скачать книгу бесплатно
– Давно?
– Два месяца, пожалуй, прошло.
– Давай я посмотрю, – решительно сказала Тося.
Она разбинтовала ногу и осмотрела её.
– Ну и что сказала военная женщина? – спросила Тося у мамы.
– Сказала, что краснота не очень понятно отчего взялась, а рана чистая. Сказала, что надо подождать.
– И ждать нечего, – Тося завязала ногу желтым от риванола бинтом. – Всё здесь уже ясно. Рана совершенно зарубцевалась, а на ноге обычный фурункул.
– Что это? – взволновалась мама.
– Да просто чирей. Правда, штука болезненная, но не опасная. Тося укрыла меня одеялом, села рядом и тихо, как-то очень хорошо спросила:
– Потерпишь?
– Ну что Вы, конечно, потерплю.
– А как тебя ранило? Где это было?
– Да не стоит об этом. У Вас, наверное, каждый день перевязки, раненые да увечные…
– Слушай, – остановила меня Тося, – что ты мне всё «вы» да «вы»? Это у нас в госпитале замполит, как только заметит какой-нибудь промах, так сразу же на «вы» переходит: «Вы, товарищ сержант, младший командир Красной Армии и должны пример подавать вольнонаёмному составу».
Очень смешно она изобразила госпитального замполита.
– Да вы настоящая артистка!
– Опять «вы»! Скажи «ты»!
Я сказал «ты».
– Скажи ещё раз.
– Ты, Тося, ты, – мне было приятно это произносить.
– Молодец. Теперь мы по-настоящему познакомились.
Я не помню, о чём мы разговаривали в ту первую нашу встречу.
Мне с трудом давалось «ты», я был стеснителен, может, потому, что мне нравилась Тося.
Перед тем как уйти, она положила мне на лоб руку, немножко прохладную и легкую.
– Да у тебя жар, – сказала она и немного наклонилась надо мной. Я близко увидел её глаза, и мне показалось, что выражали они не только участие, но и ещё что-то волнующее и беспокойное. Сам того не ожидая, я попросил:
– Не уходи, Тося.
Она улыбнулась:
– Мне на дежурство пора, а тебе надо поспать. Хочешь, я спою тебе колыбельную?
И она пропела очень тихо и очень проникновенно два-три куплета, никогда – ни ранее, ни потом – неслышанной мной колыбельной песенки. В ней было что-то о мальчике, у которого и мать, и отец оба лётчиками воюют на фронте. В памяти осталось несколько строк:
…Мама твоя лётчиком на фронте,
Дома в няньках раненый отец.
Спи, мой милый сын,
Тикают часы,
Мячик закатился под кровать,
Через восемь дней
С мамою твоей
Будет папа вместе воевать.
Кажется, Тося не до конца пропела мне эту необычную колыбельную – она действительно торопилась на дежурство.
После этой встречи Тося стала приходить ко мне по два-три раза в неделю. Я ожидал её и всегда был рад её посещениям. Она садилась у моей кровати, и мы много и хорошо разговаривали о школе, о довоенной жизни, о книгах, и я узнал из этих бесед, что она родом из Горького, что до войны она училась в девятом классе, но ушла из школы осенью сорокового года, когда вышел указ о плате за обучение в старших классах средней школы.
– Мы жили вдвоём с мамой, – рассказывала Тося. – Мама не смогла из своей маленькой зарплаты оплатить мою учёбу. Я устроилась работать в швейную артель. В начале войны мы с подругами пошли в военкомат, но в армию нас не взяли из-за того, что нам ещё не было восемнадцати лет. Нас направили на курсы медицинских сестёр и по окончании обучения призвали в армию. Хотела быть зенитчицей, а видишь, как вышло, – закончила свой рассказ Тося. Потом добавила:
– Вообще-то нас, военнообязанных, направляли в строевые части. В госпиталь я попала случайно.
Я спросил, нравится ли ей Горький.
– Других городов, кроме Горького, я не знаю, и мне кажется, что лучше города и быть не может. Правда, моя бабушка никогда не признавала иного названия нашего города, кроме как Нижний Новгород. Честно говоря, и мне старое название нравится больше. А вот что интересно. Когда я была на экскурсии в музее Максима Горького, в старом доме дедушки Каширина, то больше всего меня удивило, что и двор, и красильня, и сам дом – всё мне показалось очень тесным и зажатым. Экскурсовод рассказывал о пожаре, и я думала, как же дом не загорелся, если совсем рядом горела красильня! И потом, где же там бабушка Алёши ловила испуганного коня? Там, во дворе, и убегать коню некуда, и ловить его негде…
– А ты Максима Горького любишь? – спросила вдруг Тося.
Я сказал, что не очень.
Тося чаще приходила под вечер, и получалось так, что, когда начинало смеркаться и мама зажигала лампу в соседней комнате, мы оставались вдвоём с Тосей в полусвете, и тогда разговор наш становился особенно доверительным, и каждое сказанное нами слово приобретало бо?льшее значение, чем его истинный смысл. Между нами возникало необъяснимое чувство бережности и чуткого внимания друг к другу. Как-то я взял её за руку, она не отняла её, а только посмотрела на меня, и её большие остановившиеся на мне глаза стали ещё больше и выразительней. Однажды я попросил её спеть из новых песен, которые поют теперь в армии и вообще.
Тося не сразу отреагировала на мои слова, и я сказал:
– Мне брат рассказывал, как вы пели в Судимире на станции.
Она качнула головой, чуть усмехнулась, помедлила, потом вместе со стулом подвинулась ко мне и негромко, как будто только для одного меня, запела:
Мы вдвоём в поздний час,
Входит в комнату молчание,
Сколько лет всё для нас
Длится первое свидание.
Тихий голос её и проникновенные слова так тронули мою душу, что у меня жесткий ком подступил к горлу. Я точно почувствовал, что Тося тоже была взволнована, словно ей давно было необходимо сказать или пропеть какому-то единственному человеку слова этой пронзительно трогательной песни. Когда она закончила петь, мы оба долго молчали, а когда я хотел, было, заговорить, она остановила меня:
– Нет, больше я петь сегодня не буду. Ладно?
– Ты не поняла, я хотел сказать «спасибо».
– А что? Ты раньше не слышал этой песни?
– Нет, конечно.
В этот вечер мы расстались так, словно не ушли друг от друга. По крайней мере, такое чувство было у меня. Тося ушла в свой госпиталь, а мне казалось, что она со мной.
От простуды я довольно быстро избавился, вроде бы обошлось без воспаления лёгких. А вот фурункулёз меня замучил. И то ведь сказать, в течение почти полугода я не снимал сапоги иной раз по две-три недели кряду. Небольшая осколочная царапина чуть повыше голеностопного сустава левой ноги в своё время вынудила меня дней десять попрыгать на одной обутой ноге. Но это быстро прошло, и как только я смог надеть сапог на поврежденную ногу, так уже до самого возвращения домой почти не разувался. Всё это время я прожил под открытым небом, где уж там было разуваться, если учесть ещё и то, что и обстановка в те дни была довольно сложной.
Избавиться от фурункулёза мне помогла Тося. Она договорилась в своём госпитале, и со мной проделали такую манипуляцию: из вены на левой руке набрали полный шприц крови и её, эту же кровь, впрыснули мне в ягодицу. Никогда потом ни от кого я не слышал о подобном лечении фурункулёза, но как бы то ни было, а мерзкие фурункулы у меня прекратились.
Во время моей болезни был ещё один замечательный вечер. Тося много пела. У нас обоих тогда сложилось необыкновенно лёгкое доверительное настроение, лишенное всякой настороженности и, может быть, сдержанности. Как хорошо она пела! Негромко, отчего усиливалось восприятие, потому что негромко петь можно только для одного человека. Голос у неё был очень приятный, а музыкальность и проникновенность исполнения так пленительно и естественно совпадали с её обликом, что, казалось, будто и мелодия, и слова песен исходят от неё самой, а не созданы чьим-то талантом и воображением.
Мы были одни. Отец – на работе, Вера – в школе, а мама топила печь в соседней комнате.
Я был восхищён Тосей. Но, кроме этого, меня восхищало и то, что в нашем жёстко идеологизированном обществе оказалось возможным создание и распространение таких тонких, лирических и душевных песен, в которых отсутствовало пропагандистское решение воспитательных и режимных задач, так же, как не было в них и обязательного оптимизма, и легковесной бравады. Всё это для меня было неожиданным. До войны всё, что мы пели, имело характер казенного патриотизма, и все песни приобретали популярность только в массовом исполнении.
«Если завтра война…», «Тачанка», «Три танкиста», «Песня о Родине», «Марш энтузиастов» – что ни возьми, всё бодро, если не сказать лихо, всё весело, энергично и …бездумно.
Тося пела совсем другие песни:
Над речкой ива клонится,
Плывет луна-бессонница…
Ты ждёшь, Лизавета,
От друга привета…
Люди надели шинели,
Так начиналась война…
Тихо в избушке дремлет старушка,
Ждёт не дождётся сынка…
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся…
И ещё что-то она пела, и было в её песнях столько хорошего и человечного, что щемило сердце. И слова, и музыка этих песен были естественны и близки для любого человека в это недоброе время войны.
Для меня это было откровением, и, грешным делом, я подумал, что же такое произошло с нашей цензурой: в песнях нет ни слова о руководящей роли партии, о верности, о преданности, о победах и так далее, а эти песни поются и на фронте, и в тылу. Неужто великий вождь дозволил людям во время войны проявлять простые, человеческие чувства и воспевать их в поэзии и музыке?
В Речице, где я недолго пролежал в госпитале, мне посчастливилось посмотреть кинофильм «Два бойца». Песни Бернеса в этом фильме мне очень понравились и произвели на меня большое впечатление. Я сказал об этом Тосе, и она после недолгого молчания запела «Тёмную ночь». Я был очень взволнован, я не мог удержать слез, и хорошо, что в комнате не было света.
– Вот сколько я тебе песен пропела, совсем тебе голову заморочила, – с улыбкой проговорила Тося.
Она погладила меня по щеке и сразу же отняла руку.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросила она и очень тихо шёпотом сказала. – Ты плачешь.
– Это я от счастья, Душа не справилась с красотой твоих песен.
– С какой красотой? – не поняла Тося.
– С твоей красотой и с твоими песнями, – сказал я, ощущая, как сильно стучит моё сердце.
Мама принесла лампу и предложила нам чаю. Ожидая отца и сестру, она поставила самовар, и он бойко и весело шумел на кухне. Тося поблагодарила и отказалась. Перед уходом она сказала мне: «Ты странный».
Когда я окончательно выздоровел, Тося стала реже приходить ко мне. Утратив особое положение больного, которого по всем житейским правилам положено посещать друзьям и товарищам, я как бы лишился естественной причины для встреч с Тосей. Но и я, и, как кажется, она – оба мы хорошо понимали, что болезнь моя была только поводом для встреч, а причина для них существовала совсем в другом.
Я жил на положении допризывника и со дня на день ожидал повестки из военкомата, и чем ближе подходило это время, тем острее я чувствовал необходимость свидания с Тосей. Она, похоже, испытывала такое же состояние.
Однажды она пришла в военной форме, и показалось, что между нами обозначилось присутствие брата.
Тося уловила мое состояние, поняла моё замешательство.
– С Федей у меня ничего не было. Мы виделись с ним всего не больше часа, гуляли по путям, разговаривали. Потом обменялись адресами. Так бывает между людьми. Он хороший, твой брат, – сказала Тося.
Мы сидели на диване в передней комнате, которая на недолгое время моего пребывания в родном доме стала моим рабочим кабинетом. У меня была серьёзная обязанность, выполнение которой я не мог откладывать. Комиссар партизанской бригады имени Железняка Георгий Васильевич Злынов поручил мне вести журнал или что-то вроде истории партизанской жизни и боевых действий. И вот теперь по отрывочным запискам и по памяти я восстанавливал на бумаге всё, что происходило в нашей бригаде за время моего в ней пребывания.
– Что ты пишешь? – спросила Тося.
Я объяснил, и она с удивлением посмотрела на меня, а потом сказала:
– Да, я же всё собиралась попросить тебя почитать мне что-нибудь. Федя говорил, что ты пишешь стихи.
Я молчал, не зная, как реагировать на её просьбу.
– Если это почему-либо для тебя затруднительно, то можешь не читать, я не буду настаивать, – обиделась Тося.
Она сидела со мной рядом, стройненькая, в затянутой ремнём гимнастёрке с белым подворотничком, в юбочке защитного цвета и в сапогах. Самый красивый сержант Красной Армии.
– Ну что ты, Тося, конечно, я тебе почитаю, – поспешил я успокоить её. – Я просто думаю, что читать.
– Всё равно, – отозвалась Тося. – Давай о любви. У тебя должно быть такое.
– А ты споёшь мне потом?
– Конечно, если ты этого хочешь. Только сначала почитай стихи.
У меня не было стихов, посвящённых Тосе, но были стихи, обращённые к другой девушке. Индивидуальность этого обращения нельзя было не почувствовать. Девушка, о которой идёт речь, провожала меня во время оккупации в Германию, в неизвестность, может быть, на смерть, но она не встретилась со мной, когда я вернулся живым в родной город. Я прочитал Тосе стихи, слова и чувства которых были посвящены другому человеку:
Моя любовь, моё очарованье.
Мои мечты, где вы?
Вас больше нет…
Тося, сосредоточенно глядя куда-то мимо меня, прослушала стихотворение до конца.
– Ещё, – тихо и настойчиво попросила она и посмотрела мне прямо в лицо.
