скачать книгу бесплатно
– Вот как!
Маршал был удивлён. В 1943-м году в Новозыбкове недолгое время располагался штаб Центрального фронта, которым он командовал.
– Выходит, лейтенант, мы с вами однополчане. Москву обороняли вместе, и в родном вашем городе война свела наши пути. Ну что же! Берлин тоже будем брать вместе.
– Так точно, товарищ маршал Советского Союза.
– Вы свободны, товарищ лейтенант. Желаю вам воинской удачи.
Лейтенант Мосягин на всю жизнь запомнил эту встречу с великим полководцем своей Родины. Лейтенант дошёл до Берлина и воевал в Берлине, где получил несколько тяжелых ранений. Но это было уже не под командованием Рокоссовского. Маршал Рокоссовский по приказу Верховного Главнокомандующего был назначен командовать 2-м Белорусским фронтом, а свой 1-й Белорусский фронт он передал маршалу Жукову, который брал Берлин.
День Победы
На день Победы погода выдалась теплая и солнечная. Трое мужчин собрались отмечать праздник, а поскольку время было раннее и магазины еще не открылись, им ничего не оставалось, как дымить сигаретами и коротать время в дружеской беседе. Место, где они расположились, было укромное. Когда-то здесь начиналась какая-то стройка. Походили геодезисты с теодолитом, сделали осевую разметку, потом появились строители, выкопали котлован, завезли несколько десятков фундаментных бетонных блоков и поставили несколько бытовок. Потом все приостановилось. Бытовки увезли, а фундаментные блоки остались. Они-то как раз и создавали некое подобие случайного уюта для достойных граждан, имеющих желание в тихом месте приобщиться к покою и тишине при небольшом подпитии и при полном взаимопонимании своих сотоварищей. Местные алконавты, конечно, тоже не обходили своим вниманием этот пустырь, но не о них речь сегодня, хотя они тоже в какой-то мере достойны внимания.
Многие годы пустырь не привлекал внимания никаких власть имущих персон и учреждений. Края котлована осыпались и заросли сорной травой, забор, поставленный со стороны переулка, покосился, и вдоль него замечательно разрослась густая и высокая трава. Кое-где на прилегающей к котловану территории начал прорастать кустарник. Высокие тополя укрывали пустырь от окошек соседней пятиэтажки. Словом лучшего места для мужской компании во всей округе нельзя было сыскать. И выпить, и закусить, и поговорить, а при случае даже и вздремнуть на бетонных блоках здесь можно было, как дома и даже лучше, чем дома, поскольку независимость и покой всякому, кто хотел этого, здесь был обеспечен.
Из трех собравшихся отмечать праздник мужчин только один был участником Великой Отечественной войны. Иван Тимофеевич Мухин, коренной москвич, от болотистых лесов Северо-Западного фронта дошел до Варшавы, где в январе 1945-го года был ранен, а после госпиталя участвовал в освобождении Праги. Иногда по-приятельски его называли Командиром, хотя никогда и никем он не командовал, как призвали его в армию в 1942-м году рядовым бойцом, так рядовым и демобилизовался он в 1948-м году. А то, что он не погиб на войне, так это простая случайность, потому что она для того и война, чтобы убивать на фронте таких солдат, каким был он – безотказных и безответных. Его товарищи были помоложе, хотя один из них был уже пенсионером, полный высокий очень спокойный человек по прозванию Семёныч. А третьим был Чекист. Почему – Чекист, никто не знал, да и не задумывался над этим. Все его так называли, хотя всем было известно, что никогда ни в каких карательных органах он не служил. Но Чекист привык к тому, что он – Чекист и ничего обидного для себя в этом прозвании не находил.
– И когда только эта самая… «Натали» откроется, – посматривая на часы, проговорил Чекист, сопровождая свою речь нюансами особого рода.
– Слушай, – обратился к нему Семёныч, – не ругался бы ты матом.
– А чем же мне ругаться? – огрызнулся Чекист.
– Да ничем не ругайся. Это что, обязательно надо?
– Ну а как же! Для связки.
– Ох и привязная эта штука, матерщина, – заметил Иван Тимофеевич. – У нас помкомвзвода был, такой маленький парнишка, у него еще медаль «За отвагу» была. Так вот он ефрейтору Сычковскому иной раз отдавал такое приказание, в котором все до одного слова были только матерные. И что вы думаете? Сычковский всегда выполнял приказание в точности, как надо, хотя сам никогда не ругался.
– А чему удивляться? – ухмыльнулся Чекист. – Слова сами к языку липнут.
– Дурное дело нехитрое, – Семёныч осуждающе посмотрел на Чекиста. – Однако, парень, давай-ка займись делом.
Чекист отправился в магазин. Через короткое время на газете, расстеленной на бетонном блоке, мужчины нарезали хлеб, колбасу, разлили по стаканам водку. Все казалось привычным, многократно повторяющимся до мелких мелочей отработанным действием, принявшим характер российского ритуала, выраженным короткой и точной формулой – «на троих». Этот элемент социально-общественного поведения русских мужчин сложился и вошел в быт в послевоенные годы. Бедность и неустроенность жизни были тому причиной. «На троих» – вот и теперь само собой получилось, что мужчины разлили водку на троих. Вроде бы все, как всегда, но сегодня случай был особый.
Семёныч взял свой стакан и предложил выпить за Победу.
– За тебя, Ваня и за всех таких, как ты, что воевали и живыми домой пришли.
Все выпили. Иван Тимофеевич и Семёныч принялись закусывать, а Чекист закурил сигарету. Какое-то время он молчал, а потом вдруг спросил:
– Слышь, Командир, это правда, что вам на фронте по сто граммов каждый день давали?
– Бывало, да не всегда, – уклончиво ответил Иван Тимофеевич.
– Что ж, выходит, врут про это? – разливая по стаканам водку, придирчиво спросил Чекист.
– Ну, почему врут. Всякое бывало. Водочное довольствие, если говорить по правде, далеко не всегда обеспечивалось.
– Значит, водку налево толкали, дело ясное, – Чекист выпил и по-прежнему, не закусывая, продолжал дымить сигаретой.
– Ты бы поел, – предложил ему Семёныч.
Чекист оставил эти слова без внимания и снова обратился к Ивану Тимофеевичу:
– Вот ты всю войну прошел, много, чего повидал, – многозначительно проговорил Чекист. – А можешь ты мне сказать вот так напрямки, хороший был Сталин или плохой?
Иван Тимофеевич пожал плечами и что-то собирался ответить Чекисту, но его опередил Семёныч. Он сказал, что Сталин был вождем всей страны, а на фронте командовали военные специалисты.
– Тогда скажи, Иван Тимофеевич, – не успокоился захмелевший Чекист. – Кто на войне был самым главным? Жуков или еще кто?
Иван Тимофеевич закурил сигарету, подумал малость, потом спросил:
– Ты помнишь, в прошлом году отмечали пятьдесят лет Победы?
– А как же, – ответил Чекист. – Сначала вот здесь выпили. Бема был, Санян, Семёныч был, тебя не было. Побазарили здесь за Победу, ну и все такое, потом Семёныч домой пошел, а мы в парк двинули, под зонтиком там на троих посидели…
– Ладно, ладно, вижу, что помнишь, только я о другом хочу напомнить. Семёныч, наверно, не забыл, что в прошлом году и по радио, и по телевидению, и в газетах вся Москва на празднике Победы трубила только про одного Жукова: Жуков под Москвой, Жуков в Ленинграде, в Сталинграде, на Курской дуге, Жуков в Белоруссии, в Прибалтике, на Украине, в Крыму, – всюду один только Жуков.
Один Жуков – и никого больше. За все праздничное время не было названо ни одного из других маршалов и ни одного из командующих фронтами. Ни разу не упомянули ни Рокоссовского, ни Василевского, ни Мерецкова, ни Конева, не говоря уже о Толбухине, Говорове, Баграмяне, Ватутине, Черняховском и многих других военачальниках. Все пятидесятилетие Победы отдали одному Жукову. Я не говорю об умалении заслуг Жукова, но я просто не понимаю, почему для возвеличивания одного человека надо не то, что принижать заслуги других, а даже память о них зачеркнуть.
– Точно, – подтвердил Семёныч. – Дудели во все трубы про одного Жукова. Я на войне не был, но могу сказать, что не мог один человек такой громадной войной командовать. Сначала нам долбили, что Сталин войну выиграл, а в прошлом году Победу Жукову приписали. Давай-ка, Чекист, запьем это дело, плесни помаленьку. А ты, Ваня, не переживай. Мы люди – маленькие.
Слова Ивана Тимофеевича о маршале Жукове пробудили активность Чекиста, и он с упорством захмелевшего человека принялся доказывать, что главней Жукова на войне никого не было, особенно он напирал на то, как здорово в кино показывают Жукова. Чекисту очень хотелось, чтобы все разделили его восхищение по этом у поводу.
– Угомонись ты, парень. Ну, что ты базаришь? – прервал сбивчивые высказывания Чекиста Семёныч. – Я согласен с тобой, что артист Ульянов здорово играл Жукова в кино. Да, если ты хочешь знать, так я тебе скажу, что Ульянов в кино получился жуковистей самого Жукова. На то он и артист. А ты бы лучше закусывал.
– Послушай, Семёныч, а как ты думаешь, кому это надо было, чтобы обязательно один Жуков был победителем в войне? – спросил Иван Тимофеевич. – Может, в этом какая политика замешана?
– Может и не без того. Только нам-то с тобой что до этого? Я вот так думаю, Ваня, вот здесь осталось на донышке, сейчас разделим, и слушай сюда: давай-ка помянем тех, кого ты называл. Может, все эти маршалы на том свете на нас не обидятся. Давай, Ваня, помянем их всех. Говорят, перед Богом все равны.
Иван Тимофеевич встал по стойке «смирно» и очень серьезно и почтительно назвал всех маршалов Великой Отечественной войны.
– Упокой, Господи, души их с миром во царствии твоем, – закончил свое поминание старый солдат.
Семёныч стал рядом с ним, и они вместе выпили за упокой высоких военачальников Великой войны. Чекист выпил, сидя, потом поставил на газету свой стакан, привалился спиной к бетонному блоку и склонил на плечо свою голову. Иван Тимофеевич и Семёныч пошли с пустыря в сторону переулка.
– Прихварывать начал последнее время, – пожаловался Иван Тимофеевич. – Был случай, жена «скорую» вызывала. Обошлось. Жена мне уж плакалась, ты, говорит, не помирай раньше меня, а то, что я без тебя буду делать. Говорит, что знакомая из соседнего дома похоронила мужа, так ей это обошлось в восемнадцать тысяч рублей. Где ж, говорит, я возьму такие деньги. Ты знаешь, Семёныч, я уж хотел письмо Ельцину писать, чтобы под Москвой где-нибудь сделали одну братскую могилу для участников войны. Как помрет какой ветеран, его на самосвал и туда. А шоферу на бутылку всегда найдется.
– Да брось ты, Иван Тимофеевич. Если что – скинемся, тебя ж тут все знают. Только ты не спеши. Помнишь, Высоцкий пел: «В гости к Богу не бывает опозданий».
28 ноября 2004 года
Привилегия
По Брюсову переулку мы подъехали к выезду на Тверскую улицу. Дальше ни проезда, ни прохода не было. У стоявшей поперек переулка грузовой машины без суеты и шума стояли люди, но милицейский пост, занимавший позицию между грузовиком и высокими чугунными воротами, никого не пропускал дальше.
Москва праздновала 60-летие Победы.
Как водится в этот день, с утра Юрий Петрович надел военную куртку с наградами, украшенную черными в алой окантовке артиллерийскими погонами с золотыми лычками старшего сержанта. Погоны эти сохранились у Юрия Петровича с 1945-го года. Чин небольшой, но только поэтому он и сохранил свои погоны. Были б они капитанские или даже майорские, он не стал бы их надевать. Ему нравилось быть «нижним чином». Такой уж был он человек. Что же касается хлопчатобумажной куртки цвета хаки, то она досталась ему от младшего сына, который был взят в армию прямо со студенческой скамьи Московского государственного университета имени Ломоносова. Сын прослужил немногим более года в авиационном полку на Дальнем Востоке, когда уважаемый товарищ Горбачев решил, что не стоит забирать в солдаты студентов. Сын вернулся домой и продолжил учебу в МГУ. Вот тогда Юрий Петрович и заменил на хлопчатой куртке сына голубые погоны рядового авиационного полка на свои, полувековой давности, сержантские артиллерийские погоны. Имеющиеся у него награды он закрепил на куртке и всё получилось ладно и скромно. Один раз в году Юрий Петрович надевал этот наряд.
Как правило, гостей, кроме родственников, в день Победы Юрий Петрович с женой не ожидали. Так и получилось, часам к одиннадцати приехал с женой и маленькой дочкой младший сын, тот самый, чья солдатская куртка красовалась на плечах отца. Были цветы, поздравления, была застолица, были тосты за Победу, в память павших, во здравие живых, – словом все, как водится по традиции у нормальных людей в такой замечательный день.
– Хотели проехать в центр, пойти к Вечному огню, – сказала Катя, жена сына, – но в центр не пропускают, все подъезды и проходы перекрыты.
– Странно, – удивился Юрий Петрович. – В день Победы, сколько себя помню, всегда в центре города проводились народные гулянья.
– Все перекрыто, – подтвердил Антон. – Может, потому что вечером на Красной площади будет концерт?
– Все равно не понятно. Как же можно ломать традицию? – возразил Юрий Петрович. – Все годы после Победы ветераны встречались у Большого театра.
– Ветераны теперь толкутся в парке Горького, – заметил Антон.
– Я знаю. Но к Большому как при Советской власти, так и теперь ходят. К тому же – Вечный огонь, как не постоять у него.
– Послушай, отец, а может центр перекрыли из-за того погрома, что учинили бандюги в центре Москвы после футбольного проигрыша нашей команды в Токио? Опасаются беспорядков.
– Может быть. У этих подонков ничего святого нет. И все-таки жалко.
Юрий Петрович с трубкой вышел на балкон. К нему присоединились гости. День разгулялся, было тепло и посветлело небо.
– Вот что, – предложил Юрий Петрович. – Едем к Вечному огню!
– Едем! – сразу же поддержала его Катя.
– А кто ж машину поведет? – возразила жена Юрия Петровича. – Вы же с Антоном выпили.
– Катя поведет, – сказал Антон. Больше всех решению взрослых обрадовалась маленькая Даша.
Она не знала, что такое Вечный огонь, о котором говорили взрослые, и ей очень хотелось посмотреть на такой огонь.
Собрались быстро, взяли цветы и поехали. По Большой Никитской доехали до поворота и свернули в Брюсов переулок. Катя поставила машину рядом с двумя иномарками, вблизи группы людей, которых не пропускали на Тверскую улицу. Юрий Петрович вышел из машины. На него обратили внимание, и вдруг совершенно неожиданно случилось так, что один мужчина подошел к нему и вручил ему букет из пяти красных гвоздик. Поздравив Юрия Петровича с праздником, мужчина, не мешкая, отошел к стоявшей неподалеку женщине. Юрий Петрович сразу же оценил ситуацию: эти двое шли к Вечному огню, чтобы положить там цветы в память о ком-то из своих старших родственников, погибших в Великой Отечественной войне. Их не пропустили, как и всех других стоявших здесь людей. Юрий Петрович подошел к ним. Оба они были расстроены и огорчены.
– Я попробую пройти к Огню, – сказал Юрий Петрович. – Вы хотели кого-то помянуть?
– Вас пропустят, – сказал мужчина.
– Мы хотели помянуть наших дедушек, – объяснила женщина. – Леонида и Федора. Мы их не видели, они еще до нас погибли. Один в сорок третьем, другой в сорок пятом году. Но вот видите, как получилось. А мы-то из-под Москвы приехали, из Красной Пахры.
Эти двое добрых незнакомых людей как-то сразу стали очень понятными Юрию Петровичу в их печали и огорчении. Это как на войне, с двух-трех слов прозвучавших между двумя солдатами на марше или в окопе, люди становились товарищами. Юрий Петрович поблагодарил мужчину за поздравление с Победой, а женщине сказал, что он сделает все точно, как она пожелала.
Милицейский кордон пропустил Юрия Петровича со всей семьей на Тверскую улицу. Дашенька, пятилетнее сокровище, крепко держалась за руку дедушки.
Тверская улица была пустынна. Даже в глухую полночь она никогда не бывала такой настороженно безлюдной, как в этот праздничный день Победы. По обочинам тротуара с интервалом не более, чем в пять метров, стояли солдаты в армейской форме. По тротуару без прохожих Юрий Петрович с семьей направился к Манежной площади. Ни встречных, ни попутчиков у них не было. Подходя к Центральному телеграфу, Юрий Петрович заметил, что Газетный и Камергерский переулки были так же безлюдны, как и Тверская улица.
У Телеграфа на углу тротуар был перегорожен барьерами. Здесь располагался многочисленный милицейский пост. Милицейские люди с несвойственной им уважительностью дальше не пропустили жену Юрия Петровича, Катю и Антона. Постовые сказали им, что они могут подождать своего ветерана здесь. Дальше Юрий Петрович пошел с одной только Дашей. Мимо стоявших вдоль тротуара солдат, молча смотревших на них, мимо темных окон огромных зданий дедушка с внучкой медленно пошли к площади. Двадцать лет Юрий Петрович прожил в центре города на углу Воздвиженки и Моховой улиц, и много раз он ходил по Тверской улице в разное время года и суток и ни в каком сне не мог себе представить, что когда-то он пойдет по ней один с маленькой девочкой в солдатском оцеплении, через милицейские кордоны. Он вспомнил, как в 1943-м году вот так же как и сейчас, не спеша и очень спокойно он шел по бесконечным рельсовым путям железнодорожной станции в оккупированном немцами Жлобине. Тогда за спиной у него стоял немецкий эшелон, в котором его увозили в Германию, а у вагона двое немецких часовых, на время утративших бдительность. Он перешагивал рельсы и напряженно ждал или окрика, или выстрела в спину. Сейчас ситуация была совершенно иная, но в чем-то схожая своей исключительностью с тем, что осталось в далеком прошлом.
Около театра Ермоловой Юрию Петровичу повстречался очень пожилой мужчина в военном кителе с наградами и полковничьими погонами. С ним шли две женщины, тоже очень пожилые. Поравнявшись с Юрием Петровичем, полковник козырнул ему, а Юрий Петрович смог ответить полковнику только поклоном: левая рука его была занята цветами, а правая принадлежала драгоценному человеку, крошечной девочке Даше. Она тоже несла цветы и в ее красивой головке, видимо, отмечалась необычность всего происходящего.
На углу Тверской улицы и Манежной площади у гостиницы «Националь» располагался очередной кордон. Здесь никаких проблем у дедушки с внучкой не возникло. Их пропустили. Правда у одного милиционера сработал служебный инстинкт «тащить и не пущать» и он сказал: «Идите, только там вас не пропустят». Там – это, видимо, на следующем посту. Теперь идти надо было влево, в сторону строящейся гостиницы «Москва», не доходя которой, располагался последний пост с металлоискателем. Манежная площадь была перегорожена барьерами, у которых несли службу милицейские патрули, и в обе стороны была безлюдна. Центр Москвы ощетинился сторожевыми и пропускными постами, патрулями, военной охраной, словно готовился к отражению неприятеля. И вместе с тем на последнем посту к Юрию Петровичу отнеслись довольно приветливо. Офицер отдал ему воинскую честь и предложил пройти через дугу металлоискателя. Рядом с этой дугой стоял столик и Юрий Петрович подумал, что будут записывать его фамилию, проверять документы, но ничего этого не случилось. Они с Дашей прошли через пустое пространство высокой дуги и по широкому участку площади направились к воротам Александровского сада. Девочка ничего не спрашивала, ее тепленькая ручка покоилась в руке дедушки, и ей было хорошо. А дедушка впервые за всю свою жизнь почувствовал себя ветераном Великой Отечественной войны, душа его была растревожена оказанным ему вниманием. Он понимал, что это возможно только в такой день, как сегодня, но все-таки, хотя на один день, но он удостоился быть отмеченным исключительным к себе отношением.
В конечном счете, в жизни все просто: он старый солдат, но с ним его внучка, и значит все на своих местах, и жизнь продолжается. На коротком пути к Александровскому саду дедушку с внучкой обогнала веселая компания молодых людей под водительством милицейского майора.
У Александровского сада держал оборону многочисленный милицейский отряд. Высокие чугунные ворота были приоткрыты настолько, чтобы в них пройти мог только один человек. Начальник поста козырнул Юрию Петровичу и приветливо пригласил:
– Вам – в первую очередь! Проходите, пожалуйста.
Дедушка с внучкой подошли к могиле Неизвестного солдата.
Здесь, присмирев, стояла молодежная компания, да два-три пожилых человека. Даша положила цветы, куда указал ей дедушка, и молча и серьезно смотрела на мечущиеся языки пламени в центре лежащей на граните звезды. Потом она посмотрела на двух, неподвижно застывших, часовых и снова стала смотреть на огонь. Подвижная, игривая девочка, видимо понимала, что здесь нельзя вертеться и разговаривать. Юрий Петрович сказал ей, чтобы она тихо постояла и подумала, а сам положил на гранит сначала пять гвоздик в память о погибших на войне двух русских мужчин: Леонида и Федора. Потом положил остальные цветы и мысленно помянул поименно всех погибших в боях за Родину своих братьев, друзей и товарищей. Он мог бы долго стоять у этого огня, но с ним была Даша, и, хотя она не проявляла нетерпения, он понимал, что не следует перегружать ее ни эмоциональными, ни физическими впечатлениями. Юрий Петрович взял Дашу за руку и тихо спросил:
– Пойдем, Даша?
– Пойдем, дедушка, – также тихо ответила девочка.
Когда вышли из Александровского сада, Даша высвободила свою ручку и побежала по площади. Маленькая, светленькая, красивая девочка резвилась на глазах заскучавших на своих бесполезных постах стражей порядка. Она подбежала к памятнику маршалу Жукову, и дедушка успел ей сказать, чтобы она не рвала цветы у постамента.
– А то видишь, какой дядя на коне сидит? Он тебя заругает.
Большими, как у мамы, голубыми глазами Даша посмотрела на дедушку, то ли удивляясь, то ли обдумывая что-то. Она еще побегала и у постамента, и по площади, а потом они с дедушкой пошли обратной дорогой через те посты, мимо которых они проходили.
У Центрального телеграфа их ждали родные люди.
2006 год
Скрипка в землянке
Дежурный по роте перед подъемом обошел все взводные землянки и передал дневальным приказ начштаба батальона не выводить личный состав из помещений на зарядку из-за сильного мороза. Этот милосердный приказ не был личной инициативой батальонного начальника штаба капитана Мешкова, перпендикулярного офицера, как его называл один из взводных командиров лейтенант Никитин. Капитан Мешков вывел бы солдат из землянок на физзарядку в нательных рубашках даже и в сорокаградусный мороз. Приказ об отмене физзарядки под открытым небом был передан накануне перед отбоем из штаба полка. В приказе говорилось, что если к подъему температура наружного воздуха останется на уровне минус двадцати градусов, то курсантский состав освобождается от физзарядки.
В землянке было тесно и почти темно. Хорошо еще, что дневальные всю ночь топили печку и было не очень холодно. Землянка была низкой, и нары в ней были устроены одноярусные. Вся площадь помещения отводилась под спальные места курсантов, за исключением узкого прохода между нарами и небольшого пространства у входа, на котором размещалась пирамида для оружия, вешалка для зимней одежды курсантов и умывальник. Здесь же стояла железная бочка из-под солярки, приспособленная под печку.
Зима в 1944-м году была холодной, и морозы держались долго. При двадцатиградусном морозе отменялась только физзарядка под открытым небом, строевые и тактические занятия не отменялись. После завтрака курсанты минометного батальона строились повзводно и с оружием и взятыми на плечи вьюками с разобранными минометами направлялись на свои полигоны. Обмундирование не спасало курсантскую плоть от сильного холода.
– Вот если бы ватные штанишки, да телогреечку под бушлат, да валенки вместо этих американских ботинок, смотришь, и продержались бы мы в этом лесу до майских праздников, – балагурил курсант-ефрейтор Витя Кошман.
– Разговорчики в строю! – незамедлительно реагировал лейтенант Никитин.
На полигоне по команде взводного курсанты занимали огневую позицию, причем лейтенант Никитин подгадывал, чтобы место для этой позиции оказывалось поближе к лесу. Все так делали. Курсанты раскапывали снег до промерзлой земли, расчехляли свои 82-миллиметровые минометы и сноровисто устанавливали их в боевое положение. Командиры расчетов один за другим рапортовали о готовности минометов к бою. Это была обычная учебная тренировка, но условия, в которых проводились учения, осложнялись лютым морозом. Спасал костер. В лесу было много сушняка, деревень поблизости не было, и хворост в лесу никто не собирал. Взводный Никитин, доброй души человек, с самого начала занятий выделял по одному курсанту от отделения собирать хворост и разводить костер. Был случай, когда проверяющий от штаба полка застукал никитинский взвод греющимся у костра и, как и полагается всякому проверяющему, учинил лейтенанту разнос. Никитин спокойно и вразумительно объяснил проверяющему, что высшим командованием Красной Армии принято решение о повсеместном устройстве пунктов обогрева в зимнее время во избежание обморожений и простудных заболеваний среди военнослужащих. Принял ли к сведению проверяющий разъяснения лейтенанта Никитина, или он тоже был порядочным человеком, но о никитинском «пункте обогрева» он не доложил начальству.
Костер не только спасал от мороза не по-зимнему одетых курсантов, но еще и скрашивал долгие часы тактических занятий.
У костра не только тело, но и душа курсантская отогревалась. И несмотря на то, что добрую половину времени, отведенного для занятий, курсанты проводили у костра, учебную программу лейтенант Никитин со своим взводом отрабатывал по полной программе. Заканчивая занятия, взвод быстро разбирал минометы, укладывал их составные части во вьюки, гасил костер и быстро двигался в расположение части.
Во взводе был один курсант, парень из Россоши с очень веселой фамилией Вертипорох, что давало острословам повод для бесконечных шуточек и насмешек. На основе занятной фамилии курсанта придумывалась масса вариантов, один смешнее другого, вплоть до непечатных словообразований. Но изо всех возможных и невозможных буквосочетаний приклеилось и закрепилось за Вертипорохом прозвание Крутиворотник. Вертипорох ничего не имел против этого и охотно откликался как на родную, так и на придуманную фамилию. В связи с этим иногда дело доходило не только до смешного, но и до самых настоящих недоразумений.
Однажды на строевых занятиях лейтенант подал команду:
