
Сказать, что он пьет мало, будет неправильно. Он в принципе пьет столько, сколько требует данное застолье. Но у него никогда не было потребности пить. Многие десятки лет он пешком возвращался с работы, проходя мимо двух пивных. Он никогда в них не заглядывал, он никогда не организует компанию и не будет в ней участвовать, если она организуется с целью выпить. У него такой цели и никогда не было.
И если отец вдруг приходит домой с работы поздно и выпивши, то это означает, что что-то случилось. Скажем, поздно вечером он входит и по глазам видно, что он «принял». Мама удивленно поднимает брови, а отец без слов вытаскивает из кармана кусок полотна, на котором опускают гроб в могилу и которое потом режут участникам похорон. «Кто?» – спрашивает мама, и отец называет имя товарища, с похорон которого он вернулся. Но услышать от него, что он засиделся с друзьями потому, что ему захотелось выпить – это было бы невероятным, так как этого никогда не было. При этом он не трезвенник и не ханжа.
Необходимо отметить отношение отца к родственникам. У нас много болтают о любви, в том числе к детям, к родителям и близким. К сожалению, в русском языке это понятие слишком универсально, и его применяют там, где оно не применимо. Не применимо, так как имеет альтернативу – не любить.
Это понятие вполне подходит к женщине или другу. Да, я люблю эту женщину, и слово «любовь» здесь точно описывает ситуацию. Что-то случилось, что-то в ней разонравилось, и я уже не люблю. И это понятно, и это точно. Не любишь – и духовной связи уже нет места, она оборвалась.
Но что значит «не любить» отца или мать? Они что – после этого перестают быть родителями? Ты что – свободен от связи с ними только потому, что тебе в них что-то разонравилось? По-моему, у отца в отношениях с родственниками на первом месте было и есть чувство, которое описывается не словом «любовь», а словом «долг».
Нет, конечно, как и все, он о нас – детях – или других близких скажет, что он нас любит. Но я считаю, что на самом деле главное здесь чувство долга, которое освобождает от пустопорожних умствований на тему «любишь – не любишь».
Воспитание
Поэтому у нас в семье были некоторые особенности. Скажем, за всю свою жизнь я лишь один раз был в пионерском лагере (мои дети – ни разу). Хотя думаю, что лагеря полезны и это нормальное провождение времени детьми. Но у нас в семье считалось, что раз наступили каникулы, то я обязан съездить и пожить у дедушки и бабушки. (Мои дети тоже делали это каждое лето, как ни велики были расстояния.)
Не могу сказать, что тогда лично мне это доставляло много радости. Пацаном я был уверен, что самое разумное препровождение времени на каникулах – это быть дома. В полукилометре Днепр, перед ним песчаные кучугуры, рядом огромный деревянный мост через Днепр, построенный за два месяца саперами и пленными в 1944 г. и к тому времени уже не действовавший, но служивший великолепным местом для различных детских забав – от ловли окуней до пряток или прыжков в воду с любой высоты. Своя компания ребят, неистощимых на поиск развлечений и приключений, которые были, что правда, то правда, не всегда благовидными и одобряемыми взрослыми. Уезжать из дома очень не хотелось. Но… отец считал, что с родственниками необходимо общаться.
Когда была еще жива родная мама, то меня отвозили в Златоустовку под Кривым Рогом, к дяде и тете со стороны мамы. Вообще-то там было интересно. Хотя это было чисто степное село, с недостатком водоемов, но зато в войну прямо через него проходила линия фронта, и это бросалось в глаза везде. Ограды дворов, выполненные колючей проволокой, натянутой порой на ржавые винтовочные стволы, кабины сгоревших автомобилей вместо привычной будки уборной, вход в погреб, оформленный артиллерийскими гильзами, в хлеву подвешенные к потолку каски, выполнявшие роль гнезд для голубей. И огромное количество пуль, гильз и целых патронов под ногами, в заросших окопах и траншеях, пулеметных гнездах. Пацану тут было очень интересно.
Потом, когда отец снова женился, мы с Валерой несколько раз ездили к его бабушке, в Гупполовку на границе с Полтавской областью. Эта бабушка жила одиноко, скорее не в селе, а на хуторе из нескольких хат. В то время там даже не было еще электричества. Но зато рядом была маленькая, вся в камышах, кристально-чистая речка. Там я, кстати, и научился плавать, причем самостоятельно, в играх на воде. Здесь было интересно и по другим причинам. Этой бабушке нужна была и помощь в многочисленных сельских работах, и я гордился тем, что делаю настоящее дело, а не играюсь.
Скажем, заготовка топлива. У этой бабушки две комнаты хаты отапливались двумя русскими печками. Углем их не протопишь, а дров на Украине мало. Топились они кизяком. И я его заготавливал.
Делалось это так. После завтрака я брал ведро, набивал его мелкой соломой и бежал на речку. В своем месте солому высыпал, а ведро использовал для ловли вьюнов и другой мелкой рыбешки. К обеду на луг перед речкой пастух подгонял стадо, чтобы хозяйки могли его подоить. Время от времени коровы выгибали хвост и шлепали на траву лепешку. Я был тут как тут, так как нужно было опередить конкурентов, и руками собирал эту лепешку в ведро. Полное ведро тащил к своему месту, к соломе, перемешивал навоз с ней, лепил густые шары и бросал их на траву. Теперь это уже был сырой кизяк. Через пару дней, когда он подсыхал, я на тележке увозил его во двор, где он сох окончательно. Там же я впервые вязал снопы пшеницы, впервые пробовал молотить, резал сахарную свеклу и следил за производством самогона из нее. Но, к сожалению, эта бабушка скоро умерла.
Самой неинтересной была жизнь в Николаевке у родителей отца. Это очень большое и чисто степное село. До прудов очень далеко, да и они были нечищенные, в ил можно было провалиться по пояс.
Сверстников на улице почти не было, бывало откровенно скучно. Правда, дедушка тогда был школьным плотником, и у нас почти постоянно квартировали сельские учителя. Поэтому можно было терпеть, пока прочтешь все их книжки, включая и бабушкины – «Учебник Закона Божьего», изданный до революции, и обрывок какого-то писания на церковнославянском, написанный, как бабушка говорила, «с титлами». Бабушка объясняла, как его читать и что это за буквы.
Обычно папа подгадывал послать меня ко времени поспевания вишен. Дедушка в саду завел, так сказать, монокультуру. Яблоня была одна, зато вишневых деревьев штук 120. Кстати, он почему-то все деревья называл вишнями, а вишню – ягодой. Деревья эти были невысокими, метра 2, не более, но давали по ведру-полтора вишен. Вот мне и приходилось несколько дней их рвать. Никто особо не заставлял, но и лежать-то ведь не будешь, когда видишь, что бабушка взяла скамеечку, ведра и пошла в сад. Вот и приходилось дергать ягоды, проклиная эту голубиную работу, крайне неинтересную для мальчишки. Бабушка вишню сушила и сдавала в коопторг, а мне приходилось еще ведра два везти домой, где под руководством мамы шпилькой выковыривать из них косточки. Правда, в другие сезоны дедушка учил меня и молотить, и косить, но в целом жизнь в Николаевке не вызывала восторга.
Не думаю, что отец надеялся, что я всерьез освою какую-либо сельскую работу или сильно помогу старикам. Но, вероятно, он, может инстинктивно, понимал необходимость связи поколений, пользы ребенку от общения со стариками, с истинной, а не книжной мудростью. И я, кстати, думаю, что моему сыну от общения с моим отцом, а дочери – с матерью, было больше пользы, чем от общения с пионервожатой.
Поскольку воспитывают детей отцы, то следовало бы остановиться и на этом вопросе. В те времена Соломону Соловейчику еще не предоставили союзную трибуну для внедрения в умы родителей поганого яда околопедагогического сюсюканья, благодаря которому последующие поколения все больше и больше становились моральными уродами.
Воспитывали нас отцы так. Взрослые были взрослыми и поступали так, как считали необходимым безотносительно к тому, что об этом думают дети. Желание ребенка учитывалось только тогда, когда оно не противоречило планам взрослого.
Дети вели себя так, как от них требовали взрослые. Если дети вели себя не так, то их поправляли, если требовалось, то и ремнем.
Надо сказать, что у нас были и преимущества перед нынешними детьми – многие из нас жили не в многоэтажных домах, а на земле. С раннего детства мы не только видели, как все сажается и растет, но и сами в этом участвовали. Вокруг нас бегали собаки и кошки не для красоты и престижа, а для охраны дома и ловли мышей и крыс.
Как правило, у нас в поселке у каждого во дворе, хоть они были и маленькие, была и какая-нибудь другая живность. У нас, к примеру, если отец мог купить недорого пшеницы или кукурузы, бывали куры или утки. Уткам я собирал на болоте ряску, а когда мне захотелось кроликов, то отец их купил именно мне. Я обязан был обеспечивать их кормом, а это ведь требовало новых знаний, хотя бы о видах травы. А когда завел голубей, то это уже было только мое – от реконструкции чердака до добычи корма. (Тут, правда, мне было легче – я ездил в село к дедушке, и тот, конечно, не отпускал меня без ведра проса или конопли.)
Мы автоматически привыкали держать в руках самый разнообразный инструмент. Начиналось с ножа, без которого не сделаешь рогатки. А что это за пацан, который не может сделать рогатку? Игрушек было маловато, и мы сами делали себе игрушечные винтовки и автоматы для игры в войну, луки, стрелы, самострелы, самопалы. (Последние, конечно, следовало делать, когда родители не видят, и тщательно от них прятать.) Мой брат сам делал сложные птичьи клетки с западками для ловли птиц, мы плели сети, и никому в голову не пришло бы покупать хоть какую рыболовную снасть – все это делалось своими руками: шлифовались кусочки латуни, заливались свинцом, точились крючки и полировались блесны.
Отец, износив подошвы и головки своих офицерских хромовых сапог, припрятал их на чердаке, полагая в будущем отремонтировать. Однако Гена порезал голенища и сшил из них покрышку к футбольному мячу. Это, конечно, одобрения не вызвало, но в целом наши отцы всегда поощряли любую нашу деятельность, требующую мозгов и рук, если она, конечно, не вредила нам и людям.
Мы, пацаны, были любознательны: если взрослые делали что-то, мы были тут как тут, даже если нас и не звали помогать. В результате наше поколение умственно было в десятки раз более развито, чем последующие. И дело даже не в том, что мы владеем инструментом, а вид инструмента в руках нынешнего поколения чаще всего вызывает и смех, и страх за эти руки – того и гляди покалечатся.
Дело в другом. Для нас почти все в нашей многообразной жизни имеет конкретное, осязаемое значение. А для нынешнего поколения это только слова, абстракции. И когда нынешние академики, наши вонючие гайдаренки, начинают с отсутствующим взглядом вещать про экономику, про производство и себестоимость хлеба и мяса, то что они об этом знают, кроме слов? Наше поколение знало об этом много – от того, как идет окот, до того, как идет забой.
Наши отцы, воспитывая нас, одновременно стремились нас и развить. А что дают нынешнему поколению эти компьютерные игры или мультики? Убитое время для развития, убитое время для жизни. Одетые, обутые, ухоженные тупые дебилы – «20 м кишок и немного секса», как сказал один из них.
Я полагаю, что надо бы к чертам характера отца еще раз упомянуть о том, что это храбрый человек, человек, способный пренебречь опасностью для собственной жизни в случаях, когда этого требует долг. Строго говоря, я ни разу не видел его в такой ситуации, пока жил дома. Этим ситуациям при размеренном, спокойном и правильном образе жизни отца неоткуда было взяться. Но уже после моего отъезда случились два эпизода, когда мой отец, скажем прямо – уже старый человек, моментально приводил себя в боевую ярость и действовал крайне решительно.
В один из моих приездов в отпуск мама рассказала такую историю. Они зимою, уже после смерти дедушки, поехали в Николаевку навестить бабушку. Сидели в хате, расспрашивали о том, о сем, и вдруг отец заметил на руке бабушки большой синяк. Он спросил ее, в чем дело, и бабушка заплакала: «Гришка».
Тут дело вот в чем. Бабушка с дедушкой, а тем более одна бабушка всегда, конечно, нуждались в помощи селян: привезти силос, скосить ячмень, обмолотить и прочее. Моральные нормы русского человека, а тем более истинно русского – крестьянина, не позволяют брать за такую помощь деньги. Но ведь и старикам принимать эту помощь просто так тоже не позволяли те же моральные нормы. Поэтому бабушка всегда варила самогон для угощений. Отец на заводе сделал ей великолепный аппарат из нержавеющей стали. А поскольку колхоз был свекловодческим и сахар на трудодни выдавался центнерами, то проблем с варкой напитка у бабушки не было. Но была проблема в другом. Зять Гриша все больше и больше спивался, и бабушка это сильно переживала, тем более что в чисто мухинском роду никто не имел пристрастия к спиртному.
Дядя Гриша все чаще и чаще стал околачиваться возле бабушкиной кладовой. Пока был жив дедушка, дядя Гриша не заходил дальше униженных просьб к теще. Но после его смерти защитить бабушку стало некому. И синяк на ее руке прямо на это указал отцу.
Отец вскочил и бросился на улицу, даже не одевшись. Мама бросилась за ним, пытаясь успокоить.
Но до хаты дяди Гриши расстояние было слишком небольшим, чтобы у отца было время обратить внимание на слова мамы. Он ворвался в дом к дяде Грише. Тот стоял между входом и топящейся плитой. Отец, не говоря ни слова, подхватил его за пояс и бросил на плиту, а затем захватил шею зятя и начал душить. Мама и тетя Мария схватили отца за руки, пытаясь их развести, так как дядя Гриша начал уже хрипеть и синеть. Добавлю, что дядя Гриша и сидел неудобно – на раскаленной плите, правда, его зад спасли ватные штаны. Наконец руки разжали и вытолкали отца на улицу. У отца были сведены челюсти, и только на выходе он сумел пообещать дяде Грише: «Тронешь мать – убью!»
Когда люди говорят мало, словам больше веры. Дядя Гриша поверил, да и трудно было не поверить.
А теперь скажу, что дядя Гриша был лет на 20 младше отца, сухой, очень жилистый крестьянин, и мой отец, невысокого роста, едва доставал головой ему до плеча. Но для отца это не имело в тот момент никакого значения.
А через год я сам стал свидетелем решительности и храбрости отца. У нас был сосед, лет 50, который также злоупотреблял выпивкой. Когда я уехал из дому, ему наконец дали квартиру, и он переехал. Но при этом стал предъявлять к нам дикие претензии. Трезвый, он все-таки не решался к отцу подходить, но несколько раз до этого пытался запугать маму. Я приехал в отпуск, и мы с папой сидели во дворе и разговаривали. Калитка нам не была видна, и мы даже не услышали, как во двор ввалился пьяный Петр. Он возник перед нами крайне неожиданно. У скота в каждой руке было по самодельному кухонному ножу. Кто видел, что собой представляют самодельные ножи, тот поймет, о чем речь.
Я просто растерялся, но отец моментально вскочил, подхватил стоящую у сарая штыковую лопату и, держа ее, как винтовку, бросился к Петру, целясь лезвием лопаты ему в лицо. Тот заметался, но тут и я вспомнил, кто такой и зачем нужен. Мы отобрали ножи почти без потерь, я лишь слегка порезался, но бить лежащего Петра отец не дал, хотя адреналин у меня в крови настойчиво искал выхода. Слегка поврежденного Петра забрала у нас его жена, которая каким-то образом тоже оказалась тут. Видимо, на Петра очень повлияло то, что он увидел отца совсем не таким, каким предполагал увидеть. В любом случае больше на нашей улице его не видели.
Та мерзость, которая сейчас властвует в прессе и на телевидении, заплевала все наше прошлое. Расхожим до тошноты стало издевательство над популярным в свое время высказыванием: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Но надо вспомнить детство и посмотреть на сегодняшний день, чтобы тошнить перестало, чтобы понять смысл этого изречения. Да, спасибо! И товарищу Сталину тоже. Но в основном моему отцу, у которого товарищ Сталин работал вождем. Вспоминая свое детство и юность, я пытаюсь найти то, что тогда мне очень было нужно, но чего у меня не было. И не нахожу ничего такого, чего не было и о чем можно было бы хоть чуть-чуть пожалеть.
Чего мы не получили от своих отцов? Образования? Нет! Что-что, а образование у нас было лучшим в мире. Не только всем доступным, но и лучшим. И, кстати, гораздо лучше нынешнего. Как-то мы с женой по телевизору случайно посмотрели кусочек молодежной передачи с каким-то очередным гениальным шоумэном. Он задал вопрос девочке-подростку о стихосложении, и она ему дала правильный ответ: «Амфибрахий». Бедный шоумэн даже закудахтал от удивления – такая маленькая, а такое умное слово знает! Мы с женой только переглянулись: «Придурок! Ведь этому же в школе учат». Жена кончала сельскую украинскую школу, я – русскую городскую, бог знает когда. Мы технари, мы уже не помним точно, что такое амфибрахий, анапест или дактиль, но помним, что эти слова относятся к размерам стихотворной стопы. Чему же удивляться, что это слово помнит школьница? Что же у тебя, придурка, за образование? Неужели уже западное? В то время в школе нас учили. Над нами не делали экспериментов, у нас были учебники, написанные еще для царских гимназий, нас просто учили. И за это наши учителя пользовались у всех глубоким уважением. И по праву.
У нас тогда действительно было всеобщее среднее образование (и высшее – тоже), а не раздача аттестатов зрелости всем лентяям и придуркам, достигшим 17 лет.
До 7-го класса в каждом классе у нас было 3–4 второгодника – за красивые глаза или для отчета никого в очередной класс не переводили – в этом вопросе учителя были независимы. Желающих учителя учили очень хорошо, учили и в классе, и вне класса. (Мои школьные учителя, кстати, в подавляющем числе были евреи по национальности, на что мы не обращали внимания.) Неспособных или ленивых доводили только до 7-го класса, а то и раньше переводили в ПТУ (тогда – ФЗУ). С 8-го по 10-й класс второгодников не было, таких просто отчисляли из школы. Поэтому окончившие 10 классов действительно знали и понимали то, что им полагалось знать по программе. Учителя не любили тех, кто зубрил, учили думать.
Дисциплина тоже была высокой, хотя учителя нас и пальцем не трогали – этим занимались родители, которые тогда понимали, зачем они нужны детям. Надо сказать, что четверка по поведению за неделю была хуже, чем двойка за диктант или сочинение. Процесс получения знаний уважали и дети, и учителя, и родители.
Чтобы закончить с темой воспитания, подчеркну, что и родители, и школа, и общество, и даже, если уж на то пошло, улица тренировали подростка в одном – сначала делать то, что надо, а уж потом то, что хочется. Это принцип воспитания, и этот принцип понимался большинством. Но вернемся к обучению.
Как-то в составе маленькой делегации я попал в ЮАР в числе, может быть, первых чисто советских людей – не эмигрантов, не предателей. Перед отъездом вице-президент принимающей нас фирмы давал нам ужин, но приехал на него слегка поддатый с другого мероприятия. Извинился, но тем не менее еще поддал и стал откровенным, как может быть откровенным западный человек, когда перепьет и забудет, что ему надо показывать себя счастливым и улыбаться на 32 зуба.
Оказалось, что всю поездку мы находились под своеобразным «колпаком». Где бы и по какому случаю мы ни встречались с южноафриканцами – на переговорах ли, за обедом ли, – те люди, что были с нами на этих мероприятиях, на специальных собраниях своих фирм делали подробнейший доклад о том, о чем мы говорили. «Даже все твои застольные анекдоты, Юра, пересказывались. Но поразил нас уровень вашего образования. Мы не догадывались, что оно может быть таким!» – сказал осоловевший и озадаченный бур.
Дело в том, что западное образование – это образование убогого бедного общества. У них нет денег развить кругозор человека. Если студент собирается, например, работать в области экологии, то его 4 года в университете учат только химии и одной только химии. Скажем, на историю, на физику или механику денег уже не хватает. В результате вне сферы деятельности западного человека с ним очень трудно общаться. Уберите секс, деньги и политику – и с ним больше не о чем говорить. Бывало не по себе, когда в национальном историческом музее Японии в Токио, в 19-миллионном городе, ты ходил по безлюдным залам, а твой советский переводчик, самоучкой учивший японский, рассказывал сопровождающему фирмачу-японцу, что тот видит на витринах – какой эпохи, в правление какого императора. И японец слушал, открыв рот.
