скачать книгу бесплатно
Мне даже как-то страшно, что осталось так мало ждать – 1? месяца! Все не верится в это счастье. Эх, только бы письма из дому были. Посылки получаю очень часто, этот привет из дому всегда праздник, но все же это не письмо! Недавно получил книжку «Пушкинский Петербург», издано хорошо, материал собран любовно и очень интересный, но мысли кот наплакал[159 - Речь идет о книге А. Г. Яцевича «Пушкинский Петербург» со вступительной статьей П. Н. Столпянского (Л.: Общество Старый Петербург – Новый Ленинград, 1931). До 1935 г. книга дважды переиздавалась. Знакомство Анциферова с Яцевичем состоялось в обществе «Старый Петербург – Новый Ленинград». В октябре 1925 г. отдел популяризации общества, бывшее экскурсионное бюро «Старого Петербурга», работавший при деятельном участии и научном руководстве Анциферова, решением нового состава Совета общества был закрыт. Группа его старейших членов, первых организаторов общества, среди них его основатель искусствовед С. Н. Жарновский, выступила против такого решения, зафиксировав свое мнение специальным протоколом. Среди выступивших против этого мнения с резолюцией «протокол составлен тенденциозно и не соответствует происходящему» были поставившие под ней подписи А. Г. Яцевич (1888 г. р., юрист по образованию, ученый-археолог по профессии, член общества с середины 1924 г.), В. А. Таубер и П. Н. Столпянский. В 1925 г. председателем общества «Старый Петербург – Новый Ленинград» становится Столпянский. 4 декабря 1925 г. из общества вышли 43 человека, все из числа его старинных членов. Причиной послужило закрытие отдела популяризации, воспринятое как измена духу устава. Подводя итоги совершившемуся, А. Г. Яцевич заметил, что общество фактически распалось на два – «Старый Петербург» и «Новый Ленинград», с разным личным составом. По мнению Яцевича, «старый метод работы должен отпасть» (см.: Московская 2010. С. 38).]. Скажите, можно ли купить в Издательстве «Время» Р. Роллана тома с Жаном Кристофом[160 - Речь идет об издании: Роллан Р. Жан-Кристоф: В 5 т. / Предисл. автора, М. Горького, А. В. Луначарского и Стефана Цвейга; под ред. П. С. Когана, С. Ф. Ольденбурга и А. А. Смирнова. Т. 1–5. Л.: Время, 1933–1934.]. Мне эту книгу, вплетшуюся во всю нашу жизнь, хотелось бы завещать детям. Деньги я или вышлю, или отдам при свидании. Высылать сюда книгу не надо.
Здоровье мое не беспокоит. Я даже грипп перенес на ногах без особого труда. Я теперь ударник. Работы много, но работать интересно, я увлекаюсь. Сплю в той же комнате, где работаю. Чем больше работаю, тем лучше себя чувствую. Я труд всегда любил, но оценивал труд как средство жизни. Человек трудится для того, чтобы жить. А теперь я как-то очень по-хорошему понял, что человек живет и для того, чтобы трудиться.
Как Ваши домашние? А синий мешок Вашего мужа изорвался и пошел на заплаты шубы (подкладки).
Привет Вашим
Ваш Н. Анциферов
18 марта 1932 г. <Медвежья гора>
Ну вот, дорогая Татьяна Борисовна, все готово. Разрешение есть, комната снята, задаток принят. Просьба хозяйки: привезти что-нибудь из промтоваров. Пишу Вам немного, т. к. спешу на службу и задерживать письма не хочу. По получении его прошу Вас поторопиться с выездом, т. к. боюсь, чтобы не случилось чего с комнатой, а найти комнату очень трудно. Пошлите непременно телеграмму, чтобы я мог Вас встретить. Если телеграмма не будет мне доставлена вовремя, то по приезде обратитесь в комендатуру Белбалтлага, и Вам укажут, как меня найти. Это будет нетрудно. Так как для Вас будет один тюфяк, то захватите для Светика большую подушку. Вторую под голову я ему дам. Будет коротко, но мягко. А к неудобствам нужно ему уже привыкать. Прошу Вас, привезите мне зубную щетку, старую белую толстовку и от издателей несколько моих книг (без хрестоматии). Если не трудно, то привезите и галоши № 11. Но может быть, я смогу достать и здесь. Разрешение дано на неделю. Продлить его можно, вероятно, еще на неделю. Но я знаю, что Вам это трудно, и мечтаю о 10-ти днях.
Дорогая Татьяна Борисовна, как я Вам благодарен. Но есть же и для Вас хотя бы маленькая радость в том, что Вы везете с собой такое счастье. Я знаю, что по отъезде буду остро страдать, но страданий не боюсь. Пусть будет и мрак, лишь бы был свет.
Жду.
Ваш Н. Анциферов
Привет всем
30 мая 1932 г. <Медвежья гора>
Дорогая Татьяна Борисовна, сейчас я один, раннее утро, и так влечет побеседовать с Вами. Весна развивается медленно. Только березы покрылись мелкими, еще клейкими листочками. Ольха, которую я показывал Вам, когда мы шли вдоль леса, покинув Ясную поляну, еще не раскрыла почек. Но на месте снежной равнины теперь плещутся волны, и темно-синяя даль озера – бесконечна, как море. Когда я вчера лежал на его берегу и слушал прибой, он звучал мне вестью о былом.
Татьяна Борисовна, ведь это первая весна с 1928 года. Значит, прошло 4 года без весны!
Мне было бы хорошо, если бы не память. Романтики (из плохих) мечтали о забвении. Но я больше всего дорожу своей памятью. Я хочу остаться при ней, хотя ее постоянной спутницей является мука. Я читал письмо Маццини к Консуэлле[161 - Мадзини (Маццини) Джузеппе (1805–1872) – выдающийся деятель итальянского национально-освободительного движения, входивший в круг близкого общения А. И. Герцена. Состоял в переписке с Н. П. Огаревым и его женой Н. А. Тучковой. Консуэлла – прозвище Натальи Алексеевны Тучковой, данное ей женой Герцена; consuelo (исп.) – утешение, успокоение, отрада.], в котором он пишет о той силе, что не отрекается ни от любви, ни от страданья. И я полюбил страдания, потому что в них жизнь и в них любовь. Поймете ли Вы меня, не страшитесь и Вы. Как мне тяжело, что я не могу помочь Вам в Вашем горе. Как мне дороги Ваши слова, что мысль о Татьяне Николаевне учит Вас нести крест свой.
А я все время теперь возвращаюсь к дням, проведенным с сыном. Как ни любил я его все это время разлуки, но только на свидании, прижав его к себе, ощутил до дна свою любовь. Как запылала она и как все озарила!
Я все время ощущал жену, которая радовалась за нас.
Удалось ли Вам со Светиком побывать на ее могиле?
Сможете ли Вы приехать. Если бы это было возможно знать! Я писал о своем желании видеть детей (кого-нибудь из них) еще и осенью. Осень у нас хорошая, лучше весны. Но может быть, разумнее другой план. Если бы Вы смогли привезти детей в начале июля и оставить их у меня. Они у меня, вероятно, могли бы прожить недели три и провести со мной праздник Светика[162 - По-видимому, речь идет об именинах Сергея.]. Хорошо, если бы за ними смогла приехать тетя Аня. Я надеюсь, что когда объясню мое семейное положение, то мне это будет здесь разрешено. Тогда бы я удовлетворился до весны будущего года.
Может быть, этот план удобнее и дешевле. Как думаете Вы? Я часто размышляю о тете Ане. Какая у нее одинокая и тяжелая жизнь, какое бремя легло на ее плечи! Так и вижу ее перед собою исхудалую, больную, озабоченную.
Прочел недавно «Стихотворения в прозе» Тургенева в издательстве «Академия»[163 - Речь идет о книге: Тургенев И. С. Стихотворения в прозе. М.; Л.: Academia, 1927.]. Многое вспомнилось. Думал и об авторе «Любви в жизни Тургенева»[164 - Речь идет о книге: Гревс И. М. История одной любви: И. С. Тургенев и Полина Виардо. М.: Современные проблемы, 1927.], как всегда с чувством светлым, полным удивления и благодарности. Купил «Архив Огаревых»[165 - Речь идет о книге: Архив Н. А. и Н. П. и Огаревых / Собрал и приготовил к печати М. О. Гершензон; Ред. и предисл. В. П. Полонского; Примечания Н. М. Мендельсона и Я. З. Черняка. М.; Л.: Гос. изд-во, 1930.]. Как я ждал с Таней выхода этой книги, когда мы работали над нашей книгой о Н. А. Герцен![166 - Речь идет о рукописи «Любовь Герцена», посвященной жене А. И. Герцена, не публиковалась.] Теперь она у меня. И я работал над ней, переносясь в свое прошлое. Для меня особое значение приобрела последняя зима ее жизни. Когда же я смогу побывать на ее могиле!
До свиданья, дорогая Татьяна Борисовна, привет Вашим.
Ваш Н. Анциферов
21 июля 1932 г. <Медвежья гора>
Дорогая Татьяна Борисовна, известие о смерти Людмилы Николаевны[167 - Людмила Николаевна Оберучева.] застало меня совершенно врасплох. В конце зимы я, правда, о ней начал волноваться, но сообщение, что она с матерью уехала в Крым на лето, меня успокоило. Ведь Татьяне Николаевне разрешили ехать только осенью, когда жара спала и в тот период ее болезни, когда процесс заглох. Смерть взяла Мэку, когда жизнь ее разбилась. Но так трудно связать мысль о ее смерти с этим образом ясной, жизнерадостной вечной девочки. Я так мечтал, что она будет жить у нас и внесет в жизнь с собой недостающую ей радостность и мягкость. Что теперь будет с Люлей (ее дочь). Известие о смерти Мэки пришло в годовщину смерти Таточки; я до сих пор не собрался с духом сказать Светику, боясь омрачить его удивительно радостное душевное состояние. Но я сказал ему, желая подготовить, что тетя Мэка тяжело больна, и если она не поправится, то Люля будет жить с нами. Светик стал очень серьезен и сказал: «Мне очень хочется, чтобы Люля жила с нами. Но пусть этого не будет никогда, лишь бы тетя Мэка поправилась».
У меня очень много связано в жизни с Людмилой Николаевной, и с ее уходом из жизни еще более пусто становится вокруг. К тому же с ней еще какая-то доля жизни Татьяны Николаевны отмерла. Особенно тяжело думать, что радостная наша девочка умерла в сознании разбитости своей жизни. Татьяна Николаевна умерла в сознании своего счастья.
Неужели и теперь Анна Николаевна мне ничего не напишет? Мне так нужно знать о последнем периоде жизни младшей сестры!
На что мне теперь надеяться в начале августа? Танюшу мне видеть необходимо. А надежды, что в сентябре ей отдельно разрешат свидание со мною, – очень, очень мало. Со Светиком живем очень хорошо. Наконец на мою долю выпала поистине светлая полоса жизни с ним. Вы правы – я под охраной его ласки и любви. Какая Вы удивительная «лучшая женщина», как Вы всегда найдете то, что мне нужно сказать или сделать! Вы меня очень утешаете тем, что пишете про отношение Татьяны Ивановны[168 - Неустановленное лицо.] к Светику. Меня очень мучила мысль, что ее великодушный порыв принес ей только разочарование. Но в этом опасении моем упрека к ней не скрыто. Если бы Вы могли прислать мне несколько выписок из писем тети Тани о сыне! Получила ли Катя мое письмо, я ее прошу о том же.
Живем всё там же. Теперь очень тепло. Утром Светик немного занимается по моим заданиям и прибирает в комнате. Днем играет со своим сверстником Колей. Вечером занимается со мной, гуляет. Читаем «Давида Коперфильда»[169 - Речь идет о романе «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим» (1849), одном из самых популярных произведений английского писателя Чарльза Диккенса.]. Все с ним очень, очень хорошо. Он так много может по-хорошему понять. Привет семье padre и Вашей.
Ваш Н. Анц
Спасибо, что привезли меня к папе. Светик[170 - Приписка Сергея Николаевича Анциферова.].
<Август 1932 г. Медвежья гора>
Дорогой друг, накануне отъезда Светик заболел. Выяснилось – аппендицит. Доктор (очень хороший хирург) сказал: «К утру не станет лучше – потребуется операция». С большим трудом я достал немного льда и ночью ставил на живот пузырь. Утром Светику стало чуть лучше, но ненадолго. Тогда я созвал консилиум с профессором Фурманом[171 - Фурман Эммануил Бернгардович (1874–1945) – педиатр, основоположник петербургской педиатрической школы. 17 февраля 1930 г. вместе с сыном Борисом был арестован по «делу Академии наук». Отец и сын были приговорены к 10 годам заключения с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере. Фурман был назначен в санитарный взвод кемского лагеря Вегеракша, подчинявшегося Управлению Соловецких лагерей особого назначения, год спустя был переведен в Белтбалтлаг (Медвежья гора), где находилось Управление ОГПУ по строительству Беломорско-Балтийского канала. В августе 1934 г. отец и сын были освобождены.], и была решена операция. На носилках унесли его из нашей хибарки. Светик, который всю ночь был так нежен со мной, просил, чтобы я не покидал его. Но меня услали за рубашкой, и, когда я вернулся, он уже лежал на операционном столе за закрытой дверью. Я услышал его стоны – это под наркозом. Через час его пронесли мимо меня, как труп с закатившимися глазами.
Сейчас он пришел в себя. «Папочка, какие ужасы со мной были, как страшно резали меня». Он хотел улыбнуться, но вышла мучительная гримаска. Он все мечется. Видимо, очень томится после наркоза. Мне показали его слепую кишку. В ней уже был гной. Если не будет нагноения, все пройдет благополучно. Подал заявление об отсрочке. Разрешение на свидание с Вами и Танюшей на сентябрь есть. Удастся ли продержаться со Светиком до сентября, не знаю. Вот, дорогой друг, как суждено было омрачиться нашей жизни вдвоем, которая, я знаю, будет иметь для нас обоих громадное значение, потому что она была жизнью в любви.
Привет Вашей семье и семье padre.
Любящий Вас Н. Анциферов.
Была первая потемневшая ночь, когда снова выступили звезды. Мы возвращались домой. Светик порывисто прижался ко мне и сказал так тихо и ласково: «А знаешь, папа, мне кажется, что я скоро умру». Недавно же, засыпая в тиши нашей хибарки, сказал: «Я буду рассказывать своим детям, какие у них были бабушка и дедушка». И, словно спохватившись, добавил: «Только и ты должен быть при этом».
Сентябрь 1932 г. <Медвежья гора>
Мой бедный дорогой друг, совершенно я потрясен известием о Вашей болезни и Вашими мыслями о возможности смерти. Я как-то так привык быть за Вас с этой стороны совершенно спокойным, совершенно уверенным, что Вы переживете меня! Но я сейчас утешаю себя тем, что Вы, так редко болевшая, переживаете факт тяжкой болезни очень глубоко и осмысленно и Ваши мысли о смерти действительно не связаны ни с каким предчувствием, а продиктованы Вашим желанием сознательно и прямодушно ко всему отнестись. Со страшным напряжением буду ждать известия и о ходе болезни. Может быть, Наташа[172 - Наташа – Наталья Михайловна Лозинская, дочь Т. Б. и М. Л. Лозинских (в замужестве Толстая; 1905–2007) – жена Никиты Алексеевича Толстого.] согласится писать мне открыточки о Вашем состоянии.
Накануне я получил Ваше чудесное, прямо скажу, талантливое письмо, в котором Вы описываете возвращение моего сына домой и где Вы пишете, что Вам «ужасно» недостает меня. Я его, как всегда, перечитывал несколько раз, и на меня так хорошо веяло Вашим спокойствием и чуткой, сдержанной лаской. Я, вероятно, очень тоскую. Окружающие говорят, что я худею, дурно выгляжу. А я здоров, питаюсь прилично, и нет причин мне сдавать. Я всячески глушу в себе тоску работой. Но работу я люблю, и она, казалось бы, не должна изнурять меня. Но вот надежды на лучшее будущее, они действительно будоражат меня, и с надеждами справляться еще труднее, чем с тоской. А тоскую я сейчас не только о детях и матери, но и о Вас. Как мне недостает Вашего присутствия!
В день получения письма я гулял по Кумсе[173 - Кумса – река, протекает по Медвежьегорскому району Карелии. Впадает в Онежское озеро в городе Медвежьегорске.], по самому берегу. Деревья покраснели, пожелтели. А сосны и ели среди них кажутся такими темными. Пахло грибами и сухим листом. У маленького озера, до которого мы не дошли, лес подошел к самой воде, тихой и призрачной. И я думал, как было бы хорошо, если бы Вы еще были со мною. Поправляйтесь скорее и живите не болея долго, долго, радуясь той любви, которую Вы внушаете к себе.
Ваш Н. Анц
20 октября 1932 г. <Медвежья гора>
После Вашей открытки, написанной дрожащей рукой, мой дорогой друг, от Вас ничего. И так тягостно длятся дни в ожидании известий о ходе болезни. Из дому тоже известий нет очень давно.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
