скачать книгу бесплатно
Не помогло: Рома бросил беременную Лику и переселился в новое гостеприимное гнездо, к состоятельной даме из среды новых капиталистов-нэпманов, у которой был собственный магазин посуды и хрусталя на Арбате. Ребенка он, конечно же, признал и даже потребовал, чтобы у родившейся в августе 1926 года дочери была его фамилия. Хотел назвать девочку Элоизой, но это предложение солидарно всей семьёй Иорданские проигнорировали. Бабушка Евдокия Карповна предложила имя Леонида – львица, львом же она иногда назвала Александра Алексеевича за пышную гриву седых волос.
– Нет мама, на что это будет похоже – «Леонида Раймондовна», какая-то «Розалинда Боэмундовна», даже смешно. Впрочем, мамочка, дома ты можешь называть её как хочешь, а в паспорте давай запишем Лида. Пусть будет Лидия Романовна Иорданская-Форт, – Лика улыбнулась и обняла мать. В доме жить всем стало хорошо, когда «лирический герой» покинул их семейный чертог.
Впрочем, в 1928 году, когда нэпманша разорилась, Рома-Раймонд сделал попытку вернуться, он впервые пришёл посмотреть на дочь, делал умильный вид, преданно глядел на Александра Алексеевича и вздыхал, глядя на Лику. Его выставили без малейших колебаний, и он вскоре нашёл себе певицу из Большого театра, с которой прожил года три.
В семье вся жизнь вращалась вокруг профессора Иорданского, которого недавно избрали академиком по отделению истории. В стране он был на особом положении, входил в некий советский пантеон вместе с профессорами Павловым, Вернадским, Тимирязевым, режиссёром Станиславским, певцом Собиновым, актерами Москвиным, Качаловым, Южиным, Ермоловой и ещё десятком великих. Лика стала его личным помощником, секретарём, редактором, советником и биографом, а сама на досуге занималась художественным творчеством.
Профессор Иорданский считал дочь красивой, умной, образованной, но неталантливой, без полёта. Это очень обижало Лику. Она решила закончить ВХУТЕМАС, училась у Фаворского, Родченко и Бруни, специализировалась по дизайну, уделяя особое внимание театральному костюму и декорациям. Отец посмеивался над её попытками создать что-то оригинальное, и чтобы отвлечь дочку от «пустого времяпрепровождения», заинтересовал её историей костюма и моды. Мать тоже не одобряла занятий дочери, хотела, чтобы она больше уделяла внимания домашним делам.
Лика не находила поддержки в собственном доме у родителей, но при этом множество театральных деятелей, дизайнеров и создателей моды от Таирова и Мейерхольда до Вильямса и Ламановой считали её замечательным специалистом с безупречным вкусом и чувством меры. В 1932 году Лика подготовила прекрасно иллюстрированную книгу по истории западноевропейской моды и развитию вкуса в разных социальных слоях в странах Западной Европы с 1882 по 1932 год, от Франко-прусской войны до Великой Депрессии. Высоко оценивший её работу художник Купреянов настоятельно рекомендовал ей не касаться развития моды в Польше и вообще в Восточной Европе, а больше всего уделять внимания Североамериканским соединенным штатам, так будет лучше по соображениям политики. Лика была послушной и понимающей, свой труд она озаглавила «Мода народов Запада» и подписала его «Лика Форт». Отец возмутился – «какая-то ещё одна Лиля Брик», но Лика спросила, неужели бы он хотел, чтобы автором стояла «Леокадия Александровна Иорданская». В разговоре с отцом выяснилось, что он против публикации «этого легкомысленного поверхностного сочинения».
Но тут Лика проявила вновь своё несокрушимое упорство: её рукопись прочитали и одобрили Таиров и Михаил Чехов. К Мейерхольду она с этим не пошла, её невзлюбила Зинаида Райх, что было взаимно. Когда выяснилось, что мнение Чехова и Таирова ничего не значит для её отца, Лика решилась на отчаянный шаг: через Киру Алексееву передала рукопись её отцу – Константину Сергеевичу Станиславскому. Тот не только её прочитал, но и написал отзыв, в котором хвалил автора и полагал, что книга будет необычайно полезной театральным деятелям при постановке современных пьес, того же О’Найла. А вот Станиславский был для Александра Алексеевича непререкаем авторитетом, и он капитулировал. Книга вышла в 1933 году, а через два года была издана в Соединённых Штатах. К Лике пришла известность, и компетентные органы взяли её на заметку. В 1937 году это могло бы ей дорого обойтись, но пока был жив её отец, их не трогали, а потом и трогать не захотели, причин к тому уже не было.
Когда профессор умер, то в доме наступил период распада и слёз. Первой оправилась от горя Лика, взяла себя в руки. Вдова же профессора, её мама, как-то очень резко сдала, её мир сузился, теперь она жила только памятью о муже. Ещё и тётя Клава вдруг тихо скончалась через месяц после Александра Алексеевича. Лида часто плакала, иногда даже в школе на уроках. Но рядом с ней были её друзья, которые втроём каждый день провожали её из школы до дома в Никольском переулке, где семья профессора занимала второй этаж маленького особнячка во дворах Московского университета.
Последние мирные годы
В конце ноября 1939 года погода была холодная, ветреная и сырая. В Москву пришёл грипп, заболели Алла и Андрей, и Федя в тот день вызвался один проводить Лиду домой. По дороге он наступил на ледяную корку, под которой в выбоине стояла вода, и промочил обувь. Лида уговорила его зайти к ним, просушить ботинок и согреться, и из дома позвонить и предупредить Фединых родных.
У двери маленького двухэтажного особнячка висела загадочная табличка «УК ГШ РККА отдел спецучёта», за дверью стоял небольшой столик, за ним сидел человек в форме.
– Здравствуйте Лидия Романовна. Кто это с Вами? – человек вышел из-за стола.
– Это мой товарищ из школы, пропустите, пожалуйста.
– Вообще-то Леокадия Александровна должна заказать пропуск. Или можете подняться к себе по чёрной лестнице, если там не заперто.
– Ну, дядя Саша, ну пожалуйста!
– Ну ладно, ладно, но порядок должен соблюдаться.
До революции весь особняк нанимали Иорданские, но в 1918 году его первый этаж заняла некая воинская часть, показав мандат, пописанный Бонч-Бруевичем. Хотели забрать и часть второго этажа, но тут уже вмешался Луначарский. Так и повелось: верх особнячка занимала семья Иорданских, а внизу размещались последовательно разные военные учреждения. Во время гражданской войны это внушало спокойствие, что не тронут налётчики и не залезут воры, да и потом тоже всем было от этого спокойнее, хоть и были некоторые неудобства для гостей.
Так впервые Федя переступил порог дома Иорданских. Затем в гостях у Лиды побывали Алла и Андрей, потом все вместе несколько раз заходили в гости к Феде, один раз были у Сомовых. Алле же некуда было пригласить гостей, они жили с мамой в одной комнате в коммунальной квартире.
* * *
Холодной зимой 1939 года, когда уже шла Финская война, начались походы в театр всех четырёх друзей. Хотя на вечерние спектакли в театр обычно допускали только тех, кому исполнилось пятнадцать, а им было только по четырнадцати лет, для них делалось везде исключение.
Контрамарками во МХАТ снабжала их бабушка Аня, и иногда Ольга Бокшанская, секретарь Немировича, давала им пропуск в директорскую ложу. Конечно, сначала им показали классику во МХАТе – «Царь Фёдор Иоаннович», «На дне», «Горячее сердце», «Анна Каренина» и «Мёртвые души». Посмотрели они на утреннике два раза «Синюю птицу» и в филиале тоже два раза побывали на «Днях Турбиных» и потом на «Пиквикском клубе».
В Большой театр им доставал пропуск уже Адам Иванович – на оперы «Чио-чио-сан», «Свадьбу Фигаро», на балеты «Раймонда», «Конёк-горбунок», «Спящая красавица», «Лебединое озеро» и «Дон Кихот». Он же достал билет в театр оперетты, что в саду «Аквариум», на «Свадьбу в Малиновке» и в малый театр на спектакли «Лес», «Ревизор» и «Стакан воды». А в Камерный театр и театр Вахтангова контрамарки и билеты доставала по своим каналам Леокадия Александровна. У Вахтангова они были на знаменитом спектакле «Принцесса Турандот», а в Камерном – на «Андриенне Лекуврер» и целых два раза на «Оптимистической трагедии». И всё это всего за сезоны 1939–1941 годов.
Когда они были в Камерном театре, вдруг в антракте в директорскую ложу вошла в кожаной куртке комиссара актриса Алиса Коонен, обняла Лиду, стала ей говорить про её дедушку, расцеловала. Алла смотрела на неё восхищённым взглядом, но Коонен даже не повернула головы в её сторону. Другой случай – вложу Большого вдруг впорхнула балерина в пачке, быстро наклонилась к Феде, поцеловала его в макушку: «Какой большой вырос». И исчезла, как появилась. «Марина Семёнова», – выдохнула соседка и стала пристально рассматривать Федю, силясь понять, кто он и почему здесь, в ложе. Алле было бы совсем неуютно в компании с друзьями, если бы не правило, что за все платят мальчики – и в буфете, и в гардеробе за бинокли, и покупают программки. Так было заведено. И всё равно иногда Алла чувствовала себя неуютно рядом с друзьями в театрах, кино или в кафе. Её мама была детским врачом в поликлинике, папы не было, родные мамы жили в далёком Житомире, в семье не было лишних денег. Алла старалась учиться только на отлично, чтобы освободить маму от платы за обучение в следующем году в восьмом классе: 200 руб лей в год было чувствительной для них суммой.
Федя и Алла были уже высокими, у Феди ломался голос, у Аллы менялась фигура, а Лида и Андрей были ещё похожи на детей в свои четырнадцать лет и выросли только к шестнадцати годам. Федя был немного влюблён в Аллу, она тоже совсем немного отвечала ему, они даже пару раз вдвоём погуляли в Александровском саду, держась за руки. Лида же была тайно влюблена в Андрея Сомова, но он об этом даже не догадывался – его влекли алгебра, геометрия, физика и астрономия.
Финская война не оставила следа в сознании Феди, а вот разгром немцами французов и англичан, захват ими Франции за 40 дней его сильно удивили. Он всё-таки думал, что если с немцами есть договор, то пока войны не будет, хотя немецкие фашисты не угомонятся, они же враги СССР. Но у Феди всё равно возникло какое-то тревожное чувство.
В июне 1940 года семейство собралось на даче, кроме Николая, тот был на строительстве высоковольтных линий передач в Сибири. Обсуждали судьбу Мейерхольда: о том, что его осудили ещё в феврале только спустя три месяца, по-тихому рассказала Ане в коридоре секретарь Немировича.
– Оля сказала, что Москвин с Немировичем два раза на приёмах подходили к Сталину и просили за Мейерхольда, но тот ни в какую.
– У самого Немировича, как мне недавно рассказали, племянник сидит. Да, кстати, Тархановы купили дачу на Рабочей улице, у них сын Ваня, ровесник Феди, – Татьяна узнавала самые разные новости по «сарафанному радио» в Быково и Ильинском порой раньше, чем Аня в театре в Москве.
– Вот поди ж ты, сколько гадостей Мейерхольд сделал мхатовцам, а именно они ему старались помочь, – дедушка Вася усмехнулся. – А где все те, кто его восхвалял, ему пел оды? По щелям сидят.
– Не надо, Вася. И мы там же сидим, разве не так? – Татьяна вздохнула.
– Сидим, – неожиданно весело согласился с ней Василий Дмитриевич.
– А что, мы должны за него пойти всем миром просить? Только этого нам не хватало! Я помню, как они набросились на «Дни Турбиных» в 1926 году, что они вообще про МХАТ говорили и писали, – Анна Владимировна решила поддержать Василия Дмитриевича. – А вот Мишу Булгакова очень жалко, он в марте умер, и это для нас всех потеря. У них в роду у мужчин больные почки.
* * *
В августе Соня и бабушка Аня увезли Федю в Ялту, в дом отдыха «Актёр», Адам Иванович же решил подлечиться в санатории в Узком, а старшие Родичевы, как всегда, никуда с дачи уезжать и не собирались. Николая Васильевича с работы не отпустили, обещали дать отпуск зимой, но оплатили две путёвки для семьи. В этот раз отдых без отца в Ялте Феде не понравился: жарко, толпы народа, санаторный пляж усеян голыми телами, мухи, брошенные бутылки, запахи из кустов, чад горелого бараньего жира из шашлычниц, арбузные корки – такой вид советского отдыха был неприятен. В санатории актёры пили коньяк, играли в карты, флиртовали, сплетничали, изредка ездили на экскурсии, в дороге тоже выпивали.
Но зато были домик Чехова, встреча с Ольгой Леонардовной, вдовой писателя, которая знала Анну Владимировну по работе в театре, знакомство с сестрой писателя Марией Павловной и важными чеховедами. Ну, пожалуй, и всё. В остальное время Феде было там смертельно скучно, но он вспомнил дедушку Адама, который хотел, чтобы в семье не забывали чешский язык. Федя собирался выучить чешский самостоятельно, начал читать и переводить книгу «Похождения бравого солдата Швейка», захваченную в поездку из домашней библиотеки, чтобы потом в сентябре удивить деда.
Промчалось лето, надо было снова идти в школу, уже в седьмой класс, к своим дорогим друзьям. Но Федю ждало разочарование: Алла, которой он посылал открытки из Крыма, больше не любила его, она гуляла с курсантом-учлетом, юношей девятнадцати лет. Федя решил было начать страдать, но ничего не вышло, он сам удивлялся, насколько ему это оказалось безразлично.
Первого сентября Адама Ивановича должны был уже выписать после лечения в санатории, он уже рвался на работу и нервничал. Ведь за год до того празднование семидесятилетнего юбилея Адама Ивановича, назначенное на 24 сентября, было скомкано и смято: в сентябре 1939 года советские войска были введены в Польшу. Не было ни членов Правительства, ни иностранных гостей, все прошло буднично и скромно, а главное, ему так и не было присвоено академическое звание «Народный артист СССР». Это было обидно, но он надеялся, что вскоре его труд оценят, а для этого он должен работать, работать и ещё раз работать. Не мог он знать, что при обсуждении вопроса о присвоении ему этого звания Ворошилову показалась смешной его фамилия, и Сталин, пожав плечами, написал: «Дать о. Ленина и 25 тыс. р».
И вот за день до выписки Адама Ивановича обнаружили тихо сидящим на лавочке под большим кленом, как будто уснувшего. Острая сердечная недостаточность, инсульт и инфаркт одновременно, он не страдал, умер почти сразу. Страдали домашние – плакали Аня, Соня, Таня, Божена и Вера, утешали их Василий Дмитриевич, Федя и примчавшийся на похороны Николай. Самого же Федю, расстроенного потерей любимого деда, тоже утешали его друзья, Андрей и Лида. А вот Алла один или два раза подошла к нему, что-то сказала и умчалась крутить роман с будущим лётчиком. И Федя отдалился от Аллы.
Но природа не терпит пустоты, и на его горизонте появилась красотка Фира Гирш, с которой он познакомился у Иорданских. Они с отцом приехали из Брест-Литовска, там её мать, театральный художник, помогала актерам труппы, созданной учениками Михаила Тарханова из МХАТа. Родители привезли её в Москву, где её мама собиралась набраться опыта в Камерном театре, работать по театральным костюмам, и потому разыскала Лику. Кроме того, отец приехал учиться в высшей школе пропагандистов при ЦК ВКП(б).
Фира была девушкой интеллигентной, увлекалась стихами Ахматовой, Блока и Пастернака, любила цыганские романсы и джаз, с ней Феде было интересно. Она научила Федю танцевать, вместе они тайно курили папиросы в садике во дворе нового большого актёрского дома.
Отец Фиры в Бресте входил в подпольную ячейку компартии Западной Белоруссии, его арестовали и с 1936 года содержали в тюрьме в Брестской крепости, Фира с мамой три года носили ему передачи. Потом началась война, в город вошли немцы, а ещё до их прихода тюремщики открыли камеры и выпустили всех заключённых, даже украинских террористов. Немцы пробыли в городе примерно неделю, где-то ещё шла перестрелка с поляками. Фира с родителями прятались у знакомых, потом пришли советские войска, а немцы торжественным маршем покинули город. При поляках им было жить плохо, хорошее образование еврейке, да ещё дочери коммуниста, было получить трудно. Теперь Фира собиралась учиться в Москве, но пока только в седьмом классе, хотя ей было уже пятнадцать.
Зима прошла, пролетела, промчалась, вот уже май 1941 года настал. Фира уехала в Белоруссию, в Брест к бабушке, обещала Феде вернуться в июле, они целовались при всех на вокзале, потом она махала ему платком из окна вагона. Не знали и не могли знать они, что Фира уже никогда оттуда не вернется.
Начало войны
Весь жаркий субботний день 21 июня Федя провёл на Ильинском пруду и прилично обгорел. Была самая короткая ночь в году, Федя читал чешский фантастический роман Карела Чапека «Вой на с саламандрами», заснул с рассветом под щебетание птиц. Воскресный день тоже обещал быть жарким.
Рано утром приехали на машине Анна Владимировна и Соня, семья была в сборе. Где-то часов в одиннадцать подъехал к их участку на велосипеде Серёжа с Гражданского переулка и крикнул через забор: «Тётя Таня, говорят, война с немцами началась. Слушайте радио в двенадцать часов». Федя вскочил, побежал к деду, потом начал настраивать радиоприёмник «Пионер».
Окончилась речь Молотова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами».
– Враг будет разбит, разве могут немцы устоять перед нами. Сначала мы их остановим на границе. Потом – несколько дней, и мы их погоним, – Федя был уверен в несокрушимой силе Красной армии под впечатлением советского кино и детских книг.
– Конечно, но все равно, война – это ужасно, – Соня плакала.
Анна Владимировна рассказывала о подвигах Шацких на реке Угре, под Лейпцигом и Плевной, при этом казалась испуганной больше всех:
– Как же теперь всё у нас будет, сколько же это продлится? Надеюсь, что недолго, мы их быстро погоним.
– Хорошо бы, но немцы – это совсем не так просто, это организация, порядок, танки, пушки и самолёты. Может быть, как в Империалистическую, им удастся занять Вильно или осадить Ригу, захватить Брест и даже прорваться к Минску. Но, конечно же, они будут разгромлены, и мы не остановимся, пока не дойдём до Берлина, а потом освободим и Париж, – Татьяна Ивановна была тверда и устремлена к победе, глаза её сверкали.
– Ты, дорогая, вспомни, как все ждали быструю победу в августе четырнадцатого. Думали уже к зиме быть в Берлине. И чем это тогда обернулось, ты тоже, думаю, помнишь, – Василий Дмитриевич был настроен мрачно и полагал, что война будет очень тяжёлой.
– Тогда всё было другое, войны никто не ожидал, какая она будет, не знали, ружей и пушек не хватало, а сейчас мы готовы к войне, так все говорят, – настаивала немного обескураженная скепсисом мужа Татьяна Ивановна.
– Но и кайзеровская армия была другой, и оружие было другое, немцы застряли на Марне и сколько ни пытались атаковать французов, у них не вышло. А в этот раз они за сорок дней начисто их разбили, подумай, за сорок дней, кто такое мог себе представить! Когда мы подписывали договор с Риббентропом, то думали, что обеспечим себе годы передышки, пока немцы, французы, англичане и итальянцы будут друг с другом на Западе разбираться. А вышло совсем по-другому. И после Франции мы тоже надеялись, что они провозятся с Англией несколько лет, а на два фронта воевать не станут. А они как Наполеон, оставили британцев на потом и двинулись на Россию.
– Ну, и чем это для Наполеона закончилось? – Анна Владимировна собралась и воспрянула духом. – Русскими в Париже, так, если я не ошибаюсь!
– А я ничего и не говорю, мы победим их всё равно, но какой ценой? При Наполеоне Москву сдали, и она сгорела. Крови много пролилось тогда.
– А вот мы посмотрим, я думаю, что завтра же наши войска их погонят, – заявил Федя и умчался обсуждать новость с товарищами.
Там звучали героические речи, старшеклассники рвались на войну, хотели завтра же идти записываться добровольцами на фронт, особенно ярко выступали Таня и Наташа, им было уже по 16 лет, и они мечтали о подвигах. Самым неприятным было сознавать, что Феде всего 14 лет, Ване – 15 и только обоим братьям Волошиным – по 17 лет, они окончили семилетку и теперь в техникуме учились на машинистов.
Пока на углу Рабочей улицы и Гражданского переулка шли обсуждения ситуации среди юных советских патриотов, Василий Дмитриевич в спальне ловил радиопередачи на немецком и английском языках. Вести были неутешительные: немцы утверждали, что двигаются вперёд, не встречая сопротивления и забирая в плен советские войска, из Лондона доносились тревожные известия, новости советских станций были не вполне внятными, что уже само по себе говорило о сложной ситуации. Одно было ясно, что немцы использовали эффект внезапности.
«Надолго ли им его хватит? Ну на неделю, на месяц, а дальше регулярная советская армия стабилизирует фронт», – надеялся Василий Дмитриевич.
Появился к вечеру Николай, его срочно вызвали в наркомат, он прилетел прямо в Быково.
– Ну что, Коля, ты помнишь наш разговор два года тому назад. Тогда подружиться с Гитлером казалось мудрым, и что из этого вышло? – Василий Дмитриевич скривил губы. – Не удалась сделка с дьяволом, обманул лукавый.
– Папа, прекрати, кто мог знать тогда, что будет.
– Ну да, и к нападению мы не приготовились, но зато за два года разозлить румын и финнов успели. Ведь ещё не было тогда ясно, будут ли они воевать на стороне немцев. Но после «финской войны» и отобрания у румын Бессарабии надо вскоре ждать их к нам «в гости». А ещё итальянцев, венгров, японцев, испанцев, а может, и болгар с турками. Вот она, «мудрость» вождей!
– Папа, не надо, эти разговоры уже смысла не имеют, сейчас начнётся мобилизация, и мы все будем сражаться, – Николай выглядел рассерженным.
– Сражаться, да, это мы можем, вот как раскачаемся месяц-другой, так сразу и начнём! Только где к этому времени будут немцы, вот это вопрос.
– Думаю, что их остановят на нашей старой границе, на «линии Сталина».
– Ну, будем надеяться… – закончил этот разговор Василий Дмитриевич.
Соня уехала с Николаем и дедушкой Васей в Москву, оставив Федю с двумя бабушками, Боженой и Дусей. Божена молилась по-польски, Дуся плакала, боялась, что её мужа Сашу заберут на войну. Анна Владимировна волновалась за труппу МХАТа, которая была в Минске, – передавали, что немцы бомбили город. Федя тоже слушал по радио передачи, ловил на коротких волнах новости из Москвы, Берлина и Лондона. И тут уже ему стало страшно: по всему было видно, что наши разбиты и отступают. Он ждал дедушку Васю, который уехал на время в Москву, с которым он мог обсудить всю ситуацию прямо и откровенно. Обе бабушки просили его ни в коем случае не обсуждать с друзьями то, что он услышал по радио, но в их юную дачную компанию уже проникли новости от лётчиков и диспетчеров аэропорта.
Прошло три дня, и поступило распоряжение всем сдать радиоприёмники в пятидневный срок. В Москве Василий Дмитриевич с Сашей отвезли подаренную Адаму Ивановичу на юбилей радиолу СВГ в почтовое отделение на Центральный телеграф, сдали её под расписку, а Федя с приятелями отвёз на станцию Быково на почту свой новенький «Пионер».
Дальше события развивались стремительно: когда Саша вернулся из Москвы и привёз Соню и дедушку Васю, плачущая Дуся передала мужу полученную днём повестку в военкомат. Сборы были недолгими, и утром следующего дня, провожаемый всеми, Саша ушёл на войну. Ушёл Саша из жизни Феди навсегда, как и Фира. Фира погибла в Саласпилском лагере Куртенгоф от рук латышских охранников, Саша же был убит в 1941-м под Наро-Фоминском, защищая Москву в рядах 201 стрелковой «латышской» дивизии.
Анна Владимировна очень волновалась за судьбу труппы театра:
– Вы представляете, МХАТ же на гастролях в Минске. Там из «стариков» Москвин и Тарханов, а с ними Яншин, Добронравов, Степанова, Коренева, Масальский и другие наши артисты. Они могут погибнуть, могут в плен попасть, – к тому времени стало ясно, что Минск разбомблен и горит.
– Не переживай, Анечка, их там обязательно отведут в укрытие и непременно эвакуируют обратно в Москву. – утешала Татьяна Ивановна.
– Да и немцы им ничего не сделают, если они даже в плен попадут. Будут играть для жителей оккупированных территорий и разных коллаборационистов, – «в своем репертуаре» выступил Василий Дмитриевич.
– Каких таких коллаборационистов? Ты что такое говоришь?
Василий Дмитриевич на это предпочёл промолчать. Женщины глядели на него с испугом, в том числе зашедшая к ним Зоя Константиновна.
– Думаю, что честные бывшие офицеры и прочие эмигранты не согласятся сотрудничать с немцами, разве что единицы из них, – подумав, сказала Зоя.
– Можно осторожно на это надеяться. Но вот как быть с украинскими националистами? Некоторые на Западной Украине, полагаю, ждут не дождутся прихода немцев, – мрачно заметил Василий Дмитриевич.
Так в ожидании известий прошёл целый месяц. Сперва новости приходили неутешительные, Аню напугала сдача Минска, но вот артисты МХАТа вернулись в июле в Москву, никто из них не погиб. Иван Москвин командовал их эвакуацией, помогал ему во всём актёр Михаил Яншин.
* * *
Вскоре забрали для нужд фронта собаку Гавроша и автомобиль. Василий Дмитриевич сдал также прекрасное охотничье ружьё фирмы «Зауэр», некогда подаренное ему на юбилей покойным тестем. Из этого ружья он последний раз стрелял вальдшнепов на тяге в 1913 году в Мещере, причём ни разу по птице не попал. В ружьях Василий Дмитриевич ничего не понимал, но в радиотехнике разбирался. Он привёз из Москвы хранившийся там с 1920 года, собранный Николаем Родичевым из немецких деталей и нигде не зарегистрированный детекторный радиоприёмник, на вид представляющий собой разрозненный набор проводов и непонятных предметов, без труда собрал его и слушал радиопередачи через специальные наушники, погасив свет и плотно задвинув шторы. Учитывая требования к светомаскировке, ни у кого из соседей не возникло подозрений. Домочадцы же знали и молчали.
Вой на в первый раз по-настоящему коснулась москвичей ровно через месяц после своего начала: в ночь на 22 июля 200 немецких самолётов бомбили Москву. Соня была в городе и видела всё: когда начался налёт, вместо того, чтобы бежать в бомбоубежище, много людей вылезло на крыши, они забирались на пожарные лестницы, высыпали на балконы посмотреть, как шарят по небу лучи прожекторов, на разрывы зенитных снарядов, аэростаты, горящие немецкие самолёты, взрывы бомб и пожары. Только после того, как некоторые зеваки погибли, это праздное любопытство прекратилось. Попаданий бомб было тогда немного, первый налёт был отбит, но вскоре бомбой был разрушен театр Вахтангова, ещё одна угодила в фойе Большого театра. Налёты продолжались до Нового года почти каждую ночь.
Появились вскоре немецкие бомбардировщики и в ночном небе над Быково. С аэродрома били по ним зенитки, в воздух поднимались новые серебристые МиГи – ночные истребители первой эскадрильи погранвойск, на одном из них воевал лётчик-испытатель – отец Кости, соседа и приятеля Феди. Немецкие самолёты, которые не могли прорваться к аэродрому и железной дороге, сбрасывали бомбы куда попало и улетали. А куда попало – это и были дачные и рабочие посёлки Быково и Ильинское. Фугасная бомба снесла дом на Рабочей улице, «зажигалки» кое-где вызвали пожары, ребята сформировали пожарную дружину, дежурили по ночам, старались потушить огонь ещё до приезда пожарных. Феде это очень нравилось, но уже после первой бомбёжки ему стало очень тревожно за родных, которые были в Москве.
Николай Васильевич Родичев был призван через две недели после начала войны, а с середины сентября он постоянно находился в Москве, заехал буквально на час на дачу в конце июля, потом ещё раз – в августе. Феде было странно видеть отца в мундире военного инженера с тремя «шпалами» в петлицах. Что он делал в Москве, Федя тогда не знал, только через годы отец рассказал ему по секрету, что они готовили к уничтожению заводы, фабрики, электрические подстанции, метрополитен, все городские инженерные сети.
Пришёл октябрь. Федя узнал от друзей об общей панике 16-го числа и стихийном бегстве из Москвы. Многие учреждения города в тот день начали эвакуировать, метро почему-то остановили, сразу пошли слухи о сдаче города, что немцы уже на подходе, началась паника, которую с трудом удалось прекратить, а 19 октября было введено в городе Москве и пригородах осадное положение. Школы не открылись, учиться было негде, и Федя так и жил со своими родными на даче до наступления нового 1942 года.
Театр МХАТ был вскоре эвакуирован в Саратов, а старейшие актёры, «корифеи» театра, были отправлены в Нальчик. В Москве решено было оставить несколько человек дежурными в конторе. Каждого остающегося проверяли, так, режиссёра Василия Сахновского, который не хотел уезжать, арестовали и выслали, заподозрив, что он не хочет эвакуироваться, чтобы дождаться немцев. Навела милицию на эту мысль анкета Сахновского, ведь тот некогда учился во Фрейбурге. А вот анкета Анны Худебник не вызвала подозрений, против её фамилии было написано карандашом: «Оставить старую хохлушку». Анна Владимировна случайно увидела эту резолюцию неизвестного начальника и обиделась, но не за «хохлушку», а за «старую», ведь ей только недавно минуло 60, и она себя старухой вовсе не ощущала.
Соня решила, что настал момент, когда она будет действительно нужна самым простым людям, немедля уволилась из библиотеки и поступила ночной дежурной в метрополитен, днём работавший как транспорт, а ночью превращавшийся в огромное бомбоубежище. Там были оборудованы кровати в вагонах, подведена питьевая вода, раздавали молоко и еду детям, дежурили врачи и даже работала передвижная библиотека, которой со временем она стала заведовать. Соня приносила пользу, она была истинно нужна там, и когда она приходила домой, Лев Николаевич Толстой ласково смотрел на неё с фотографии. Это было для неё счастливое время.
Домработница Вера пошла в военкомат и стала зенитчицей-слухачом, работала на звукоулавливателе на одном из рупоров установки, а после слухачом-корректором, соединявшим данные трёх других слухачей о приближающихся к Москве бомбардировщиках. Вера точно определяла направление движения и численность эскадрилий Юнкерсов за 15 и более километров до центра Москвы, так что у зенитчиков было целых четыре или пять минут, чтобы подготовить прожекторы и зенитные орудия к бою. Все три женщины, когда Веру отпускали домой, утром встречались часов в семь, завтракали или ужинали, это как посмотреть, и ложились спать до трёх часов дня, а к шести уже были каждая на своём месте: Аня в комендатуре театра на телефоне, Соня на станции метро Охотный ряд, а Вера на крыше гостиницы Москва, где стояли пушки и зенитные пулеметы. Она дежурила иногда и по утрам, например, когда шёл парад на Красной площади седьмого ноября.
В Быково-Ильинском в ноябре эвакуировали детский санаторий, и теперь на его месте был размещён госпиталь для выздоравливающих, куда поступила санитаркой домработница Дуся. Татьяна Ивановна с работы уволилась, и они с Василием Дмитриевичем, Федей и Боженой сидели дома. Тайное слушание детекторного приёмника они прекратили – детектор окончательно сломался, да и не стоило это развлечение возможных последствий. Теперь Василий Дмитриевич читал газеты и пересказывал их домашним, иногда ходил на станцию, узнавал там новости. Федины друзья уехали, кто в эвакуацию, кто в Москву. Федя занимался дома английским, французским и чешским языками, читал и ждал чего-то. В школе у него был немецкий, но его не хотелось учить, было какое-то отторжение. Отец приехал к ним туда ещё один раз, привёз консервы, кофе, шоколад, коньяк и копчёную колбасу. Он был мрачен, зол и как-то отчуждён. Появилась на пару дней Соня, её «подбросили» на грузовой машине, идущей в Рязань, потом «подхватили» на обратном пути. Электрички не ходили, все пути был забиты составами, эвакуация продолжалась.
Ночью выли сирены на аэродроме, грохотали зенитки, поднимались в воздух серебристые МиГи и переделанные под ночные истребители пикировщики Пе-2. Федя не спал, думал. Он хотел успеть на войн у, но ему ещё было всего 15 лет. Настроение было подавленным, вечерние разговоры за столом возникали и быстро гасли вместе с керосиновыми лампами – с электричеством были постоянно перебои.
Днём каждый день Федя и Василий Дмитриевич садились вместе, Федя читал сводки из газет, а дедушка втыкал булавки с флажками в разложенную на столе карту европейской части СССР.
– Немцы окружили нас под Вязьмой и идут на Калинин, в Москве началась эвакуация и объявлено осадное положение, – это было двадцатого октября. – На юге немцы в Брянске и подходят к Туле.
– Неужели возьмут Тулу? – Федя поглядел на деда.
– Тула – это Тула, её Деникин не смог взять в девятнадцатом. Плохо, что они прорвались в Донбасс и Крым. В Донбассе уголь, а в Севастополе флот.
– Севастополь им не взять.
– Будем надеяться, но пока всё к этому идёт. У них очень сильный наступательный потенциал, они прорывают наш фронт и пытаются окружать. Но это им потом самим дорого обернётся. Как там сказано про «дубину народной войны»?
– Дедушка, ты о чём? – удивлённо спросил Федя.
– В 1812 году мы готовились к войне с Наполеоном, причём готовились из рук вон плохо. И начали отступать до самой Москвы. А мы так устроены, что если враг подходит к Пскову, Смоленску или Новгороду, то народ просыпается и начинается другая война, наши солдаты за свою землю тогда насмерть стоят. А если мы воюем на чужой земле, то пока это сражается профессиональная армия, это все одобряют, как было во времена итальянского похода Суворова или во время освобождения Болгарии. А если приходится проводить мобилизацию, собирать миллионные армии из плохо обученных резервистов, то всё может обернуться очень плохо. Так было в Русско-японскую войну и в последнюю Германскую. Попробуй объясни простому солдату, зачем он должен погибать в Маньчжурии или в Галиции, проливать кровь за Порт-Артур, Мукден или даже за Варшаву с Ригой. Из-за этого обе наши революции и произошли. Мне рассказывал Масловский, как это было в феврале семнадцатого.
– Кто это Масловский?
