скачать книгу бесплатно
Против батальона действовали румыны; батальон занял оборону, начал окапываться, и отец пошел осматривать окопы. На участке одной из рот перед ее фронтом не успели скосить кукурузу, и румыны, пользуясь тем, что они в кукурузе плохо видны, пошли в атаку. Командир роты, где как раз и находился отец, поднял роту в контратаку. Отец не говорил, из каких соображений, но он тоже побежал с этой ротой в контратаку – совершенно не начштабовская работа.
У отца не было другого оружия, кроме нагана, и когда отец его выхватил из кобуры, барабан выпал, отец это не заметил и бежал со всеми, но безоружным. Выскочив из кукурузы, он наткнулся на румына с винтовкой наперевес. Отец вскинул наган и начал щелкать курком. Выстрела, естественно, не было. Отец, как он говорит, с перепугу, закричал на румына: «Ложись, а то убью!» Видимо, не менее перепуганный румын бросил винтовку и поднял руки вверх. Отец его взял в плен, но потом, как он говорил, никогда больше не притрагивался к нагану, личным оружием у него был только пистолет ТТ.
Теперь из соображений хронологии лучше рассказать про военно-полевой суд. Это был последний бой, который 32-й штурмовой батальон провел более-менее организованно. Батальон занял позицию на краю обширного конопляного поля, имея его перед собой. Отец расположил штаб в тылу батальона в кукурузном поле, дальше в тылу было пустое пространство, речка с мостом, и за ней большое село (название я забыл). Фланги батальона упирались в балки и лесополосы. Поздним вечером перед фронтом батальона появилась какая-то кавалерия. Отец пошел выяснять, что за войска. Это оказалась казачья часть.
Казаки были уже средних лет, т. е. настоящие мужчины, возможно, и с опытом империалистической. Через грудь у них были надеты красные ленты с надписью: «Дон – Берлин». (Эта надпись мне долго не нравилась, мне казалось, что отец здесь или фантазирует, или что-то путает. Но потом, читая мемуары других авторов, я нашел подтверждение этим воспоминаниям отца.) Начальник штаба казаков, майор, договорился с отцом о плане завтрашнего боя. План был таков. Казаки скроются в балках и за лесопосадками на флангах батальона. Когда утром немцы пойдут в атаку, батальон должен был своим огнем заставить немцев залечь и накопиться за насыпью, проходившей через конопляники. «И тогда в дело вступим мы», – закончил майор.
Утренний бой прошел по плану. Когда немцы под пулеметным огнем батальона сосредоточились за насыпью, две лавы казаков с флангов обрушили на них сабельную атаку. Казаки вырубили всех, причем страшно: отец говорил, что некоторые немцы были разрублены от плеча до пояса. Но время уже было не для таких атак, казаки и сами понесли большие потери. После боя начштаба казаков подарил отцу боевого коня своего убитого адъютанта и предупредил, что их меняют и что сменит их обычная кавалерия. Эта кавалерия действительно подошла, но стала в глубоком тылу батальона и даже не выслала представителей для обсуждения взаимодействия. А когда немцы сделали по ней несколько артиллерийских выстрелов, то она развернулась и ускакала в неизвестном направлении.
Обозленные первой неудачей немцы обрушили на батальон удар огромной силы. Наши солдаты стали бросать окопы и убегать, комбат побежал их останавливать, отец тоже пытался остановить бегущих, пока не услышал в кукурузе команды на немецком языке. Он бросился к коню, и как заметил отец, конь действительно оказался «боевым», он бросился от немцев таким аллюром, что его хвост стлался параллельно земле, и кстати, ноги отца были параллельны хвосту, так как конь не оставил отцу времени сесть в седло, отец только и успел за него зацепиться. Эта джигитовка закончилась тем, что конь вынес отца на улицу села прямо в руки заградительного отряда.
Отца разоружили и отвели в хату, где заседал военно-полевой трибунал, который не стал его слушать и за самовольное оставление боевых позиций приговорил к расстрелу. До начала церемонии его закрыли в сарае, где уже сидели другие приговоренные. На счастье, заградотряд вскоре задержал и командира отца – старшего лейтенанта. Но тот вошел в село с группой солдат батальона и с полуторкой, на которой был установлен счетверенный зенитный пулемет.
Группа остановилась возле хаты, а комбата завели внутрь к трибуналу, и вскоре и он тоже получил расстрел. Но когда его вывели, он скомандовал своим солдатам: «К бою, наводи пулеметы на хату!» Конвой растерялся, комбат перебежал к своим, затем разоружил трибунал, арестовал его и отправил в штаб армии. Отца и других освободил.
Как я понял, с этого момента батальон стал фактически группой выходящих из окружения солдат и командиров. Но отец по своей должности отвечал за сохранность тылов части, и когда он накануне боя увидел, как удирает от немцев наша кавалерия, то сразу приказал обозу батальона тоже перейти мост и расположиться в селе. Этим он спас знамя батальона и его документы; имея знамя, батальон фактически продолжал существовать. Эта группа, пока в составе своей дивизии, начала выходить из окружения, пытаясь соединиться с Приморской армией.
Немцы нещадно бомбили дивизию с воздуха, в причерноморских степях негде было от них укрыться, начались повальные дезертирства и сдачи в плен, отец говорил, что вдоль тех дорог, по которым он шел, как лес торчали воткнутые штыком в землю наши винтовки. В это время отцу и встретился тот первый немец, которого ему пришлось убить лично. Было это так.
Отца с товарищем послали разведать пути отступления. Они ехали на «бедке» – двухколесной конной повозке. Ночь уже опустилась на землю, когда они въехали в балку, там было совсем темно, но при выезде из нее они вдруг на более светлом фоне неба увидели двух немцев, неосторожно пытавшихся рассмотреть, кто едет. Отец и его товарищ соскочили с «бедки» и выстрелили первыми: отец – из пистолета, а его товарищ – из автомата. Одного убили, а второго ранили. Раненого захватили и привезли к своим.
После допроса отец отвел пленного от штаба и выстрелом из пистолета в голову убил. Формально отец совершил преступление: по Уголовному кодексу пленных убивать запрещено. Но отец воевал с немцами не формально, а по-настоящему. Сдать пленного было некуда, сами были в окружении. Было два пути – или отпустить, или убить. Отец убил. Война для него футболом не была.
Забегу вперед. В конце войны в Германии отец на марше командовал боевым разведдозором дивизии. Наткнулись на колонну немецких беженцев, которые спасались от наших войск. (И правильно делали, в Германию входили солдаты, уже увидевшие свою страну сожженной и изнасилованной.) Понимая, что будет, когда эту колонну догонят войска дивизии, отец скомандовал немцам бежать и прятаться в ближайший лес. Переждать, пока дивизия пройдет.
В это время подъехал начальник политотдела, еврей, если это имеет значение. Бросился к немцам, выхватил из толпы старика и выстрелил в него. Вернее – пытался выстрелить. Пистолет дал осечку. Но второй раз ему выстрелить отец не дал и потребовал, чтобы тот убрался, а когда начальник политотдела попытался надавить на отца должностью и званием, отец пообещал его пристрелить. Оскорбленный начальник политотдела уехал. Остановились на ночевку, и отец с тревогой ждал, когда за ним придут. Действительно, пришли. Пришел адъютант командира дивизии и под роспись ознакомил с приказом Жукова, из которого следовало, что «за убийство цивильного немца – расстрел, за поджог дома – расстрел, за мародерство – расстрел». Фактически отец спас от расстрела своего начальника политотдела, но, похоже, тот этого не оценил.
Вернемся в 1941 г. Наступил день, когда отступающие и окруженные остатки дивизии, состоявшие уже в основном из командиров, коммунистов и евреев в количестве 1100 человек, уперлись в последний заслон немцев. Поступил приказ: ночью всем вместе прорваться, а затем, рассеявшись по степи, добираться до Одессы поодиночке. Прорвались. Из батальона отца прорвались 3 командира и подвода с лошадью. В подводе было знамя батальона и железный ящик с документами. Поставили подводу на дорогу в Одессу, посадили самого лихого – командира разведчиков – и, нахлестав лошадь, наказали ему гнать без остановок до самого города. А сам отец с еще одним лейтенантом пошли пешком. Шли по тылам немцев несколько суток, ночами, голодные. По дороге их чуть не убили румынские мародеры, шедшие в тылах своих войск грабить Одессу. Наши по ошибке их приняли за мирных граждан.
Дошли ночью до последнего перед Одессой села, там их задержали председатель и парторг колхоза, оставшиеся партизанить: проверив документы и наличие петлиц и звездочек, покормили, но приказали немедленно убираться из села, так как немцев ждали с минуты на минуту. Отец с товарищем вышли из села, но идти не было сил, и они заснули в стогу. Утром их разбудил топот сапог идущего из Одессы в село отряда моряков во главе с подполковником, Героем Советского Союза. (Потом, особенно внимательно читая мемуары об обороне Одессы, я встречал упоминание и об этой бригаде морской пехоты, и о ее командире.) Отец доложился ему, и они с товарищем снова пошли в Одессу, на сборный пункт своей дивизии. Увидели сзади попутную подводу, решили попроситься подъехать и к удивлению узнали свою подводу со знаменем. Оказывается, лихой разведчик быстро ехал только до этого села, а там как заночевал у молодки, так ночевал, ночевал и ночевал. Можно представить себе ярость отца? Ярость оттого, что он пешком обогнал свое знамя, которое отправил на лошади. Ведь выйди он без знамени, его бы ждал трибунал с известным приговором. Получалось бы, что он – начальник штаба – бросил свой батальон. Кстати, его дивизия потеряла знамя, была вычеркнута из списков дивизий Красной Армии, и даже службу в ней отцу не хотели учитывать.
Итак, остатки батальона отца в количестве трех человек при знамени и под его командой прибыли в Одессу на сборный пункт дивизии. Собралась там ровно десятая часть прорвавшихся – 110 человек.
Я спрашивал его, какую награду он получил за спасение знамени части.
Отец только усмехнулся. За все эти бои его отметили только немцы, сбросив в конце обороны Одессы бомбу недалеко от отца, от осколка которой он получил тяжелое ранение в голову, настолько тяжелое, что очнулся от него только в Новороссийске. Правда, он говорил, что вроде помнит, как его везли на пароходе из Одессы и как какая-то женщина не отходила от него, поддерживая ему голову, страдающую от качки.
О наградах
Кстати, о знаменах. В художественной литературе о войне спасение знамени части – довольно любимая тема, и если герой не погиб, то его обязательно награждают.
А в жизни нет. Как-то я ехал в поезде, и мне попался попутчик – симпатичный старичок. Мне он был еще более симпатичен, потому что немногочисленные орденские планки на его пиджаке начинались медалью «За отвагу». Оказался главным бухгалтером колхоза и довольно словоохотливым.
Он начал службу писарем зенитной части в Белоруссии. Начало войны для него было таким же беспорядочным, как и у отца. Их часть тоже отступала, в Березине они утопили свои орудия, в беспорядке отступления штабная машина, в которой они ехали и в которой находилось знамя, отбилась от своих, кончился бензин. Он и другой писарь подожгли машину, взяли знамя и пешком, через много дней вышли к своим, причем нашли свой штаб. И за это вы получили медаль «За отвагу»? – поинтересовался я. (Ведь если они вышли к штабу, то было кому заполнить представление к награде.) Что вы, – запротестовал главбух, приятно удивившись, что я разобрался в его наградах, – в машине сгорели хромовые сапоги комиссара, так он еще и попрекал, что мы вместе со знаменем не вынесли их.
А медаль старичок получил так. Его назначили командиром расчета 37-мм зенитного орудия, и он всю войну простоял с ним на охране какого-то важного моста.
Кстати, интересен подход разных родов войск к одним и тем же опасностям. Пехота считает, что артиллеристам легче, так как они у нее в тылу. Артиллеристы говорят: «Хорошо в пехоте, сходил раз в атаку, и если не убили, то отдыхай полгода в госпитале. А тут таскай, таскай на себе эту пушку, пока тебя бомбой не накроет». Пехота приспосабливается к обычному для нее артиллерийскому обстрелу, различает по звуку летящего снаряда степень опасности, понимает, что такое артиллерийская «вилка». Но пехота не любит авиационной бомбежки, которая была для нее в ту войну все-таки не очень частой, поскольку передний край как цель для авиации не слишком выгоден. А мой собеседник был зенитчик, его-то как раз и бомбили чаще всего. Он утверждал, что снаряд страшнее – снаряда не видно. А бомба в полете хорошо видна. Можно присмотреться, куда она летит. И даже если летит прямо на тебя – тоже ничего страшного. Надо всегда помнить, откуда ветер дует, побежать навстречу ветру и залечь. Бомбу ветром отнесет, и ты отбежал – уже взрывная волна не сильно ударит, а осколки через тебя перенесет. Так учил меня воинским хитростям колхозный главный бухгалтер. Так вот, о его медали.
В очередную бомбежку часть немецких самолетов бомбила не мост, а собственно зенитчиков. На орудие, которым командовал мой собеседник, спикировал самолет. А в это время у заряжающего заклинило в приемнике кассету со снарядами. Пушка не стреляла. Мой рассказчик прыгнул на лафет, оттолкнул заряжающего и ударил обеими руками по кассете. Кассета вошла в приемник, пушка выплюнула очередь снарядов навстречу самолету. В это время рассказчик увидел, что от самолета отделились две бомбы. Скомандовал «в укрытие». Все спрыгнули в окоп. Раздался первый взрыв, и заряжающий, который, видимо, чувствовал себя виноватым, без команды «к орудию» метнулся из окопа. «Но ведь бомбы было две! – все еще переживал случившееся старый зенитчик. – Я успел схватить его за сапог и дернуть, но было поздно. Взорвалась вторая бомба, и он упал на меня уже без головы». А самолет между тем был сбит, и батарея, разобрав этот случай, засчитала победу расчету орудия моего собеседника. Всех наградили медалями. Кроме татарина-заряжающего, которому не повезло, которого похоронили.
Я пишу эти строки, чтобы напомнить, как трудно доставались награды солдатам, честным солдатам, тянувшим на себе лямку той войны. Слишком много должно было совпасть обстоятельств, чтобы их боевую работу заметили, написали представление, чтобы оно прошло по инстанциям, чтобы за это время их не ранили, не убили, не перевели в другую часть.
Я пишу об отце, как о настоящем коммунисте, поэтому не могу все-таки обойти и примазавшихся к коммунистам мерзавцев.
Возьмем, к примеру, последнего «идеолога» КПСС – А. Яковлева. Можно ничего не знать о его партийной и государственной «деятельности». Нужно только посмотреть, как этот «герой» наваливал себе на грудь ордена, и понятно, что это за подонок. Он был призван, попал на фронт и сразу же был тяжело ранен в задницу, что само по себе не имеет значения, но на фронт он больше не вернулся, окопавшись в партийных органах. Награждать его тогда никто не стал. Но вот в 1947 г. он отхлопотал себе орден Красной Звезды. За что? Мой тесть, попав на фронт, тоже воевал не много, был сразу тяжело ранен, стал инвалидом и до смерти ходил, хромая, с палочкой. После войны он, директор сельской школы, выучил три поколения своих сельчан, что никак не повлияло на количество его наград. Когда село его хоронило, на подушечке перед гробом несли две юбилейные медали; даже обычной для всех фронтовиков медали «За победу над Германией» у него не было.
За что же Яковлеву этот орден? За то, что не сбежал от призыва?
Этот тип – вещественное подтверждение ироничной сентенции Гинденбурга о том, что ордена дают не там, где их заслуживают, а там, где их дают. Аппетиты Яковлева растут. Ему дают еще один орден – Отечественной войны. Но этому политику с интеллигентным лицом хищного хорька и этого мало. Дойдя в своей карьере до членства в Политбюро, он теряет контроль над собственной наглостью и возлагает на грудь орден Красного Знамени – самую почетную армейскую награду, если не считать звание Героя.
Дело в том, что хотя орден Ленина и старше ордена Красного Знамени, но в армии второй почитается больше, поскольку первый «и дояркам дают». А орден Красного Знамени дают только за воинские заслуги и ни за что больше.
И если вы видите на груди человека этот орден, или его орденские планки начинаются красно-белой ленточкой, и если этот человек не Яковлев, то значит перед вами воин, совершивший как минимум какой-то сверхординарный поступок, либо очень заслуженный.
Яковлев украл эти ордена. Украл у того колхозного бухгалтера орден Красного Знамени, который по праву полагался ему за спасение знамени части. Украл у него же и орден Отечественной войны, которым надо было наградить командира расчета зенитного орудия за умелое уничтожение им вражеского самолета с минимальными потерями. А орден Красной Звезды надо было отослать семье того татарина-заряжающего за то, что, в отличие от Яковлева, имел совесть. Ведь это совесть выбросила его из окопа под осколки. Для них Монетный двор лил серебро и клал эмаль на эти орденские знаки.
Но вернемся к службе моего отца и его первой награде. С наградами отцу долго не везло, два года он воевал, а ничем не отмеченный, да и не мудрено – пехота! А при поражениях и другим родам войск награды дают скупо, а тогда вся Красная Армия никак не могла разорвать цепь сплошных неудач. Отец побывал во многих битвах той войны. Когда он вышел из госпиталя после первого ранения, его направили во вновь формируемую дивизию. Эту дивизию бросили на оборону Тулы, таким образом, отец участник битвы под Москвой. Но каково было это участие… Ночью дивизия отца разгрузилась в Туле и заняла оборону где-то в парке, а на следующую ночь то, что осталось от дивизии, около 200 человек, были выведены из города и уехали на переформирование. Но Тулу немцы не взяли.
Потом в книге «Битва под Москвой» в справочной таблице я нашел 69-ю стрелковую дивизию, в которой отец после первого ранения начал служить командиром отдельной саперной роты. Но в тексте упоминаний об этой дивизии нет. Видимо, очень уж кратковременным было ее участие. Был отец и под Сталинградом, не в самом городе, а на северном фланге этой битвы. Вы понимаете, что отец уже побывал в мясорубках, но Сталинградская поразила и его. Каждую ночь на передовую шло и шло пополнение, а обратно никто не возвращался.
Участвовал отец и в Курской битве, и здесь наконец сошлись вместе все составляющие, необходимые для получения награды. Вопреки утверждению Гинденбурга, ордена оказались в том месте, где их заслуживают.
Накануне наступления немцев на курско-орловский выступ саперы отца – инженера 120-го стрелкового полка – перед фронтом установили огромное минное поле дистанционно-управляемых фугасов. Немцы пошли в атаку на дивизию очень мощными силами: при поддержке танков на наши позиции решительно накатывалось несколько волн пехоты. Отец находился на командном пункте командира дивизии и держал руку на ключе подрыва минного поля. Рядом наблюдал за боем командующий 65-й армией П.И. Батов. Нервы у комдива стали сдавать, возможно, он сомневался, что это минное поле удастся подорвать. Он стал приказывать отцу взрывать. Но отец хорошо знал границы поля, он видел, что не все атакующие на него зашли, и стал возражать комдиву. Батов молчал…
Наша артиллерия и огонь стрелков немцев не останавливали. Наша пехота стала отступать на вторую линию обороны. «Взрывай!» – требовал комдив. «Рано!» – отвечал отец. Командующий армией молчал. Но вот немецкие танки стали подходить к ориентирам внутренней границы поля, и отец его взорвал. Все получилось. Когда осела поднятая взрывом земля, на поле горели разбитые немецкие танки, и не было видно ни одной живой души. Батов запустил руку в карман своего галифе, вынул коробочку с орденом Красной Звезды, сунул его в руку отцу, буркнул адъютанту: «Оформи документы», – и уехал на другой участок фронта.
И немцы не забыли об отце. При освобождении от немцев города Севск, 14 августа 1943 г. он получил тяжелое ранение осколком в ногу. Помню, пацаном без содрогания не мог смотреть на зловещий шрам на внутренней стороне бедра, длинный, тянущийся от колена почти до самого паха. Отца спасло то, что он не сразу потерял сознание, успел снять ремень, наложить им жгут, частично остановив хлеставшую из раны кровь. А 27 августа Севск был освобожден, и 69-я дивизия получила почетное наименование «Севская».
Отец никогда этого не говорил, но чувствовалось, что он очень гордится этим орденом. (Да и то – два года воевать без награды – любому будет обидно.) У него есть фотография, снятая в госпитале в Ленинакане в Армении. В центре группы раненых стоит отец. На белом больничном халате привинчен орден…
И этот орден у отца хотели отобрать. Против него долго интриговал один генерал, легковую машину которого саперы по команде отца сбросили в воду с наведенной ими переправы. Машина заглохла и остановила движение войск на переправе, срывался график, отец не мог ждать, пока шофер починит двигатель.
Вообще-то интересно отношение отца к орденам. Я никогда их на нем не видел, а в детстве мне этого очень хотелось. Я гордился им (и сейчас горжусь), и мне так хотелось, чтобы все видели, какой он у меня, короче, мне хотелось хвастаться своим отцом. Я не понимал, что вот этот элемент хвастовства в ношении орденов не устраивает гордого отца. Он долго отказывался надевать ордена, мотивируя это тем, что не хочет портить костюм дырками от них. Тогда я сделал рацпредложение: без его ведома на лацкан его парадного пиджака подшил петельки, вдел в них ордена, приколол медали. Отец поулыбался и даже сидел в этом пиджаке дома на каком-то торжестве. Но потом все снял. Такое же отношение к орденам и у дяди, да и многих других. Можно их понять: они не хотят, чтобы другие подумали, что они этими наградами хвастаются. Но я и сейчас считаю, что это неправильно. Надо носить. Им можно.
Уже студентом я обнаружил в городе мастерскую, которая делала орденские планки, и заказал их для отца и для дяди. Планки отец принял и стал носить, а дядя, кажется, был даже польщен, что племянник помнит не просто о нем, а даже об этой стороне его жизни. Но… планки отец с пиджака на пиджак не пересаживал. Пиджак из выходного становился повседневным, а планки оставались на нем, а потом с этими планками отец работал в поле на пасеке, а на новом, выходном пиджаке – ничего. Как у тыловика…
После лечения в госпитале в Армении отец был инженером 241-го гвардейского стрелкового полка 75-й гвардейской стрелковой дивизии. Это я знаю. Но стыдно сказать, я даже не знаю, за что отца наградили одним из орденов Отечественной войны, при каких обстоятельствах он получил осколочное ранение в лицо, и в каком бою ему прострелили навылет руку.
И чтобы закончить с орденами, расскажу еще об одном ордене отца, тем более что интересно сравнить отца в начале войны с отцом в конце ее.
Он вместе с десятком саперов на рассвете вел разведку дороги, по которой должен был идти его полк. Наткнулись на немецкие противотанковые мины, саперы начали их снимать и тут заметили немецкую засаду, которая состояла из двух танков, тщательно замаскированных в саду придорожного хутора. Танкисты, судя по всему, спали в тепле на хуторе, а немецкого часового саперы обнаружили у дороги. Эта засада, конечно, не дело саперов, но и отец уже был не тот, что в 1941-м. Он приказал двум саперам, зайдя с тыла, заложить под гусеницы танков немецкие же мины и замаскировать их.
Затем расположил саперов со стороны, с которой танки прикрывали строения хутора, и приказал открыть огонь по часовому и по окнам хутора из карабинов. Немцы вскочили по тревоге, и их танкисты бросились к танкам, а так как из танков не было видно атакующих, то они попытались вывести машины из сада. Оба танка подорвались на минах, немцы, бросив машины, отошли. Отец таким образом ликвидировал засаду и захватил два танка. Он и саперы были награждены. Да, это уже не бег в атаку с наганом без барабана. Тут уже и хладнокровие, и расчет.
Как на войне
Я честно пытался расспросить отца о войне побольше, и не моя вина, что отцу больше вспоминалось о каких-то нелепых случаях, трагических в своей нелепости. Наверное, из этих случаев и состоит война, где сама жизнь – это счастливый случай.
У отца в батальоне был товарищ, офицер-земляк. Этот товарищ нарушил инструкцию по установке минного поля, которую все нарушали. Но… нагромождение нелепиц, и погибли несколько солдат. Товарища судили, а поскольку штрафного батальона в их армии не было, то его отправили рядовым на передовую. Отец начал его оттуда вытаскивать. Для этого он, мотивируя свои просьбы отсутствием офицеров-саперов, выпрашивал его с передовой для производства важных саперных работ, за исполнение которых товарищ получал благодарности от командования. После нескольких благодарностей с товарища отца сняли судимость и восстановили ему звание.
Обрадованные приятели вечером укрылись в каменном доме и отпраздновали возвращение. В комнате была одна кровать, и хотя отец был старшим по званию и должности, но, учитывая окопную жизнь своего друга, он положил его спать на кровать, а сам лег спать на полу под стенкою. Ночью в эту стену ударил снаряд. Стена выдержала, но с внутренней стороны от нее откололся кирпич, пролетел над спящим отцом и размозжил голову его приятелю, спящему на кровати. Судьба…
Или вот как отец получил неожиданный однодневный отпуск. Готовилось наступление, и отец получил приказ построить дивизионный командный пункт поближе к противнику. Саперы за ночь построили его на ничейной земле, замаскировали со стороны немцев. Утром отец доложил о готовности комдиву, тот пообещал через час прийти и лично осмотреть свое будущее рабочее место. Опережая его, отец добрался до КП и обнаружил, что саперы его не подвели, пункт построен добротно, они даже поставили на входе прочную дверь. Но на КП толпилось много народу, кроме офицеров, там же прятались от редкого обстрела немцев ординарцы и связные. Отец всех лишних выгнал на улицу в отрытые щели. Раздался взрыв, отец потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил, что он чем-то придавлен и зажат, но руки и ноги у него целы. Он стал звать на помощь, прибежали ординарцы и освободили его – единственно живого, – все остальные офицеры на командном пункте были убиты.
Оказалось, что утром наш артиллерийский наблюдатель засек на нейтралке новую точку и решил, что это немцы что-то построили. Решил на всякий случай пристреляться, дал команду на гаубичную батарею, и первый же снаряд упал перед порогом КП. Сорванная взрывом дверь зажала отца в углу, но и прикрыла его от взрывной волны, чем спасла жизнь.
Он с ординарцем побежал докладывать о случившемся комдиву. Но теперь их заметил немецкий наблюдатель. Сзади их взорвалась мина, и отец с ординарцем залегли за стенкой разрушенного сарая. Следующая мина разорвалась впереди. Отец понял, что они в «вилке», что сейчас немецкий минометчик уменьшает прицел на половину разницы с прицелом первого выстрела. Надо было бежать, но ординарец стал упрашивать его остаться под стенкой, ведь вторая мина разорвалась именно там, куда им надо было бежать. Отец рванул из-под стенки один и через несколько секунд, услышав вой падающей мины, упал. Мина взорвалась на том месте, где он только что лежал. Ординарец был убит. Отец забежал в блиндаж командира дивизии, а блиндаж для комдива его саперы строили очень прочно – в шесть накатов бревен. Не успел он начать доклад, как точно на блиндаж упал немецкий снаряд очень крупного калибра. Пять накатов взрывом снесло. Когда присутствующие в блиндаже поднялись с пола и стряхнули землю, отец попытался продолжить рапорт, но комдив махнул рукой: «За тобой сегодня, Мухин, смерть охотится, иди в тыл и на передовой сегодня не появляйся».
Прошу отца рассказать что-нибудь о штурме Берлина. Он подумал, но опять рассказал о солдатской судьбе. Перед штурмом их дивизия была построена, и перед ней выступил командующий их армией. Генерал сказал прочувствованную речь о последнем бое в этой войне, о неизбежности жертв, о том, что Родина не забудет ни погибших, ни их семьи. Спросил, есть ли вопросы. Вопросов вроде не должно было быть после такой речи, но стоящий на левом фланге плюгавый солдатик вдруг спросил:
– Товарищ генерал, почему нам говорят, что водки полагается 100 грамм, а начинает старшина делить, так и по 50 не выходит?
Генерал подумал и ответил:
– Представь, что на правом фланге солдату дали в руки сосульку и сказали передать тебе через других солдат. Пока она к тебе дойдет, что от нее останется? Водка приходит на фронт. Там она никому не полагается, но все в тылу фронта ее пьют. Из фронта она поступает в армию. В армии водка тоже никому не положена, но и там ее все пьют. Из армии водку везут в дивизию, и здесь ее все пьют, хотя она никому не положена. Так что же, по-твоему, от нее должно остаться, когда она поступает в полк к твоему старшине? – генерал повернулся к офицерам дивизии: – Кто зам по тылу?
Из строя офицеров шагнул майор и взял под козырек:
– Майор Измаил.
Генерал подошел сорвал один погон и сказал:
– Пойдете в бой рядовым. После боя рассмотрим вопрос о вашем звании.
Рассматривать вопрос не пришлось. Майор Измаил был убит в этом бою. Давайте битвой за Берлин и закончим в этой повести фронтовую часть биографии отца.
Трудяга
В 1946 г. майора Мухина демобилизовали, он вернулся в Днепропетровск и, разумеется, поступил на родной завод. Я думаю, что в это время он работал начальником цеха. Такое сочетание – ветеран завода, фронтовик, орденоносец и начальник цеха – давало ему весомые шансы получить квартиру в ближайшем построенном заводом доме. Но пожив немного в бараке, отец продал все, что мог, и начал строиться, по-видимому, готовясь принять меня уже в более комфортные условия. Он купил шлакоблоки, привез песку, затворил в яме известь. Дедушка Федор и двоюродный дед Пахом сделали всю столярку к дому, табуретки и прочее. К моему рождению дом был построен. Я не знаю, нанимал ли отец людей, строя первоначальный, малый вариант дома, но потом, когда он его достраивал, пристраивал веранду, перекрывал крышу шифером, строил летнюю кухню и сарай, он все делал только сам. Более того, он и мне передал не очень удобную черту характера – ни он, ни я не умеем работать с помощником. По нашему мнению, помощники всегда все делают не так и не то. И отец во время работы с большим трудом терпел даже разумные советы.
Тем не менее, наш дом в нашем, в основном рабочем поселке был не хуже прочих.
С начала пятидесятых начинается период, когда я уже начинаю помнить отца, помнить его поведение, его поступки и достаточно уверенно могу описать его.
Самая главная черта его характера, вызывающая зависть у нас, детей, это его трудоспособность. Я даже не могу назвать это трудолюбием. Думаю, что отец и не объяснил бы смысл этого слова. Ведь слово «дыханиелюбие» – глупость, а отец всю жизнь работает, как дышит.
Естественно.
Для него нет работы, которую бы ему зазорно было делать, – лишь бы она была кому-то нужна. Никто никогда не чистил нам уборную, никого мы не нанимали ни для каких работ по двору и дому. На работу его звать не надо – он придет сам.
У меня это вызывает крайнюю зависть. Все-таки мне порой хочется отдохнуть, хочется поваляться с книжкой на диване. Отец тоже любил читать, но, по-моему, где-то внутри у него зиждилась мысль, что отдых – это просто потерянное для работы время. По нашему – братьев – единодушному мнению, нам, тогда 40—50-летним мужчинам, практически невозможно было соревноваться в физической работе с отцом, который старше нас на 30 лет. Ему тяжело, он сереет лицом, начинает задыхаться, у него замедляются движения, но если эту работу нужно сделать сегодня, то она сегодня и будет сделана, даже если мы видим массу причин, почему ее нужно перенести на завтра.
Вот я приехал в отпуск, и мы решили попилить засохшие яблони и груши на дрова. От монотонного движения двуручной пилы через час начинает ныть рука, начинаешь чередовать руки, через полтора часа отваливаются плечи, начинаешь просить перекура.
– Кури, кури, – соглашается отец и берется за топор колоть чурбаки.
– Па, ну что же ты меня позоришь! Ну, посиди отдохни, я потом все переколю.
– Да я так отдыхаю. Пилой горизонтально двигаешь, а топором вертикально, вот и отдыхаешь. (И еще подначивает. Когда я от усталости начинаю тянуть пилу не на всю длину, говорит: «Ты до конца тяни, я же деньги за всю пилу платил, а не только за ее середину»).
Когда у нас с женой вдали от дома, в Казахстане, родился сын, мы попали в трудное положение. И я, и она – самые младшие в своих семьях. У нас не было даже минимального опыта обращения с маленькими детьми. А тут настала осень, на только что взятом под дачу участке земли уродился богатый урожай овощей, – голова кругом шла. И я попросил родителей, тогда уже пенсионеров, приехать помочь. Конечно, из экономии они сели на поезд и через 4 дня пути были у нас. Мы смогли с женой хоть в кино сходить. Отец упрекнул меня за отсутствие туалета на моем садовом участке, а в степи – это первое строение, которое строится на даче. И, конечно, взялся его немедленно выкопать. Земля же на даче была целинная: под 20 сантиметрами очень твердого чернозема, лежал плотный, как камень, слой глины. Мы договорились назавтра копать вдвоем, а поскольку я работал, то вечером. Но как же – станет отец меня ждать! В обед позвонила жена и сказала, что отец, оббегав утром весь город и сделав необходимые покупки, ходил, ходил по квартире, а потом, не выдержав, уехал на дачу. Дача у меня в 20 минутах хода от работы, и когда я прямо с завода побежал туда, уже было поздно. Отец копошился на дне глубочайшей, метра три, ямы строгой прямоугольной формы.
– Па, ты что, нефть ищешь или бомбоубежище строишь? Ведь если я даже всех дачников буду сюда приглашать оправляться, то она и через 10 лет не заполнится!
– Я узнал, что у вас глубина промерзания 2 метра, а подвала у тебя нет и картошку тебе хранить негде. Так мы часть картошки сюда сложим, все равно тебе зимой туалет здесь не нужен, а весной ты ее откопаешь, и яму потом используешь уже по назначению.
В последнее время мы с братьями уже побаивались в присутствии отца упоминать о какой-либо работе, поскольку, узнав о наличии работы, он немедленно обдумает, как ее сделать самым дешевым (а следовательно, – самым тяжелым для себя) путем и тут же за нее примется.
Наше поколение бредит отдыхом, в этом деле мы уже перешли грань маразма, получается, что вся цель нашей жизни – отдохнуть. Хотя ведь если задуматься – то от чего отдыхать? Что такое отдых? Как-то на каникулах я был в студенческом стройотряде, и, заработав немного лишних денег, мы с ребятами махнули в Крым и там дней 10 позагорали. После Крыма я поехал в село к бабушке и дедушке. Поужинали, старики с нетерпением ждут от меня любых новостей – что делал, где был и т. д. Говорю, что строил дома под Новомосковском, что чертов прораб нас обманул при расчете и прочее. Это старики понимают, это обычное дело. Потом рассказываю, отдыхал в Крыму. Что такое «отдыхал» им, в общем, понятно, но почему в Крыму и как именно? Ну, как отдыхают – лежал в плавках на горячем песке под солнцем, загорал. И вижу в глазах стариков жалость ко мне, как к придурку.
Начинаю понимать, в чем дело. Представьте себя на их месте – все лето в поле под ярчайшим солнцем и на жаре. Все всегда одеты, а у женщин даже лица закутаны белыми платками – чтобы не обгореть. Представьте, что вы им предложите после работы в поле «отдохнуть» таким образом – лечь голым на земле под солнцем. Что они о вас подумают?
Так вот об отце. Мой отец за всю свою жизнь не только никогда не был в санатории или пансионате, но и пока он не вышел на пенсию, он никогда в жизни не был в отпуске. Пока было можно, он брал за отпуск компенсацию, а потом, когда это уже запрещалось, то получал отпускные и уходил в отпуск, а на второй день его отзывали из отпуска по его просьбе. Если читающий эти строки вдруг подумает, что мой отец был несчастным, то пусть сразу же пожалеет и себя – дебила. Больше оснований. Поскольку мой отец брал от жизни самое дорогое и лакомое блюдо – удовольствие от своей полезности людям.
Когда стало подходить время его пенсии, выяснилось, что его 140 руб. оклада старшего мастера обеспечивают пенсию чуть выше минимума. А ведь ветеран завода почти с 50-летним стажем, фронтовик, орденоносец. Казалось бы, мог бы походить по инстанциям, потрясти медалями, чего-нибудь добиться. Нет. В 58 лет он переходит работать слесарем-сборщиком и работает еще 4 года, следя, чтобы его заработок не падал ниже 240 руб., обеспечивавших тогда максимум пенсии для нормальных людей. Двух лет хватало, но я думаю, он работал и после 60 лет потому, что не знал, что на пенсии делать. Но тут, кстати, помог сват, заядлый пчеловод. И отец занялся пчелами, довольно хлопотливым, хотя интересным и, по тем временам, прибыльным делом. Естественно, что практически все он делал сам, и было время, когда его успехи были отличными. Лет 15 он их держал, пока болезнь пчел – варратоз, – свирепствовавшая по всему Союзу, не доконала и его.
После того как несколько лет подряд пчелы не выходили из зимовки, сдался и он. Но пчелы – это, в основном, летом. А зимой он обычно нанимался сторожем на автостоянки. Я как-то высказал по этому поводу свое недоумение маме: неужели денег в обрез? Но она успокоила: «Чего ему, мужчине, целыми днями возле моей юбки сидеть. Там он с мужичками где поговорит, где немного выпьет – все проветрится».
Отец никогда на услуги к людям не напрашивается, но когда такая потребность возникает, то он воспринимает ее как долг, не задумываясь.
Ну, скажем, к нам неожиданно приезжает майор, переведенный из Германии в Днепропетровск, с запиской. В этой записке брат Гена, который служил в это время в ГДР, нетвердой рукой просит отца помочь майору найти временную квартиру. Совершенно очевидно, что записка написана братом на проводах этого майора в веселом состоянии от щедрот душевных. Наш отец никогда и никакого отношения не имел к квартирам, можно было бы без ущерба чести отказаться. Но нет! Отец начинает метаться по знакомым, узнавать, выпрашивать, пока не заселяет майора. Потом майор получает свою квартиру. Казалось бы – все, но опять нет! Прихожу из института, какие-то свои дела есть, а отец дает команду брать инструмент и ехать к черту на кулички вставлять замок во входную дверь квартиры этого майора. То, что майор мог бы и сам уметь выполнить эту пустячную операцию, отца не волнует, попросил человек – надо помочь.
Или, скажем, соседу-попу разбили окно. Он жалуется отцу. Ну, что здесь такого, разбили – пусть купит стекло и вставит. Нет! Отец моментально вспоминает, что у нас на чердаке есть запасные стекла, есть стеклорез, а я умею им пользоваться. Моментально команда – и я иду к отцу Анатолию, который не намного старше меня, стеклить окно.
Просьбы людей к нему о помощи отец воспринимает автоматически, и они ему уже не дают покоя, а он часто не дает покоя и нам, братьям. За что мы ему благодарны, хотя и ворчим, и огрызаемся. Правда, он и сам, бывает, ругается и брюзжит на просящих, но дело делает, и они это знают. Может быть, и поэтому он чуть ли не до 90 лет был председателем квартального комитета. Мы посмеиваемся – ну неужели в поселке не нашлось пацана помоложе, ну, хотя бы лет 70? Есть, конечно, но такого, чтобы нес бесплатную общественную нагрузку и не ныл, такого, может, и нет.
То, что отец вывесил на заборе объявление, что он принимает посетителей только в четверг, людей мало трогает. Они идут, когда им надо, отец ругается, но не отказывает. Это его жизнь.
Благородство
Из тех черт, которые у отца не бросаются в глаза, но являются его органическим свойством, я бы назвал гордость. Мой отец очень гордый человек.
Но это не гордость аристократа крови, это гордость аристократа духа. Может быть, со мною не согласятся, что человек, легко идущий на помощь другим, в любой работе может считаться гордецом. Но это так. Это гордость абсолютно взрослого, без малейшей инфантильности человека, способного все необходимое сделать самому и без малейшего ущерба для самолюбия отказаться оттого, что он считает излишеством или мало необходимым. Это очень чувствуется людьми.
Наверное, я знаю не более десятка человек, которые обращались к отцу на «ты». Его сват (тесть брата Валеры) – его сверстник, научивший отца пчеловодству и лет 15 вместе с ним проводивший каждое лето на пасеке, на «ты» его не называл. Но, правда, на его «Игнат Федорович» следовало такое же «Дмитрий Архипович» и, естественно, «вы». При всей открытости отца люди чувствуют в нем что-то такое, что не допускает расхлябанности или панибратства в отношениях.
При этом он никогда и никому в отношении себя не сделает замечания, и дело даже не в том, что в этом не бывает необходимости. Сделать замечание ему гордость не позволит.
Вот интересный пример, как отец бросил курить. Он курил всю войну и курил, как я сейчас, – много. Когда он еще не построил дом, то жил с семьей в бараке. В то время папиросы были дефицитом, нужно было покупать табак, покупать папиросные гильзы, специальную машинку и самому набивать папиросы. У отца все это было, и он все это делал. А у его соседа по бараку – нет. Наглый сосед повадился ходить к отцу через 15 минут просить закурить. На Западе такого типа можно послать подальше, но в России отказать человеку закурить невозможно. Когда нахал в очередной раз приперся к отцу, отец сложил в коробку табак, гильзы и папиросы и на глазах наглеца, все это бросил в печку. Нахалу все стало ясно, а отец бросил курить. (У меня, к сожалению, такого соседа до сих пор нет. А может, нет характера отца.) Заметьте – отец не унизился до того, чтобы стыдить соседа.
Я думаю, что люди всегда чувствовали это в отце. В доме у нас была только вода, баньки не было. Летом спасал душ, но в холодное время с мытьем были трудности. Когда я вырос из корыта, встал вопрос, где мыться. До бани было и далеко, и неудобно добираться, хотя студентом пришлось перейти на баню. А школьниками мы по субботам через забор бегали в душевое отделение стоящей рядом лакокрасочной фабрики. Кроме этого иногда, когда это было удобно, отец проводил меня на завод, в душевое отделение своего цеха. Отец в это время работал старшим мастером. Однажды, когда я стоял под душем, ввалилось несколько рабочих. Моясь и не зная, кто с ними моется рядом, они ругали отца, который, надо думать, заставил их делать то, что им не очень хотелось. При этом они употребляли запомнившееся автору словосочетание «е… офицер». Но отец снял погоны лет за 25 до этого и, как я писал, на этот момент не носил даже орденских планок.
Следовательно, было в нем что-то такое, что воспринимается людьми, как право командовать, как безусловное старшинство.
Кстати, о своих производственных проблемах отец никогда не рассказывал. Я уверен, что он был начальником цеха, но я не помню, когда и как его понизили в должности, это не было чем-то таким, что им, а значит и семьей, должно было восприняться как крупная неприятность. Вот когда он потерял свинью, он переживал это сильно; все-таки по своей вине нанес сильный ущерб семье. Мама его успокаивала.
Дело в том, что в те годы довольно часто к Новому году отец или сам, или пополам с кем-то покупал живую свинью. Живую потому, что покупались свиньи там, где дешевле, где-то под Полтавой, а время их убоя подгадывалось под более-менее установившиеся морозы. И вот в году 52—53-м, когда он вез домой на грузовой машине свинью, подлая развязалась и где-то по пути сбежала. Правда, отец заявил в милицию, и милиция через пару дней свинью отыскала. Но сам факт своей халатности отец сильно переживал.
