Труды и дни

скачать книгу бесплатно

– Нет, медицина меня занимает мало, мне просто удалось этим летом избежать трудовой повинности, и вместо того, чтобы пилить дрова и спать в грязи, я дежурил в чистом приёмном покое, – сказал Федя, удивляясь самому себе, зачем он так дерзко и насмешливо отвечает.

Отец слегка прищурился, поджал губы:

– Тогда иди по моим стопам, поступай в МВТУ, в Бауманку. Вой на закачивается, надо будет всё восстанавливать, нужны инженеры, много инженеров. Ты должен в своём возрасте уже лучше разбираться в себе самом.

– Меня этот вариант тоже не слишком устраивает, но хорошо, я подумаю. Может быть, да, а может, и нет, возьму и пойду учиться на историка или географа, а может, пойду в актёры или на постановочный факультет в Школу-студию МХАТ, бабушка Аня тут уже посодействует, я надеюсь, – нарочито дерзко отвечал Федя, которому всё больше не нравился менторский тон отца.

Тут отец ещё сильнее прищурил глаза, пристально посмотрел на Федю, помрачнел, но ничего не сказал, просто ушёл в кабинет. Уезжая, обещал серьёзно с сыном поговорить. Соня хотела что-то сказать, но промолчала. Федя решил действовать самостоятельно и уйти в армию, пока не будет отца.

Экзамены Федя сдал, получил аттестат с отличием и в тот же день явился на призывной пункт, где заранее обо всём договорился. Ему было семнадцать лет, до совершеннолетия всего пять месяцев, тянуть было нечего. Решение по его заявлению о добровольном вступлении в ряды РККА было принято в течение суток, и в ближайшие дни он должен был получить повестку. Домашние пока ничего этого не знали. Федю поздравляли с окончанием школы, и все его родные волновалась о высшем образовании, обсуждали, куда Феде лучше всего подать документы, где можно наверняка, при всех поворотах событий, получить отсрочку, а там и войне конец. Федя от этих обсуждений уклонялся как мог, зная о том, что ему вскоре предстоит серьёзно объясняться с родными и близкими.

На войне

Повестка пришла Феде 6 июня, как раз в день начала высадки союзников в Нормандии. Получила её Анна Владимировна и сразу схватилась за сердце. Софья Адамовна побледнела, Татьяна Ивановна застыла на месте.

– Это какая-то ошибка, Феде только семнадцать лет, надо срочно звонить, искать Николая. Федя, Федя, подойди сюда! – восклицала Анна Владимировна. – Вася, Вася, иди скорее к нам, тут бог весь что творится.

– Нет, бабушка, это не ошибка. Добровольцев берут в армию с семнадцати лет. Я записался уже в апреле, чтобы пойти в армию сразу после окончания школы. Уже принято решение призвать меня во вторник 20-го сразу после выпускного. Потом месяц в учебной части, а в августе отправят в Муромское военное училище на ускоренные шестимесячные курсы офицеров связи. Выпуск в феврале, и потом распределение, кого куда. Боюсь только, что война к тому времени закончится, – добавил Федя, успокаивая родных.

Краски начали возвращаться на мертвенно-бледные щёки Сони, облегченно вздохнула Татьяна Ивановна, сняла очки Анна Владимировна и начала их протирать платочком, который только что держала у лба:

– Ну, хорошо, хорошо, но я всё равно не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Учёба на офицера, ну ладно, но почему ты хочешь на фронт? – Анна Владимировна была настойчива.

– И это спрашивает меня урождённая княжна Шацкая, внучка героя Плевны, правнучка генерала Отечественной войны? Тебе не кажется, что наши предки по мужской линии одобрили бы меня? И адмирал Энгельберг тоже. Это же речь идёт не о войне в Маньчжурии или в Швейцарии, а о защите Отечества. Минск, Брест, Петрозаводск, Рига, Львов у немцев, мы ещё не вошли ни в Польшу, ни в Восточную Пруссию. Лев Николаевич Толстой был противником войны, но геройски защищал Севастополь, – это было сказано для Сони, которая тут уже совсем развеселилась и успокоилась.

– Хорошо, что ты выбрал техническую специальность, Николай будет доволен, – суховато заметил Василий Дмитриевич. – Ну, это мы с тобой ещё отдельно обсудим.

Чувствовалось, что он обижен, почему Федя ему ничего заранее не сказал. Федя был к этому готов, он всё продумал наперёд.

Вечером состоялся их приватный разговор в кабинете:

– Я хорошо понимаю мотивы твоего решения, но удивляюсь, почему ты настолько не доверяешь мне, что заранее ничего не сообщил о нём, – Василий Дмитриевич держал во рту пустую трубку – признак его крайнего возбуждения.

– А ты не догадываешься? С одной стороны, как мужчина и дворянин, ты должен был одобрить моё решение, а как дедушка и хранитель семейного покоя, тебе положено меня от него удерживать. Тебя бы разорвало пополам прямо на моих глазах. А ты мне дорог живым. И потом, есть решения, которые мужчина принимает сам, не перекладывая на чужие плечи. Ну, хорошо, ты бы со мной согласился, но не сказал бы нашим дамам, а они бы на тебя смертельно обиделись. Кому это нужно? Никому. Вот я и решил, что все узнают, когда придёт повестка. Отцу тоже ничего не рассказал, незачем, – Федя говорил резко и твёрдо.

Василий Дмитриевич встал и приобнял Федю одной рукой:

– Пойдём на черный ход, я покурю, а ты со мной посидишь, ладно? Ты ещё не начал курить?

– Начал уже, конечно. Когда ещё работал на скорой помощи. Вечно есть хочется и устаёшь, а это помогает, – с некоторой робостью признался Федя.

– Тогда бери свои папиросы, пошли покурим вместе.

* * *

Мама и обе бабушки успокоились – занятия на курсах начнутся в июле, выпуск ожидается только в январе, может быть, ему и не придётся воевать. Звонил отец, он очень обрадовался решению Феди и особенно направлению его в войска связи, видел в этом начало пути военного инженера. Дедушка Василий Дмитриевич гордился внуком – тот вырос истинным Родичевым.

Домашние провожали его у военного комиссариата. Софья Адамовна не выдержала и заплакала. Анна Владимировна её дернула за руку. Пятнадцать новобранцев посадили в кузов грузовика и повезли куда-то в сторону подмосковных Люберец, там им предстояло пройти краткое обучение перед экзаменами для поступления на курсы – предстояло осваивать сложную радиотехнику, высокочастотную и полевую связь. Федя потом ничего не рассказывал об учёбе в военной школе, он привычно строго соблюдал режим секретности долгие годы после войн ы, а дальше всё просто забылось, ушло.

Федя бывал дома в увольнительной, это ему полагалось за отличную учёбу, дважды его навещали в Муроме родные. Отец приехал туда к нему в новой генеральской форме. Отношение к Феде в училище было особым, он был первым по всем учебным предметам. Ему должны были присвоить звание лейтенанта, тогда как большинство выпускались младшими лейтенантами. В конце января, когда состоялся выпуск из училища и направление свежеиспечённых офицеров в действующую армию, генерал-майор, принимавший экзамены, спросил у первого по успеваемости Родичева, есть ли у него пожелания.

– Да, я хочу участвовать во взятии Берлина, – отвечал Федя.

– Будешь, если хочешь, – генерал улыбнулся и что-то записал в блокнот.

* * *

И вот в начале марта 1945 года лейтенант Фёдор Николаевич Родичев оказался в резервной роте связи при начальнике связи Третьей ударной армии в составе Первого Белорусского фронта. Им предстояла битва за Берлин.

До раннего утра 24 апреля ему не довелось участвовать в серьёзных боях. Но в первые дни после начала штурма Берлина многие связисты были ранены или убиты, и тогда офицеры и сержанты из роты резерва были приданы нашим передовым частям, рвущимся к центру Берлина.

Часть, в которую попал лейтенант Родичев, в районе моста Мольтке через Шпрее со стороны улицы Альт-Моабит прорывалась к Рейхстагу. Связь на передовой под обстрелом врага он и обеспечивал. Несколько раз он попадал под плотный огонь, участвовал в рукопашной схватке с эсэсовцами, спас жизнь боевому товарищу и был отмечен командованием как храбрый и исполнительный офицер. Рейхстаг ему самому штурмовать не довелось, их батальон вместе с частями Войска Польского зажал немцев в Тиргартене, бойцы продвигались вперёд по парку от дерева к дереву, перестреливаясь и вступая в отдельные схватки с врагом.

Второго мая гарнизон Берлина сдался. Конечно же, Федя добрался до Рейхстага и расписался на нём, а потом вернулся на улицу Альт-Моабит, где их часть расположилась среди развалин неподалёку от известной тюрьмы и вокзала, там он жил в палатке до двенадцатого мая. А одиннадцатого числа случилась встреча, которая неожиданно повлияла на дальнейшую его жизнь.

– Господин офицер, товарищ, можно Вас попросить на одна минута, – голос с акцентом принадлежал сидящему на обломке стены человеку средних лет в сером, испачканном извёсткой и кирпичной пылью костюме. У человека было бледное, землистое лицо с почти бескровными синеватыми губами.

– Да, слушаю Вас, – Федя положил руку на плечо человеку, который пытался встать. – Сидите, пожалуйста. Вам плохо, нужен врач?

– Нет, сердечно благодарен, мне нужно Вам что-то сказать. Я профессор Шмидт, и со мной моя рукопись. Мне трудно говорить по-русски без практикования, может быть, товарищ владеет немецким или французским?

Французским Федя владел, как мы знаем, почти как родным, его собеседник также свободно говорил на нем почти без акцента.

– Вас мне послал Бог! – с казал немец и протянул Феде три толстые тетради. – Моё имя Шмидт, профессор Карл Шмидт. Я не нацист, я просто учёный. Здесь со мной последний труд моей жизни. Прошу Вас, обещайте, что Вы его сохраните и при возможности опубликуете, где и когда сами решите.

Федя взял из его рук тетради и стал их рассматривать. К ним подошёл сержант Журов, тот самый боец, которому Федя спас жизнь и который теперь всюду ходил за ним:

– Смотрите-ка, француз. Что он тут делает? Вроде бы на пленного не похож.

– Нет, он немец, учёный. Говорит, что не фашист. Да и не похож он на гитлеровца.

– Они у нас тут теперь все антифашисты. Куда фашисты подевались, непонятно. Раньше везде вместо «здрасте» орали «Хайль Гитлер», а теперь пищат «Гитлер капут».

– Лейтенанта Родичева к командиру батальона, – раздался голос вестового, и Федя, наспех попрощавшись с немцем, быстро пошёл в сторону командирской палатки, на ходу засовывая тетради в мешок.

* * *

В этот день Федю направили переводчиком в комендатуру Берлина, там он проработал всего несколько дней, когда его вызвали в отдел контрразведки к подполковнику Смелякову. Тот разглядывал личное дело Фёдора:

– Товарищ Родичев, Фёдор Николаевич, правильно? Сын генерал-лейтенанта Николая Васильевича Родичева? Поздравьте Вашего отца, он повышен в звании и награждён третьим орденом Ленина, об этом вчера было в газете. А Вы будете награждены медалью «За отвагу». Молодец!

– Служу Советскому Союзу, – Федор немного удивился, о награждении сообщает командир части, а не начальник контрразведки корпуса.

– В личном деле сказано, что Вы свободно владеете чешским, так ли это?

– Да, мой дед был по происхождению чех, переехал Москву пятьдесят лет тому назад, все годы работал в Большом театре и Консерватории. – Федя на секунду запнулся, потом добавил на всякий случай: – Народный артист республики, орденоносец.

– Да, вижу, вижу. Английский тоже знаете, французский, немного немецкий, латынь. Ну, латынь вряд ли понадобится. Работал до армии санитаром в госпитале? Очень хорошо. Вас решено направит в Карлсбад, или, по-чешски, в Карловы Вары, там срочно надо открыть госпитали для долечивания наших раненых. Туда летят военные врачи, им нужен толковый офицер для перевода, связи и помощи, лучше Вас не найти. Так что получите предписание, и в дорогу.

– Есть! Разрешите идти?! – у Феди отлегло от сердца.

В душе его пели струны, он был счастлив, всё было одно к одному: командировка в Карлсбад в конце войны, уважаемая в армии медаль, новое генеральское звание отца, письмо из дома, что всё у них хорошо, и, конечно же, конец войне! Федя был счастлив. Волновало лишь одно: неужели ему теперь ещё целых три года придётся носить офицерские погоны, он всего добился, что желал, и ему незачем было оставаться в армии после Победы.

Медаль ему выдали, обмыли её трофейным шнапсом с бойцами из роты связи и стрелками штурмового батальона, которые за три недели стали его фронтовыми приятелями, и двадцать перового мая в десять утра Фёдор был на аэродроме, где стоял наготове «Дуглас», – лететь в Карлсбад, минуя Прагу.

Перед отъездом начальник связи сделал ему подарок – дал возможность позвонить матери и отцу. Николай Васильевич был рад и горд за сына, сам он тоже принимал поздравления, был слегка навеселе. Сказал, что не понимал, какой Федя человек, думал, что «маменькин сынок». Добавил, что найдёт способ связаться с ним, советовал попробовать пиво из Будейовиц. Мама со своими толстовскими взглядами особенно обрадовалась, что Федя займется не военными, а медицинскими делами, и именно в Карловых Варах.

Это было сказано Соней, может быть, даже с некоторым намёком, ведь Федя знал, что его дед Адам Иванович родился в городке Печау, недалеко от Карлсбада, и провёл там первые два года жизни, а уже потом рос и жил в самом Карлсбаде. И ещё ему рассказывала Анна Владимировна, что Худебник – фамилия вымышленная, «как у Герцена или Фета», что дедушка Адам на самом деле незаконнорожденный сын какого-то магната, который помог ему получить музыкальное образование и материально поддерживал.

Федя подумал, что кое-что про дедушку Адама можно будет на месте попробовать узнать самому. Он взял с собой путеводитель по Чехии на немецком языке, чтобы было что читать на первое время, и ещё в его чемодане лежали тетради Карла Шмидта, которые он думал полистать на досуге.

Часть 2. Иорданские

Эвакуация

В отделанном дубовыми панелями со вставками из карельской берёзы кабинете с плотными глухими шторами на окнах, за массивным письменным столом, обтянутым биллиардным зеленым сукном, сидел под портретом Сталина невысокий плотный человек с усами щёточкой. На столе – чернильный прибор из уральского камня, лампа под зелёным абажуром, два телефона рядом на тумбочке. Перед столом в кресле – женщина примерно лет сорока в элегантном тёмном деловом костюме.

– Слава, я всё поняла. Когда они начинают собираться, сколько их всего? Сколько будет сопровождающих? – в руках женщины появился блокнот.

– Основной заезд с двадцать восьмого, двадцать девятого планируется начало конференции, а первого октября – приём и банкет. Время военное, в основном приедут дипломаты, чиновники, ну, и разведчики, сопровождающих лиц будет с их стороны человек двадцать. Всего сотни полторы от них, наших столько же, банкет планируем на триста персон. От англичан будут лорд Бивербрук, от Соединённых Штатов – Гарриман. Принимаю официально их я, но реально будет сам Сталин, это очень важно. Гарриман – доверенное лицо Рузвельта, Бивербрук – личный друг Черчилля. Представительная делегация, они реально уполномочены подготовить решения для своих патронов.

– Мои обязанности на приёмах – быть рядом с тобой, это я знаю, и на нашем приёме, и у них тоже, ещё организовать что-то культурное для жён и самих персон. Большой театр, конечно. Как обычно, но немного скромнее, так?

– Да, идёт война, должно быть скромно и строго, но не скупо. У нас нет нужды, нам не надо прибедняться и делать какие-то лицемерные жесты, ведь мы сильны, и враг скоро будет изгнан, – тут Молотов повернул голову и поглядел на портрет Сталина. Сталин смотрел в светлую даль, прозревал будущее нашей страны и грядущий коммунизм. Молотов тихо вздохнул. – Полина, ты всегда на высоте, но сейчас особенно постарайся, хорошо?

– Жалко, что нет со мной Нади, да и просто никого, кто бы соответствовал уровню среди жён наших товарищей. Но я привыкла. Однако и у меня к тебе просьба, – Полина достала из сумочки какое-то письмо.

– Какая?

– Ты помнишь, я тебе говорила про Лику Иорданскую, дочку академика, знаменитого историка. Она и сама историк, знаток моды и вообще женщина хорошего тона и безупречного вкуса. Ее книгу издали у нас и переиздали в Америке, я её прочитала, потом сама разыскала Лику. Она мне уже много лет помогает как художник по костюму и консультант по вопросам моды. Лика не только даёт мне советы, но переводит статьи из иностранных журналов о моде, свободно говорит на трёх языках.

– Ну, и что за проблема у твоей Лики? – нарком помрачнел и стал серьёзным.

– У нее мать – нервнобольная, вдова академика. Лика в разводе, без мужа, но с ней дочка лет пятнадцати. Мать не может пережить бомбёжки, просит эвакуировать их куда-нибудь из Москвы.

Молотов сразу повеселел, улыбнулся, он ожидал худшего, что опять она будет просить заступиться за кого-то из арестованных:

– Ах вот как, три языка, безупречный вкус и дочь Иорданского! А что если мы ее с мамой и дочкой эвакуируем в Самару, то есть в Куйбышев? Там она может нам пригодиться, если ты за неё отвечаешь, конечно, – Молотов пристально поглядел на жену.

– Да, отвечаю. Наложи визу, а поручение я подготовлю, хорошо? И чтобы выделили там жильё, ну и работу дали. А мы что с тобой, тоже в Куйбышев?

– Об этом пока речи нет. Все говорят про Свердловск. И пусть говорят. А я дам поручение Деканозову, чтобы всё было там улажено с твоей Ликой. Она может пригодиться. Дай письмо, я завизирую. Да, и все закорючки поставлю.

– Спасибо, я тогда пойду, зайду к тебе в секретариат, пусть готовят поручение, а потом пойду в организационный отдел, как мы договорились.

– Везде действуй моим именем. Целую.

Полина Жемчужина улыбнулась, послала в ответ Молотову воздушный поцелуй и вышла из кабинета. Она была, наверное, самой влиятельной женщиной в стране, и как жена наркома иностранных дел товарища Молотова, второго человека в государстве, и как советский руководитель. Она считалась главной по моде и стилю в СССР и курировала выпуск товаров для женщин.

* * *

Через четыре дня после этого разговора в кремлёвском кабинете, то есть 26 сентября 1941 года, в квартире Иорданских раздался телефонный звонок.

– Здравствуйте, могу я попросить к телефону товарища Иорданскую-Форт, Леокадию Александровну, – раздался в трубке приятный баритон.

– Слушаю Вас.

– Мы по поручению товарища Молотова…

Три дня шли сборы и выяснения. Решено было, что часть вещей, всё самое ценное или нужное, Иорданские возьмут с собой: будут места в багажном вагоне плюс ещё в самом четырёхместном купе, где они будут только втроём.

– А вот библиотеку пока вывезти в Куйбышев не представляется возможным, но если Леокадия Александровна опасается за её сохранность из-за бомбардировок, то можно отвезти её за город, в один из музеев.

Лика созвонилась с Натальей Розенель, вдовой наркома просвещения Луначарского, та посоветовала библиотеку вывезти на Мамонову дачу на Воробьёвых, то есть на Ленинских горах, где она раньше сама жила с мужем.

– Теперь там Центральный музей народоведения, там должны быть места, где сложить книги. Это далеко от центра Москвы, там бомбить не будут.

– Спасибо, Наталья Александровна, это хороший совет. Но пока я сама не увижу, в каком помещении сложили книги и как их будут сохранять, я не могу уехать. Нам придётся сначала заехать туда и только потом на вокзал.

Так она и договорились с сопровождающими. У Лики были великие способности договариваться и всё правильно и точно решать. И вот в четыре часа дня впятером с водителем и военным с двумя кубиками на петлицах белой гимнастёрки, который представился как сержант госбезопасности Петров, на чёрной эмке в сопровождении грузовика с водителем и двумя грузчиками Иорданские выехали сначала на Ленинские горы.

Сборы и погрузка шли сложно, особенно из-за Ликиной мамы, которая пыталась вмешиваться, даже руководить. Но вот, наконец, они приехали на Мамонову дачу, здесь предстояло дождаться утра и потом ехать к поезду, который должен отойти в полдень от платформы Казанского вокзала.

На Ленинских горах они оказались только в шесть вечера, на закате, начинало быстро темнеть. Лиду попросили посидеть с бабушкой, пока разгружали книги, потом вернулась Лика, достала термос со сладким чаем, бутерброды, они поужинали в каком-то кабинете и уложили бабушку на диван, накрыв шалью. Лида не хотела спать и вышла погулять. Было десять часов, совершенно темно, дул холодный ветер: уже две недели ночами в городе стоял необычный холод, погода была октябрьская, к утру лужи покрывались коркой льда. В парке перед зданием с колоннами виднелись какие-то сооружения: не то юрты, не то чумы, шатры или вигвамы, в темноте не разберёшь. Небо было ясным, Москва-река угадывалась внизу по отражениям звёзд и уже большой, но ещё не полной луны. Лида замерзла и вернулась в дом, прилегла в уютном кожаном кресле в соседней с мамой и бабушкой комнате, но сон никак не шёл.