Труды и дни

И вот за день до выписки Адама Ивановича обнаружили тихо сидящим на лавочке под большим кленом, как будто уснувшего. Острая сердечная недостаточность, инсульт и инфаркт одновременно, он не страдал, умер почти сразу. Страдали домашние – плакали Аня, Соня, Таня, Божена и Вера, утешали их Василий Дмитриевич, Федя и примчавшийся на похороны Николай. Самого же Федю, расстроенного потерей любимого деда, тоже утешали его друзья, Андрей и Лида. А вот Алла один или два раза подошла к нему, что-то сказала и умчалась крутить роман с будущим лётчиком. И Федя отдалился от Аллы.

Но природа не терпит пустоты, и на его горизонте появилась красотка Фира Гирш, с которой он познакомился у Иорданских. Они с отцом приехали из Брест-Литовска, там её мать, театральный художник, помогала актерам труппы, созданной учениками Михаила Тарханова из МХАТа. Родители привезли её в Москву, где её мама собиралась набраться опыта в Камерном театре, работать по театральным костюмам, и потому разыскала Лику. Кроме того, отец приехал учиться в высшей школе пропагандистов при ЦК ВКП(б).

Фира была девушкой интеллигентной, увлекалась стихами Ахматовой, Блока и Пастернака, любила цыганские романсы и джаз, с ней Феде было интересно. Она научила Федю танцевать, вместе они тайно курили папиросы в садике во дворе нового большого актёрского дома.

Отец Фиры в Бресте входил в подпольную ячейку компартии Западной Белоруссии, его арестовали и с 1936 года содержали в тюрьме в Брестской крепости, Фира с мамой три года носили ему передачи. Потом началась война, в город вошли немцы, а ещё до их прихода тюремщики открыли камеры и выпустили всех заключённых, даже украинских террористов. Немцы пробыли в городе примерно неделю, где-то ещё шла перестрелка с поляками. Фира с родителями прятались у знакомых, потом пришли советские войска, а немцы торжественным маршем покинули город. При поляках им было жить плохо, хорошее образование еврейке, да ещё дочери коммуниста, было получить трудно. Теперь Фира собиралась учиться в Москве, но пока только в седьмом классе, хотя ей было уже пятнадцать.

Зима прошла, пролетела, промчалась, вот уже май 1941 года настал. Фира уехала в Белоруссию, в Брест к бабушке, обещала Феде вернуться в июле, они целовались при всех на вокзале, потом она махала ему платком из окна вагона. Не знали и не могли знать они, что Фира уже никогда оттуда не вернется.

Начало войны

Весь жаркий субботний день 21 июня Федя провёл на Ильинском пруду и прилично обгорел. Была самая короткая ночь в году, Федя читал чешский фантастический роман Карела Чапека «Вой на с саламандрами», заснул с рассветом под щебетание птиц. Воскресный день тоже обещал быть жарким.

Рано утром приехали на машине Анна Владимировна и Соня, семья была в сборе. Где-то часов в одиннадцать подъехал к их участку на велосипеде Серёжа с Гражданского переулка и крикнул через забор: «Тётя Таня, говорят, война с немцами началась. Слушайте радио в двенадцать часов». Федя вскочил, побежал к деду, потом начал настраивать радиоприёмник «Пионер».

Окончилась речь Молотова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами».

– Враг будет разбит, разве могут немцы устоять перед нами. Сначала мы их остановим на границе. Потом – несколько дней, и мы их погоним, – Федя был уверен в несокрушимой силе Красной армии под впечатлением советского кино и детских книг.

– Конечно, но все равно, война – это ужасно, – Соня плакала.

Анна Владимировна рассказывала о подвигах Шацких на реке Угре, под Лейпцигом и Плевной, при этом казалась испуганной больше всех:

– Как же теперь всё у нас будет, сколько же это продлится? Надеюсь, что недолго, мы их быстро погоним.

– Хорошо бы, но немцы – это совсем не так просто, это организация, порядок, танки, пушки и самолёты. Может быть, как в Империалистическую, им удастся занять Вильно или осадить Ригу, захватить Брест и даже прорваться к Минску. Но, конечно же, они будут разгромлены, и мы не остановимся, пока не дойдём до Берлина, а потом освободим и Париж, – Татьяна Ивановна была тверда и устремлена к победе, глаза её сверкали.

– Ты, дорогая, вспомни, как все ждали быструю победу в августе четырнадцатого. Думали уже к зиме быть в Берлине. И чем это тогда обернулось, ты тоже, думаю, помнишь, – Василий Дмитриевич был настроен мрачно и полагал, что война будет очень тяжёлой.

– Тогда всё было другое, войны никто не ожидал, какая она будет, не знали, ружей и пушек не хватало, а сейчас мы готовы к войне, так все говорят, – настаивала немного обескураженная скепсисом мужа Татьяна Ивановна.

– Но и кайзеровская армия была другой, и оружие было другое, немцы застряли на Марне и сколько ни пытались атаковать французов, у них не вышло. А в этот раз они за сорок дней начисто их разбили, подумай, за сорок дней, кто такое мог себе представить! Когда мы подписывали договор с Риббентропом, то думали, что обеспечим себе годы передышки, пока немцы, французы, англичане и итальянцы будут друг с другом на Западе разбираться. А вышло совсем по-другому. И после Франции мы тоже надеялись, что они провозятся с Англией несколько лет, а на два фронта воевать не станут. А они как Наполеон, оставили британцев на потом и двинулись на Россию.

– Ну, и чем это для Наполеона закончилось? – Анна Владимировна собралась и воспрянула духом. – Русскими в Париже, так, если я не ошибаюсь!

– А я ничего и не говорю, мы победим их всё равно, но какой ценой? При Наполеоне Москву сдали, и она сгорела. Крови много пролилось тогда.

– А вот мы посмотрим, я думаю, что завтра же наши войска их погонят, – заявил Федя и умчался обсуждать новость с товарищами.

Там звучали героические речи, старшеклассники рвались на войну, хотели завтра же идти записываться добровольцами на фронт, особенно ярко выступали Таня и Наташа, им было уже по 16 лет, и они мечтали о подвигах. Самым неприятным было сознавать, что Феде всего 14 лет, Ване – 15 и только обоим братьям Волошиным – по 17 лет, они окончили семилетку и теперь в техникуме учились на машинистов.

Пока на углу Рабочей улицы и Гражданского переулка шли обсуждения ситуации среди юных советских патриотов, Василий Дмитриевич в спальне ловил радиопередачи на немецком и английском языках. Вести были неутешительные: немцы утверждали, что двигаются вперёд, не встречая сопротивления и забирая в плен советские войска, из Лондона доносились тревожные известия, новости советских станций были не вполне внятными, что уже само по себе говорило о сложной ситуации. Одно было ясно, что немцы использовали эффект внезапности.

«Надолго ли им его хватит? Ну на неделю, на месяц, а дальше регулярная советская армия стабилизирует фронт», – надеялся Василий Дмитриевич.

Появился к вечеру Николай, его срочно вызвали в наркомат, он прилетел прямо в Быково.

– Ну что, Коля, ты помнишь наш разговор два года тому назад. Тогда подружиться с Гитлером казалось мудрым, и что из этого вышло? – Василий Дмитриевич скривил губы. – Не удалась сделка с дьяволом, обманул лукавый.

– Папа, прекрати, кто мог знать тогда, что будет.

– Ну да, и к нападению мы не приготовились, но зато за два года разозлить румын и финнов успели. Ведь ещё не было тогда ясно, будут ли они воевать на стороне немцев. Но после «финской войны» и отобрания у румын Бессарабии надо вскоре ждать их к нам «в гости». А ещё итальянцев, венгров, японцев, испанцев, а может, и болгар с турками. Вот она, «мудрость» вождей!

– Папа, не надо, эти разговоры уже смысла не имеют, сейчас начнётся мобилизация, и мы все будем сражаться, – Николай выглядел рассерженным.

– Сражаться, да, это мы можем, вот как раскачаемся месяц-другой, так сразу и начнём! Только где к этому времени будут немцы, вот это вопрос.

– Думаю, что их остановят на нашей старой границе, на «линии Сталина».

– Ну, будем надеяться… – закончил этот разговор Василий Дмитриевич.

Соня уехала с Николаем и дедушкой Васей в Москву, оставив Федю с двумя бабушками, Боженой и Дусей. Божена молилась по-польски, Дуся плакала, боялась, что её мужа Сашу заберут на войну. Анна Владимировна волновалась за труппу МХАТа, которая была в Минске, – передавали, что немцы бомбили город. Федя тоже слушал по радио передачи, ловил на коротких волнах новости из Москвы, Берлина и Лондона. И тут уже ему стало страшно: по всему было видно, что наши разбиты и отступают. Он ждал дедушку Васю, который уехал на время в Москву, с которым он мог обсудить всю ситуацию прямо и откровенно. Обе бабушки просили его ни в коем случае не обсуждать с друзьями то, что он услышал по радио, но в их юную дачную компанию уже проникли новости от лётчиков и диспетчеров аэропорта.

Прошло три дня, и поступило распоряжение всем сдать радиоприёмники в пятидневный срок. В Москве Василий Дмитриевич с Сашей отвезли подаренную Адаму Ивановичу на юбилей радиолу СВГ в почтовое отделение на Центральный телеграф, сдали её под расписку, а Федя с приятелями отвёз на станцию Быково на почту свой новенький «Пионер».

Дальше события развивались стремительно: когда Саша вернулся из Москвы и привёз Соню и дедушку Васю, плачущая Дуся передала мужу полученную днём повестку в военкомат. Сборы были недолгими, и утром следующего дня, провожаемый всеми, Саша ушёл на войну. Ушёл Саша из жизни Феди навсегда, как и Фира. Фира погибла в Саласпилском лагере Куртенгоф от рук латышских охранников, Саша же был убит в 1941-м под Наро-Фоминском, защищая Москву в рядах 201 стрелковой «латышской» дивизии.

Анна Владимировна очень волновалась за судьбу труппы театра:

– Вы представляете, МХАТ же на гастролях в Минске. Там из «стариков» Москвин и Тарханов, а с ними Яншин, Добронравов, Степанова, Коренева, Масальский и другие наши артисты. Они могут погибнуть, могут в плен попасть, – к тому времени стало ясно, что Минск разбомблен и горит.

– Не переживай, Анечка, их там обязательно отведут в укрытие и непременно эвакуируют обратно в Москву. – утешала Татьяна Ивановна.

– Да и немцы им ничего не сделают, если они даже в плен попадут. Будут играть для жителей оккупированных территорий и разных коллаборационистов, – «в своем репертуаре» выступил Василий Дмитриевич.

– Каких таких коллаборационистов? Ты что такое говоришь?

Василий Дмитриевич на это предпочёл промолчать. Женщины глядели на него с испугом, в том числе зашедшая к ним Зоя Константиновна.

– Думаю, что честные бывшие офицеры и прочие эмигранты не согласятся сотрудничать с немцами, разве что единицы из них, – подумав, сказала Зоя.

– Можно осторожно на это надеяться. Но вот как быть с украинскими националистами? Некоторые на Западной Украине, полагаю, ждут не дождутся прихода немцев, – мрачно заметил Василий Дмитриевич.

Так в ожидании известий прошёл целый месяц. Сперва новости приходили неутешительные, Аню напугала сдача Минска, но вот артисты МХАТа вернулись в июле в Москву, никто из них не погиб. Иван Москвин командовал их эвакуацией, помогал ему во всём актёр Михаил Яншин.

* * *

Вскоре забрали для нужд фронта собаку Гавроша и автомобиль. Василий Дмитриевич сдал также прекрасное охотничье ружьё фирмы «Зауэр», некогда подаренное ему на юбилей покойным тестем. Из этого ружья он последний раз стрелял вальдшнепов на тяге в 1913 году в Мещере, причём ни разу по птице не попал. В ружьях Василий Дмитриевич ничего не понимал, но в радиотехнике разбирался. Он привёз из Москвы хранившийся там с 1920 года, собранный Николаем Родичевым из немецких деталей и нигде не зарегистрированный детекторный радиоприёмник, на вид представляющий собой разрозненный набор проводов и непонятных предметов, без труда собрал его и слушал радиопередачи через специальные наушники, погасив свет и плотно задвинув шторы. Учитывая требования к светомаскировке, ни у кого из соседей не возникло подозрений. Домочадцы же знали и молчали.

Вой на в первый раз по-настоящему коснулась москвичей ровно через месяц после своего начала: в ночь на 22 июля 200 немецких самолётов бомбили Москву. Соня была в городе и видела всё: когда начался налёт, вместо того, чтобы бежать в бомбоубежище, много людей вылезло на крыши, они забирались на пожарные лестницы, высыпали на балконы посмотреть, как шарят по небу лучи прожекторов, на разрывы зенитных снарядов, аэростаты, горящие немецкие самолёты, взрывы бомб и пожары. Только после того, как некоторые зеваки погибли, это праздное любопытство прекратилось. Попаданий бомб было тогда немного, первый налёт был отбит, но вскоре бомбой был разрушен театр Вахтангова, ещё одна угодила в фойе Большого театра. Налёты продолжались до Нового года почти каждую ночь.

Появились вскоре немецкие бомбардировщики и в ночном небе над Быково. С аэродрома били по ним зенитки, в воздух поднимались новые серебристые МиГи – ночные истребители первой эскадрильи погранвойск, на одном из них воевал лётчик-испытатель – отец Кости, соседа и приятеля Феди. Немецкие самолёты, которые не могли прорваться к аэродрому и железной дороге, сбрасывали бомбы куда попало и улетали. А куда попало – это и были дачные и рабочие посёлки Быково и Ильинское. Фугасная бомба снесла дом на Рабочей улице, «зажигалки» кое-где вызвали пожары, ребята сформировали пожарную дружину, дежурили по ночам, старались потушить огонь ещё до приезда пожарных. Феде это очень нравилось, но уже после первой бомбёжки ему стало очень тревожно за родных, которые были в Москве.

Николай Васильевич Родичев был призван через две недели после начала войны, а с середины сентября он постоянно находился в Москве, заехал буквально на час на дачу в конце июля, потом ещё раз – в августе. Феде было странно видеть отца в мундире военного инженера с тремя «шпалами» в петлицах. Что он делал в Москве, Федя тогда не знал, только через годы отец рассказал ему по секрету, что они готовили к уничтожению заводы, фабрики, электрические подстанции, метрополитен, все городские инженерные сети.

Пришёл октябрь. Федя узнал от друзей об общей панике 16-го числа и стихийном бегстве из Москвы. Многие учреждения города в тот день начали эвакуировать, метро почему-то остановили, сразу пошли слухи о сдаче города, что немцы уже на подходе, началась паника, которую с трудом удалось прекратить, а 19 октября было введено в городе Москве и пригородах осадное положение. Школы не открылись, учиться было негде, и Федя так и жил со своими родными на даче до наступления нового 1942 года.

Театр МХАТ был вскоре эвакуирован в Саратов, а старейшие актёры, «корифеи» театра, были отправлены в Нальчик. В Москве решено было оставить несколько человек дежурными в конторе. Каждого остающегося проверяли, так, режиссёра Василия Сахновского, который не хотел уезжать, арестовали и выслали, заподозрив, что он не хочет эвакуироваться, чтобы дождаться немцев. Навела милицию на эту мысль анкета Сахновского, ведь тот некогда учился во Фрейбурге. А вот анкета Анны Худебник не вызвала подозрений, против её фамилии было написано карандашом: «Оставить старую хохлушку». Анна Владимировна случайно увидела эту резолюцию неизвестного начальника и обиделась, но не за «хохлушку», а за «старую», ведь ей только недавно минуло 60, и она себя старухой вовсе не ощущала.

Соня решила, что настал момент, когда она будет действительно нужна самым простым людям, немедля уволилась из библиотеки и поступила ночной дежурной в метрополитен, днём работавший как транспорт, а ночью превращавшийся в огромное бомбоубежище. Там были оборудованы кровати в вагонах, подведена питьевая вода, раздавали молоко и еду детям, дежурили врачи и даже работала передвижная библиотека, которой со временем она стала заведовать. Соня приносила пользу, она была истинно нужна там, и когда она приходила домой, Лев Николаевич Толстой ласково смотрел на неё с фотографии. Это было для неё счастливое время.

Домработница Вера пошла в военкомат и стала зенитчицей-слухачом, работала на звукоулавливателе на одном из рупоров установки, а после слухачом-корректором, соединявшим данные трёх других слухачей о приближающихся к Москве бомбардировщиках. Вера точно определяла направление движения и численность эскадрилий Юнкерсов за 15 и более километров до центра Москвы, так что у зенитчиков было целых четыре или пять минут, чтобы подготовить прожекторы и зенитные орудия к бою. Все три женщины, когда Веру отпускали домой, утром встречались часов в семь, завтракали или ужинали, это как посмотреть, и ложились спать до трёх часов дня, а к шести уже были каждая на своём месте: Аня в комендатуре театра на телефоне, Соня на станции метро Охотный ряд, а Вера на крыше гостиницы Москва, где стояли пушки и зенитные пулеметы. Она дежурила иногда и по утрам, например, когда шёл парад на Красной площади седьмого ноября.

В Быково-Ильинском в ноябре эвакуировали детский санаторий, и теперь на его месте был размещён госпиталь для выздоравливающих, куда поступила санитаркой домработница Дуся. Татьяна Ивановна с работы уволилась, и они с Василием Дмитриевичем, Федей и Боженой сидели дома. Тайное слушание детекторного приёмника они прекратили – детектор окончательно сломался, да и не стоило это развлечение возможных последствий. Теперь Василий Дмитриевич читал газеты и пересказывал их домашним, иногда ходил на станцию, узнавал там новости. Федины друзья уехали, кто в эвакуацию, кто в Москву. Федя занимался дома английским, французским и чешским языками, читал и ждал чего-то. В школе у него был немецкий, но его не хотелось учить, было какое-то отторжение. Отец приехал к ним туда ещё один раз, привёз консервы, кофе, шоколад, коньяк и копчёную колбасу. Он был мрачен, зол и как-то отчуждён. Появилась на пару дней Соня, её «подбросили» на грузовой машине, идущей в Рязань, потом «подхватили» на обратном пути. Электрички не ходили, все пути был забиты составами, эвакуация продолжалась.

Ночью выли сирены на аэродроме, грохотали зенитки, поднимались в воздух серебристые МиГи и переделанные под ночные истребители пикировщики Пе-2. Федя не спал, думал. Он хотел успеть на войн у, но ему ещё было всего 15 лет. Настроение было подавленным, вечерние разговоры за столом возникали и быстро гасли вместе с керосиновыми лампами – с электричеством были постоянно перебои.

Днём каждый день Федя и Василий Дмитриевич садились вместе, Федя читал сводки из газет, а дедушка втыкал булавки с флажками в разложенную на столе карту европейской части СССР.

– Немцы окружили нас под Вязьмой и идут на Калинин, в Москве началась эвакуация и объявлено осадное положение, – это было двадцатого октября. – На юге немцы в Брянске и подходят к Туле.

– Неужели возьмут Тулу? – Федя поглядел на деда.

– Тула – это Тула, её Деникин не смог взять в девятнадцатом. Плохо, что они прорвались в Донбасс и Крым. В Донбассе уголь, а в Севастополе флот.

– Севастополь им не взять.

– Будем надеяться, но пока всё к этому идёт. У них очень сильный наступательный потенциал, они прорывают наш фронт и пытаются окружать. Но это им потом самим дорого обернётся. Как там сказано про «дубину народной войны»?

– Дедушка, ты о чём? – удивлённо спросил Федя.

– В 1812 году мы готовились к войне с Наполеоном, причём готовились из рук вон плохо. И начали отступать до самой Москвы. А мы так устроены, что если враг подходит к Пскову, Смоленску или Новгороду, то народ просыпается и начинается другая война, наши солдаты за свою землю тогда насмерть стоят. А если мы воюем на чужой земле, то пока это сражается профессиональная армия, это все одобряют, как было во времена итальянского похода Суворова или во время освобождения Болгарии. А если приходится проводить мобилизацию, собирать миллионные армии из плохо обученных резервистов, то всё может обернуться очень плохо. Так было в Русско-японскую войну и в последнюю Германскую. Попробуй объясни простому солдату, зачем он должен погибать в Маньчжурии или в Галиции, проливать кровь за Порт-Артур, Мукден или даже за Варшаву с Ригой. Из-за этого обе наши революции и произошли. Мне рассказывал Масловский, как это было в феврале семнадцатого.

– Кто это Масловский?

– Один царский полковник, который при этом был в ЦеКа левых эсеров и возглавлял их военную организацию. Сейчас работает у Молотова.

– Неужели такое бывало, чтобы царский полковник…, – удивился Федя.

– Отчего нет, вот Ленин же был сыном действительного статского советника, то есть штатского генерала.

– Как ты?

– Ну да, только я по Министерству внутренних дел, а он по народному просвещению. Чего только не бывало тогда. Так вот, в феврале 17-го русская армия готовилась к наступлению на нескольких фронтах, а в казармах в Питере были резервисты, в госпиталях долечивались легко раненные, полным-полно было дезертиров. Никто не хотел воевать, даже казаки. Тут слухи пошли, что всех сейчас отправят в мясорубку на фронт. Вот и вспыхнуло восстание, причём совершенно неожиданно, сначала Волынский полк, потом другие полки, матросы в Кронштадте, присоединились рабочие и прочая публика, и пришёл конец Российской империи.

– Но потом был Октябрь, и большевики взяли власть, – Федя пристально смотрел на деда.

– Да, но это уже другая история, я сейчас не об этом. Вот представь себе, что в году пятнадцатом рухнул бы фронт: немцы подошли бы к Петрограду, взяли бы Минск и Смоленск, а австрийцы бы захватили Одессу и пошли на Киев и Севастополь. Вот тут бы начался совсем другой подъём, война бы сразу стала народной, и закончили бы мы её в Берлине и Вене. Думаю, что сейчас именно это и случится.

– Так ты думаешь, что эти поражения нам на пользу? – Федя удивлялся всё больше и больше.

– Я практически в этом уверен. Немцы растягивают свои войска, они занимают территорию, которую не могут контролировать, так было с ними в восемнадцатом году. Наше сопротивление всё усиливается и усиливается, а они всё слабеют, а в тылу у них партизаны и подпольщики. Их ждут сюрпризы.

Уже через месяц в конце ноября на карте стояли другие флажки.

– Немцы обходят Москву с Севера, они в Крюково и Дмитрове. Неужели возьмут Москву сходу, – Федя с ужасом думал о том, что в Москве мама и бабушка. Да и вообще, это же Москва, как её можно сдавать.

– Сходу не возьмут, будут бои за каждый дом или улицу. Я тоже думаю о наших там, о Соне и Ане. Мы так решили, если бои на севере начнутся, пусть уходят пешком, на попутках, как угодно в сторону Востока, но не к нам сюда, здесь немцы будут брать аэродром, и нам тоже придётся уходить, наверное, – дедушка Вася покачал головой. – Вот только куда, не ясно. Общее направление на Восток, а там как получится. Может, уедем с госпиталем, с Дусей.

В Москве военной

Настал декабрь. Немцы было уже вошли в подмосковные Химки, но иссякли, и началось наступление наших войск. Москву не сдали! И вот пришёл Новый 1942 год. Родичевы пили выданные москвичам к Новому году шампанское и водку с соседями, сидя в шубах и свитерах в дачном доме, настроение было приподнятым. Утром пошли гулять, был выходной, на улицах было много народу, люди радостно поздравляли друг друга. А ночью в Москве Соня и прибежавшая к ним ещё до комендантского часа Анна Владимировна радостно чокались шампанским с незнакомыми людьми на станции метро «Площадь Революции» прямо у ног бронзовой колхозницы.

Седьмого января 1942 года в Москве и области отменили осадное положение, и Родичевы, наконец-то перебрались в город. На даче выдерживать лютый холод стало трудно, дрова достать было проблемой, да и это было незачем. Но Дуся продолжала там жить и работать, так что дом остался под присмотром.

Школы в Москве в ту зиму так и не заработали, большая часть детей была эвакуирована на Восток. Не стало в Москве ни Лиды Иорданской, ни Андрея Сомова, ни Аллы. В здании их школы временно разместили призывной пункт, но с января там же находился и учебно-консультационный отдел для старших классов. Дети учились дома самостоятельно, а в такие пункты приходили только сдавать зачёты, получать задания и консультации. Федя решил начать заниматься и пройти за полгода всю программу восьмого класса. Это было совсем несложно, требования к ученикам предъявляли минимальные. В конце апреля он сдал все предметы и получил справку о готовности к учёбе в девятом классе.

Многие его сверстники работали на фронт, он тоже не хотел жить в безделье летом на даче и искал работу по душе. Тут Феде помог случай: к Анне Владимировне, которая оставалась дежурить в конторе эвакуированного театра, зашёл «на огонёк» знаменитый хирург Сергей Юдин, руководивший Институтом скорой помощи имени Склифосовского, который продолжал лечить москвичей. Не хватало младшего персонала, и тогда Федя вызвался поработать весной и летом санитаром в детском отделении.

И вот три дня в неделю, через день, Федя спускался в метро, доезжал до станции «Красные ворота», потом недолго шёл пешком до Института. Вместе с ним в метро спускалась Соня и ехала до той станции, где находилась в этот день передвижная библиотека. Федино дежурство в приёмном отделении начиналось в пять часов дня и длилось до пяти утра, это считалось двумя рабочими днями подростка. До полуночи было спокойно. Привозили детей с бытовыми травмами – ушибами, переломами, небольшими ожогами, у кого-то было сотрясение мозга, у кого-то острый аппендицит. Обычные будни «скорой помощи». Налёты авиации стали редкими уже в марте, но по ночам весь 1942 год поднимали аэростаты, ждали бомбёжку. С полуночи до четырёх утра действовал комендантский час, в это тёмное время иногда начинала звучать сирена, стреляли зенитки.