скачать книгу бесплатно
Череповец. Точка субъективности
Сергей Таль
Эта история о возвращении в родной город, о таинственном событии космического масштаба и о фантастическом кошмаре, который за ним последует. Это очень личное произведение, наполненное искренностью и вниманием к деталям. Это исследование пределов человеческого отчаяния и метафизического фундамента реальности бескомпромиссное в своей жестокости. Книга содержит нецензурную брань.
Череповец
Точка субъективности
Сергей Таль
© Сергей Таль, 2023
ISBN 978-5-0059-7445-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Череповец
точка субъективности
I. Возвращение
Дернуло совсем чуть-чуть, поезд тронулся и осторожно поплыл, будто опасаясь быть обнаруженным в сумерках осеннего вечера. Мой сердечный ритм был слегка нарушен этим рывком и стыдливо восстанавливал равномерность. Мы отбываем из Петербурга в Череповец, и механизмы рефлексии так же неспешно, но уверенно начали набирать обороты у меня в голове.
Почему я уезжаю? Мне тридцать четыре года, я приехал в Питер восемь лет назад. Ехал, чтобы устроиться на работу с зарплатой повыше, но больше ради заветной мечты стать музыкантом, стать частью местной творческой тусовки. Работа была просто тухлой рутиной, но платили неплохо, да и будничная унылость меня не волновала, ведь я фантазировал себе другое будущее. Помню, приходил домой и садился сочинять что-то с гитарой или в программе на ноутбуке создавать, ссутулившись, с серьезным видом, в огромных красных наушниках. Голова моя в тех наушниках была похожа на какой-то диковинный плод, повисший на моей худой шее и готовый очутиться в корзине богатого лейбла.
Однако при противоположном отношении к работе и творчеству в первом у меня со временем начало что-то получаться, а вот диковинный плод все никак не созревал. Я вылизывал часами каждый сэмпл, каждую мелодию, каждую строчку, но в результате получалось что-то отвратительно знакомое, отвратительно мое. Помню, начиная с чего-то простого, я всегда пребывал в состоянии неудовлетворенности от того, как это звучало, и добавлял все больше и больше инструментов, а также выкручивал громкость басов и резкость остальных звуков, превращая композицию в агрессивную кашу. Мои тексты при этом совсем не подходили к такому звуку, они были грустные и часто с претензией на глубокую занудную философию. И все это неизбежно повторялось с каждым новым заходом. Я ходил по кругу, а мой плод начинал гнить. Что-то я давал послушать друзьям, и их реакция только подтверждала мою гипотезу о собственной бездарности. Они либо ничего не говорили с отговорками типа «это просто не мой жанр, я не понимаю», либо говорили что-то убийственно неопределенное типа «прикольно».
Конечно, иногда получалось что-то достойное, но это были не целые композиции, а какие-то отдельные куски мелодий, или строчки песен, или аранжировки. Иногда мне будто бы удавалось простым перебором за счет везения наткнуться на что-то выразительное, будто украсть кусок чужого, еще не созданного хита, но рядом с этим и поверх этого я потом добавлял еще кучу своей посредственности.
Параллельно моя карьера шла в гору, я стал менеджером, наша компания завоевывала все новые и новые высоты, меня поощряли премиями и мотивировали на еще большие профессиональные подвиги. Следуя интуиции, я составлял какие-то планы, которые не выполнялись, вел какие-то переговоры, которые ни к чему не приводили, и писал какие-то отчеты о том, как все хорошо. Я даже не заметил, как с какого-то момента начал думать о работе чаще, чем о творчестве, стал оставаться в офисе допоздна, брать работу домой. В итоге я вообще перестал пробовать что-либо сочинять, мне всегда было некогда или лень. Иногда ко мне приходило болезненное осознание того, что моя мечта умирает, но я оправдывал это злободневностью своих приоритетов и своей внезапной взрослостью. Полугнилой-полузасохший плод сорвался с ветки и упал в грязь, где его никто никогда не найдет.
Вспоминая сейчас этот период, я хорошо понимаю, почему это все происходило. Люди – это всего лишь выживающие машины, где у нас больше позитивной отдачи, туда мы и вкладываемся, откуда светит солнце, туда и поворачиваем наши листья. Вот я и отвернулся от мрачного творчества и повернулся к светящейся корпоративной помойке. А дальше были регулярные тусовки, бессмысленные командировки, работа, поглотившая все сферы жизни, относительная финансовая успешность и наркотики, много разных наркотиков. Здесь выживающие машины всегда дают сбой, ведь позитивная отдача от наркотиков намного сильнее, чем от чего-либо другого, вот только к выживанию это не имеет никакого отношения, оно скорее к вымиранию ближе. Спиды, MDMA, кокаин, мефедрон, я помню каждый нюанс употребления каждого из этих веществ, помню приход, энергию, эйфорию, маниакальность и, конечно, помню следующий день, помню слабость, отвращение, стыд и желание перестать жить.
Бесполезная работа с высокой зарплатой и наркотическая зависимость – так в моей жизни надулся огромный пузырь, который вот-вот должен был лопнуть.
Компания, в которой я работал, занималась криптовалютами, и ее стремительный успех был связан с ростом рынка в целом. Это была такая ситуация, при которой, во что бы мы ни вкладывались, какие бы торговые алгоритмы ни применяли, прибыль всегда росла, ведь рос сам рынок за счет небывалой популяризации во всем мире. Новые люди приходили и покупали, цены росли, и те, кто купил раньше, любовались зелеными и оранжевыми плюсиками в своих смартфонах.
«Крипта – это будущее», – говорили тут и там, казалось, этому не будет конца. И ведь идея крипты и правда звучала очень вдохновляюще. Децентрализация, свобода и всеобщая доступность этой финансовой системы должны были изменить мир навсегда, но изменились навсегда только банковские счета старушек, чьи внуки уговорили их инвестировать в очередную криптомонету, которая перед этим подскочила в цене на тысячу процентов стараниями своих же создателей, а после этого рухнула к начальному значению, оставив бедных пенсионерок в слезах и без сбережений. Потом подобные падения начали происходить чаще, а позже в одном синхронном крутом пике устремился и весь рынок. «Крипта – это пирамида», – говорили тут и там, казалось, это конец.
Конечно, это не было концом крипты, и ее взлеты и падения еще грядут, стоит лишь новым поколениям стать достаточно взрослыми, чтобы уговаривать своих бабушек инвестировать. Возможно даже, в какой-то момент этого цикла появятся адекватные механизмы регуляции этого рынка, и он стабилизируется, открыв реальные возможности для вытеснения традиционных финансовых институтов. И все же, когда я работал в той компании, в момент глобального и повсеместного падения крипты, в светлое будущее уже мало кто верил. У нас произошли структурные изменения, сменилось руководство, большая часть моих друзей-наркоманов уволились, меня понизили в должности и отобрали важный проект, ведь я был слабым менеджером и делал много ошибок. Процесс стал очень монотонным, незначительным, без каких-либо перспектив, и я тоже уволился. Долго пытался найти что-то другое, но было очевидно, что за все годы работы в той компании мне так и не удалось стать хорошим специалистом, ведь я скакал с должности на должность, не успевая даже понять, что та или иная роль из себя представляет. И на каждом собеседовании я все больше убеждался, что профессионала из меня не вышло, и каждый раз это было горькое разочарование, и мой e-mail трещал по швам от унизительных отказов.
Наркотики продержались в моей жизни немногим дольше. Есть расхожее убеждение, что наркомания – это удел неудачников и слабаков, но в моем случае все оказалось чуть иначе. Когда я был успешным молодым менеджером в перспективной компании, было очень легко регулярно употреблять, и дело тут даже не в деньгах, а в каком-то несгибаемом позитивном настрое, чувстве неуязвимости. А вот для безработного тридцатичетырехлетнего мужика с весьма туманными перспективами эйфория уже не так сладка, а похмелье совершенно невыносимо. Наркотики перестали быть для меня выгодной сделкой. То, что я получал, не стоило той цены, которую я платил. Наверное, мне повезло, что я не попробовал героин и не оказался в ситуации, когда либо самоубийство, либо продолжать принимать, увеличивая дозу. В общем, я бросил. А вместе с тем лишился последних питерских друзей, которые не бросили.
Вспоминаю переломный момент. Вот он я, безработный, с мертвой мечтой и наркотической ломкой, стою на кухне дизайнерской евродвушки в центре, которую уже не могу себе позволить, и просто кричу что есть сил от тупой безысходности. Питер превратился в одну большую гнойную болячку на моей душе, нужно было резать, и я решил вернуться в Череповец.
Казалось бы, вернуться – значит признать поражение, но я так тут настрадался, что мне уже все равно. Я теперь совсем иначе смотрю на жизнь. Наверное, в какой-то момент я миновал точку невозврата, пересек горизонт событий черной дыры своей депрессии, и теперь меня уже ничего не волнует. В последнее время я чувствую, что все мои индивидуальные черты – это что-то постороннее, сформированное поверх меня настоящего. Я помню, попробовал LSD и ощущал, будто, как с луковицы, слой за слоем с меня сдирают все мои особенности, разоблачая их вторичность, до тех пор, пока от меня не осталась только точка, чистое присутствие, не искаженное переживанием. Может, «я» и есть лишь некая точка субъективности, а все остальное – это детерминированная объективная каша, которую я не контролирую, а просто наблюдаю в метафизический калейдоскоп.
А что там, в Череповце? Любящие родители как минимум, второй шанс в идеале, да и просто спокойная жизнь, где ничего не напоминает обо всем, что было здесь. Мне даже не хочется оправдывать это, уж больно очевидно для меня, что нужно валить, вырвать с корнем и постараться забыть.
Слишком часто в последнее время я прогоняю все эти восемь лет в своей голове. Меня не покидает ощущение, что это был самый насыщенный период в моей жизни и оставшуюся часть в Череповце можно будет уложить в один абзац эпилога всей моей истории. Впрочем, к черту эту историю, я просто хочу спокойно пожить.
Моя рефлексия наконец отступила, и я немного успокоился. За окном стремительно проносились мрачные силуэты нежилых построек и густой неопрятный лес, а над ними уныло-серая луна щеголяла своим параллаксом. Я вцепился взглядом в какое-то дерево и попытался прожить эти две секунды там, рядом с ним, в холоде октября и в одиночестве того безымянного участка железной дороги. Разве жизнь этого дерева может быть настолько же реальной и материальной, как и моя? А ведь принципиально нет никакой разницы, это все просто столкновения элементарных частиц, энергетические флуктуации.
Как хорошо, что я один в купе. Это категория люкс, тут всего два места, и я рассчитывал, что второе никто не займет, так как цена неадекватно высока, дешевле на самолете полететь. Ну а я специально решил добираться поездом, есть в этом что-то умиротворяющее, даже романтика какая-то. К тому же всего одна ночь.
Неожиданно дверь моего люкса отодвинулась, и в проходе показался до боли знакомый, намеренно ссутуленный силуэт. Бритая голова, черная кожаная куртка с поднятым воротником, черные лакированные ботинки с квадратным носком, черные классические брюки со стрелками и белая рубашка, расстегнутая так, чтобы было видно цепочку на шее. Это была ходячая карикатура. Даже в рамках шутки это было бы слишком. Но я ехал в Череповец, чего-то подобного стоило ожидать. Получается, Череповец начался уже в поезде, прямо в моем люксе. Откуда у него вообще деньги? Ограбил какого-нибудь лоха? Надеюсь, следующий лох у него на очереди не я. Какое же это все-таки невезение.
Стоя в дверях, парнишка вдруг заговорил в типичной манере для такой внешности:
– Здарова. Кароче, слушай сюда. Вселенная из-за большого взрыва типа расширяется, врубаешься? И типа вся эта поебота, планеты там, небесные тела как бы движутся. Но, бля, прикинь, само пространство, оно типа не суетится, типа неподвижно при этом. А еще оно как бы дискретно, кароче, шо пиздец, и типа частицы материи, они могут только в фиксированных точках находиться. Ну и вот, если пространство не кипишует, а материя на измене, то эти, бля, частицы нервные скачут из одной его точки в другую, как фраера позорные. Базар о том, что вся материя постоянно суетится из-за взрыва ебаного, врубаешься? Но типа прикинь расклад, что какая-нибудь планета крутится вокруг своей оси, крутится вокруг Солнца и удаляется от точки большого взрыва так хитровыебано, что какая-то ее часть оказывается неподвижной относительно пространства, типа синхронизируется с пространством, ебать. Так вот эта самая хуйня случится завтра в Черепе в двадцать часов сорок семь минут. Так что, блять, мотай на ус, вот тебе карта, там точкой отмечено это место.
Закончив свой монолог, он положил бумажную карту на стол и почти мгновенно удалился, будто исчез.
Какое-то время я сидел неподвижно с гримасой восторженного недоумения и не мог собраться с мыслями. То, о чем говорил этот опасный индивидуум, было совершенно невероятно. И дело было даже не в том, что это какая-то очень специфическая тема про космос с какими-то весьма смелыми предположениями, преподнесенными как что-то очевидное, а в том, что я сам обо всем этом думал в последние годы, читал книги и исследовал интернет.
Есть такая загадка античного философа Зенона, суть которой заключается в том, что если Ахиллес погонится за черепахой, которая уже убегает от него, то, как бы быстро он ни бежал, ему ее не догнать, ведь каждый раз, пробежав какое-либо расстояние, он будет обнаруживать, что черепаха тоже пробежала какое-то расстояние, то есть между ними всегда будет оставаться еще какой-то промежуток. Решение этой загадки, как правило, сводится к выводу об отсутствии свойства бесконечной делимости у пространства. Следуя этому, можно сказать, что пространство имеет минимальные неделимые составляющие, то есть дискретно. Его можно легко представить как шахматную доску, фигура может быть только в конкретной клетке, но не на границе между ними. Ну а дальше в формате очень грубой спекуляции можно предположить, что элементарные частицы, как шахматные фигуры, могут находиться только в определенных местах пространства, а так как планета находится в движении, мы и наблюдаем непредсказуемое позиционирование на квантовом уровне. Это как пиксели на экране монитора с низким разрешением: если какой-то объект находится в движении, можно увидеть, как они перепрыгивают в соседние клетки, подстраиваясь под фиксированную сетку.
А вот про синхронизацию пространства с движением планеты я не думал, но звучит логично. Какие-то частицы могут оказаться «неподвижны», то есть останутся в одних и тех же клетках пространства за счет компенсации движения планеты от точки большого взрыва ее вращением. Но это все настолько поверхностно и упрощенно звучит, что едва ли можно воспринять всерьез. К тому же вроде неподвижна будет всего одна частица, но сложно сказать, не могу в уме сообразить. И тем не менее что бы это могло значить с точки зрения реальных свойств, которые бы получила эта самая «неподвижная» материя? Типа стала бы суперпрочной, или супертяжелой, или вообще образовалась бы черная дыра? Интригует.
Я взял в руки карту, оставленную незнакомцем, и посмотрел, где стояла отметка. Знакомое место. И хотя в маленьком Череповце мне все знакомо, тут было даже недалеко от дома, где я жил и где живут мои родители сейчас. Еще одно совпадение, но я уже ничему не удивляюсь. И само отмеченное место я знаю хорошо, это двенадцатиэтажный дом рядом со школой, в которой я учился.
Так, решено: это будет мое приключение! Завтра вечером пойду туда. Ух, аж мурашки побежали, я чувствую какой-то нереальный эмоциональный подъем. Почему я так радостно приветствую эту авантюру? Это какой-то эскапизм? Впрочем, почему бы и нет… Вспомнил про пиво, которое взял с собой в дорогу, и стало еще лучше. Надо немного успокоиться, а то не усну. У меня с собой еще есть снотворное и успокоительное, в сочетании с пивом эффект получается в самый раз.
Проглотив таблетки, я начал налегать на пиво. За окном уже совсем стемнело и пошел дождь. От этого всего меня, будто теплым одеялом, накрыло приятным безразличием и уютной сонливостью. Вот какие-то покосившиеся домики пролетели перед глазами. А ведь там кто-то живет, что-то делает каждый день, о чем-то думает. Мои собственные переживания скромно отступают, когда сталкиваются с мыслями о людях, которые просто пытаются выжить. С одной стороны, мне жалко их, с другой – я чувствую легкость и благодарность своей судьбе. Но все познается в сравнении, и может быть, что какой-нибудь выпивающий трудяга в той полумертвой деревне окажется счастливее меня. Хотя сейчас и эта мысль наполняет меня комфортом. Каждый может быть счастлив, несмотря ни на что, нужна просто душевная гармония. Вот в поисках этой гармонии я и еду в Череповец.
Я лег на свою койку, застеленную чистым свежим бельем, и тут же начало подбираться сладкое забвение. Мне как человеку, которому всегда тяжело заснуть, чувствовать такое вдвойне приятно. Я проваливался в сон очень плавно, но неотвратимо, это лучшее, что может быть, мое сознание гасло, как спичка в темноте.
***
– Череповец! Пятнадцать минут! – громко и даже немного злобно объявила проводник.
В мои непрогретые мозги начало загружаться болезненное ощущение реальности. Я обнаружил себя в таком состоянии, что если бы был дома, то ни за что бы не вставал с постели еще несколько часов, но выбора не было. Голова была будто наполнена стекловатой, а тело накачано аммиачной водой. Меня тошнило, но это было не просто физическое чувство, а нечто экзистенциальное, мне не просто хотелось вытошнить что-то из себя, мне хотелось вытошнить себя из этого мира.
Я вспомнил про вчерашнего пацанчика, но уже без вчерашнего энтузиазма. Вся эта история теперь кажется неправдоподобной и, более того, манипулятивной. Скорее всего, это какой-то лохотрон, но в чем здесь может быть выгода для мошенника и зачем придумывать такую замысловатую байку, я не понимаю. Да и что с меня взять? Впрочем, я был в люксе, а значит, можно подумать, что при деньгах. Ладно, потом к этому вернусь, у меня полно времени.
На часах было шесть утра, а за окном еще темно. Мы проезжали завод, и казалось, что ему не будет конца. В свете ночных фонарей огромные трубы всевозможных форм, из которых шел густой ядовитый дым и где-то даже вырывалось пламя, напоминали гигантский лес, окутанный пожаром. Это потустороннее зрелище завладело моей фантазией, и мне стало страшно оттого, что здесь состоится мое будущее. Завод встречал меня угрожающим взглядом исподлобья со зловещим намерением сломать мою свободолюбивую натуру и сделать страдания моей рутиной. Неужели мне придется там работать, среди тех труб, и вдыхать тот воздух, наполненный ядом? Нет, я пойду куда угодно, только не на завод. Шлюхой пойду, дешевой шалавой стану, но только чтобы в чистом борделе, где-нибудь в центре города.
Поганый завод, здесь все с ним связано, заводское начальство – это, можно сказать, и городское начальство тоже, ничего без его ведома и разрешения не делается. С одной стороны, тут хорошие по провинциальным меркам зарплаты и стабильное трудоустройство почти для всех желающих, но с другой стороны, наличие этого огромного, отравляющего все и вся «Мордора», который по площади не меньше остального города. К тому же он строился во вторую половину двадцатого века, и нетрудно догадаться, чьими силами. Его строили зеки. А потом они тут и осели, заложив определенный «культурный» фундамент. Так что завод – это не только градообразующее предприятие, но и градообразующие понятия.
Я прожил тут большую часть своей жизни и испытал все это на себе. Я продукт этого города и даже продукт этого завода в какой-то степени. Эти трубы и печи мне родные, но мы не обязаны любить своих родных. Мне отвратителен этот завод и все, что с ним связано, да и город в целом сейчас видится каким-то совсем безрадостным. Помню, в одной из моих песен были строчки про Череповец:
Солнце упало за горизонт,
Спирт отравлять чье-то тело устал,
Здесь сожаления нарушили сон,
Здесь умирает чья-то мечта.
Теперь, конечно, смешно вспоминать, ведь моя мечта умудрилась сдохнуть в Петербурге, наверное, самом мечтающем городе России. Выходит, слабая мечта оказалась, не мечта, а позерство одно.
Вот и станция, приехали. Я вышел на перрон убогого одноэтажного вокзала и сразу был шокирован тем, как на улице холодно. Вокруг люди куда-то бодро шагали, кто-то кого-то встречал, чужая веселость раздражала особенно сильно. Чему они там радуются, воспалению легких? Холод становился невыносимым, нужно было скорее внутрь.
Пока я согревался в здании вокзала, пришло сообщение от отца: «Я подъехал». Оказавшись на привокзальной стоянке, я почти сразу заметил его «фольксваген», который приветливо моргнул, подтверждая мою внимательность. Отец молча помог мне загрузить вещи и, только когда мы уже сели в машину, сказал: «Ну, привет», – и пожал мне руку. На лице у него появилась знакомая мне с детства ухмылка, и все начальное напряжение между нами тут же улетучилось.
Мой отец когда-то был очень остроумным и позитивным человеком, но в последние годы его лицо будто застыло в выражении серьезного ожидания, лишь изредка сменяющемся фирменной ухмылкой, которой он будто бы говорил нам, что у него все под контролем и все будет хорошо, хотя верить в это было все сложнее и сложнее.
После выхода на пенсию он не смог найти никакой нормальной альтернативы работе и начал пить. Наверное, это типичная ситуация, ведь в таком возрасте ты уже не можешь научиться чем-то новому, тебе просто ничего не интересно. Его жизнь теперь – это алкогольное безумие, похмельная слабость и редкие вылазки по каким-либо незначительным делам. У него уже был инсульт от такого образа жизни, он часто бредит, когда напивается, пробовал кодироваться, но этого надолго не хватило. Из-за его болезненной худобы и плохой кожи мама раньше в шутку называла его «Сухофрукт», но теперь шутить о его состоянии уже не так легко.
Еще я заметил, что с годами становлюсь точной копией отца. И не только лицом и телосложением, но даже в осанке и мимике. Казалось бы, что в этом плохого? Но эта наша схожесть явно намекает, что и там, в его уставшей больной голове, крутятся те же шестеренки, что и у меня. И что его человеческий потенциал, иссохший уже, как сок в сухофрукте, – это предел и моих возможностей тоже. Есть в этом какая-то угнетающая неотвратимость.
Мы с ним никогда не были особо близки. Не могу сказать, что я плохо к нему относился или он ко мне, просто между нами был какой-то барьер. Мне всегда казалось, что он не искренен, что он просто пытается меня воспитывать. Он ничего не говорил про себя и свои переживания, только давал банальные советы, как правило, без понимания конкретной ситуации или повторял что-то типа «Все хорошо в меру» или «Поспешишь – людей насмешишь». Он неглупый человек, просто почему-то никогда не воспринимал меня как кого-то, с кем можно поделиться чем-то личным, да я и не настаивал. И хотя нам так и не удалось сблизиться с отцом, теперь я понимаю его слабость и безумие, ведь я тоже уже начинаю слабеть и сходить с ума.
– Че, как дела, как жизнь? – спросил я, стараясь, чтобы в этом не прозвучало мое глубокое осознание всей той безысходности, в которой мой отец безвозвратно увяз.
– Да ниче, потихоньку живем. Как сам-то? Че, Питер надоел уже? – зеркально парировал он.
– Типа того.
– Ну, зато матери хорошо, а то соскучилась совсем.
На мгновение стало очень горько от мысли, что он все понимает. Даже показалось, что он этому не удивлен. А вдруг он знал это с самого начала, еще когда я уезжал, что у меня ничего не получится там? Пару секунд я чувствовал даже какой-то бунт внутри, хотелось доказать что-то, как-то оправдаться перед ним, перед всеми, но потом успокоился: это все в прошлом, я приехал, чтобы смириться, а не бунтовать.
– Угу, – спокойно ответил я.
– Все, что ни делается, все к лучшему, – добавил отец одну из своих привычных фраз, которая меня всегда раздражала больше других.
В ответ я недовольно вздохнул, а потом неожиданно даже для самого себя выпалил:
– Да к какому лучшему-то?! Мне тридцать четыре года, у меня нихуя нет, я ничего не добился, денег нет, имущества нет, семьи не создал. К какому лучшему, блять?!
– Поверь мне, у тебя еще вся жизнь впереди, – перебил отец внезапно, – успеешь еще. Работу найдешь, семью создашь, главное руки не опускать.
Отец говорил очень спокойно и уверенно, и мне опять показалось, что он все это знал заранее, что он меня насквозь видит. Впрочем, я ведь и не знаю толком, через что он прошел в своей жизни, он никогда особо не рассказывал, может, и там хватает черных полос, как у меня сейчас. К тому же он почти в два раза старше меня и может оценить эту вторую половину жизни с точки зрения потенциала, как много можно мне еще успеть.
Я сделал очередной особенно глубокий вдох, чтобы успокоиться, и смиренно ответил:
– Ты прав. Извини, я что-то переборщил, все будет нормально у меня, наверное. Или не будет. Да и какая разница теперь.
– Не вешай нос, – сказал отец так, будто бы хотел еще что-то добавить, но не придумал.
Добавить было нечего, мы поехали. Отец включил музыку. Заиграла песня из старого советского фильма наподобие «Трех мушкетеров». Там в припеве были строчки:
Не вешать нос, гардемарины,
Дурна ли жизнь иль хороша.
Едины парус и душа,
Судьба и родина едины.
Мелодия была бодрящая, хоть и с дурацкой советской аранжировкой, где плоский электрический бас заглушал сменяющиеся хаотично партии классических инструментов. Эта архаичная композиция в сочетании с моими переживаниями и угнетающими видами крохотного провинциального городишки создавала довольно сюрреалистичную атмосферу. Казалось, эти вещи никак не могли оказаться рядом, но тем не менее подходили друг другу как ничто другое. Наркоман и неудачник, погрязший в техногенном изобилии, слушает песню из фильма про храбрых молодых солдат, снятого в стране, которой давно уже нет, со словами о чести, о родине и о судьбе. Как ни странно, в этот момент именно это мне и было нужно.
Светало. Мы ехали по пустынным улицам, ведь ранним утром в воскресенье здесь никто никуда не ходит. Череповец на самом деле довольно аккуратный город, но угнетающе тесный. Узкие улицы и низкие здания вызывают какую-то особую клаустрофобию – боязнь замкнутого будущего.
Вот индустриальный район, самый старый район рядом с заводом, здесь в основном хрущевки, в которых по большей части живут старики и алкаши, это как зал ожидания перед кладбищем. Вот центр города, здесь опрятные отреставрированные исторические здания, в которых дорогие по здешним меркам магазины и рестораны, где главное блюдо – смирение, а на десерт подают стабильность. Вот мост, тут церковь у реки, лодочный вокзал, пляж, там тонет пьяный мужик. Вот клуб «Карусель», ужасное место, где тусовалась самая отпетая гопота, а драки были обычным делом, и это при наличии многочисленной охраны, состоявшей, впрочем, из такой же гопоты, которая их часто и провоцировала. А вот заброшенный судостроительный завод, огромная куча ржавого хлама на берегу, будто смятая ботинком великана пивная банка размером с дом. Ну а дальше спальные районы, где и прошло мое детство. Спят тут и правда много, спят от нечего делать. По пустым улицам мы не спеша проехали половину города всего минут за пятнадцать.
Чем дольше мы ехали, тем отчетливее у меня в голове звенела мысль «ты здесь умрешь», но не как что-то пугающее или предостерегающее, а скорее как что-то успокаивающее. Мне просто нужно свыкнуться с этой мыслью, чтобы принять все это, чтобы не сравнивать с Питером, чтобы не ныть о каких-то мелких неудобствах, а настроиться на постепенное обустраивание своего быта здесь. Мне нужно научиться ценить то, что это место способно мне дать, и смириться с тем, чего я буду здесь лишен. Да, я здесь умру, но не сегодня.
А вот и мой двор. Сразу вспомнилось детство. У нас в семье не было ни компьютера, ни игровой приставки, ни кабельного ТВ, поэтому развлекаться приходилось на улице. Вот, например, тропинка, где я впервые в жизни подрался, точнее, был безжалостно побит. Помню, шел по ней к своей парадной, мне было лет семь. Навстречу выбежал мальчик чуть повыше меня, и он почему-то держал руки как боксер. Я просто хотел пройти, но, пробегая мимо, он ударил меня кулаком в лицо и при этом даже не остановился. Я наклонился и простонал: «За что?» – потом обернулся и увидел, что в ответ мальчик, так же подняв руки, снова побежал на меня. Не понимая, что происходит, я поймал еще один удар и упал на землю, но не от силы удара восьмилетнего пацана, а от сокрушившей меня несправедливости. Наверное, это был кто-то из детдома, располагавшегося через дорогу, и, скорей всего, паренек нанюхался клея. Интересно, что с ним теперь стало, в кого он превратился?
Помню еще один случай. Я шел после школы лет в девять, наверное, когда мне встретился парень лет тринадцати. Я немного его знал, мы несколько раз пересекались на тренировках по борьбе, куда меня записал отец, когда понял, что я уже достаточно взрослый, чтобы меня били хулиганы, и мне якобы нужно научиться давать сдачи. Так вот, этого парня я еще тогда сильно невзлюбил, его манеры были какие-то очень странные, он постоянно распускал руки, хватал меня, щипался, мне было очень противно. И тут опять он. Я попытался сделать вид, что не узнал, но он начал приставать ко мне. Потом он схватил меня и повалил на землю, а сам оказался сверху и начал тяжело дышать прямо мне в ухо. Какое-то время мы лежали так, он ничего не делал, а я и не мог, застыв, как зверек в лапах хищника. И все-таки в итоге мне удалось извернуться и ударить его в пах. Он скрючился, а я смог вскочить и убежать. Этот случай я тогда надолго заблокировал в своей памяти из-за тяжелого стыда, ведь даже в те годы я как-то подсознательно понимал, что произошло, и только уже будучи взрослым смог все это вспомнить. Хотя, возможно, что-то осталось забыто навсегда для моего же блага. Может, он меня трахнул. Надеюсь, что нет.
Да много всего было. Помню драки между районами, толпы подростков с цепями и палками, как смесь фильма «Банды Нью-Йорка» и шоу «Ералаш». Помню, повсюду натыкался на парней, которые нюхали клей, это вообще была в те годы эпидемия среди молодежи, пока на законодательном уровне не запретили добавлять в него какие-то вещества, чем обломали кайф целому поколению. Помню бродячих собак, которые собирались в стаи и терроризировали весь район. Меня даже однажды окружили несколько этих поганых псин и стали рычать и гавкать, но рядом оказались какие-то местные отважные алкаши и разогнали их. Тем не менее собак я боюсь и ненавижу до сих пор. Надеюсь, не все псы попадают в рай. Странно, что не могу вспомнить ничего хорошего, хотя, может, просто настроение сейчас такое.
***
Вот наша парадная, но здесь принято говорить «подъезд». Мы поднимаемся в лифте на пятый этаж. Поглядев на металлическую панель с кнопками вызова, я вспомнил, как когда-то эти кнопки были из пластмассы, и их постоянно плавили зажигалками. А еще в те времена в лифте кто-то постоянно справлял малую нужду, и там стояла отвратительная вонь. Все это было до установки повсюду домофонов, сейчас тут все относительно чисто. Хотя, может, просто время теперь другое, и такие люди, как те, которые раньше гадили в подъездах и жгли кнопки в лифтах, теперь гадят в комментариях всяких тиктоков.
Мы зашли в квартиру, где нас встретила мама – невысокая улыбчивая женщина. В ее глазах я сразу увидел то архетипное непоколебимое материнское чувство, и мне стало стыдно, что я превратился в такого жалкого страдальца где-то там, вдали от нее. После кратких объятий, нарочито небрежно потерев заблестевшие от слез глаза, я спросил: «А есть что-нибудь покушать?»
Моя мама обладает очень приятным, мягким характером. Даже когда она бывает строгой, этой строгостью хочется умиляться. Она выросла в деревне и оттого немного наивна, зато лишена всякой надменности и грубости. Мне сложно даже самому себе честно объяснить, какая она. Наверное, если бы она была строже ко мне в детстве и в целом была более жестким человеком, то я смог бы быть более беспристрастным, но даже попытки вспомнить про мою маму что-то плохое вызывают острый дискомфорт. При этом, что удивительно, слабой ее тоже нельзя назвать. В своей жизни ей пришлось пройти через такое, что даже просто пересказ этих событий может шокировать.
Лет пятнадцать назад умерла моя бабушка, ее мать. Это был рак мягких тканей или что-то такое. Течение болезни было страшное, сплошные мучения. Обнаружили уже на поздней стадии из-за ошибки деревенского врача. Жила она далеко в деревне за полторы тысячи километров от Череповца. Отец не мог бросить работу, и мама поехала одна. Она сидела с бабушкой в местной больнице каждый день, неделя за неделей, наблюдая ее страдания, пока врачи не сказали, что сделать уже ничего нельзя и нужно забирать больную. Вместе с объяснениями, как ухаживать за умирающей, маму и бабушку отправили обратно в деревню. В редкие моменты прояснения сознания от морфия бабушка спрашивала маму, почему ее не лечат в больнице, на что мама отвечала, что теперь уже можно лечиться и на дому. Так до самого конца бабушка и не знала, хотя, скорей всего, догадывалась, что происходит. Наверное, в какой-то момент она все поняла, и мама знала, что это уже не получается скрывать, но никто не решился начать этот разговор.
Тем не менее это лишь часть той угнетающей истории. В то же время нашелся старший брат моей мамы. Он сильно пил и заболел туберкулезом, продолжая бухать по-черному. Нашелся он уже при смерти и был отправлен в ту же деревню, тоже умирать. Рассказывая мне об этом, мама упомянула одну особо мрачную деталь – будучи физически относительно слабой женщиной, она с легкостью могла носить своего брата – взрослого мужчину – на руках, настолько он похудел из-за болезни и алкоголизма.
Потом в какой-то день мама поехала покупать прибор для вентиляции легких, на дом такой берут только для умирающих, поэтому продавщица сразу выразила свои соболезнования, а когда мама уточнила, что ей нужно сразу два, то и вовсе опешила. У бабушки легкие начали отказывать вместе с другими органами, а у брата легких уже и так почти не было. Умерли они оба с промежутком в несколько дней, после чего маме пришлось сжигать большое количество грязной одежды, и когда я представляю эту сцену, у меня все сжимается внутри. Двое очень близких ей людей после продолжительной агонии скончались, и она стояла и смотрела на этот черный дым, символизирующий беспощадность нашей реальности.
Мама мне еще говорила, что начала верить в Бога в те дни, будто почувствовала его присутствие в какой-то момент, но, пытаясь вообразить весь тот ужас, я понимаю, что поверить можно было во что угодно, если бы оно обещало хоть как-то облегчить страдания.
Тем не менее, и я никогда не смогу этого понять, моя мама рассказывала мне эту историю с такой легкостью, будто это было не про смерть ее родных, а что-то нейтральное и даже увлекательное. Да и в целом я не помню, чтобы она когда-либо плакала, у нее могли пойти слезы из-за грустной сцены в детском мультике, но на этом все. Может, она и социопат, впрочем, какая мне разница, она моя мама – самый дорогой мне человек.
Наша семья никогда не была богата, были даже времена, когда отец брал в долг у друзей, чтобы нам было чем платить за жилье и еду. Помню, приходилось питаться только пирогами с вареньем, так как больше ничего у нас не было. Но мама всегда оставалась полна нежности и терпения. Я слышал, что мужчины выбирают женщин, похожих на своих матерей, наверно, поэтому я так и не смог ни с кем сойтись, ведь моя мама обладает таким редким характером… а может, я просто неудачник.
Вспоминая отношения моих родителей, я всегда удивляюсь тому, насколько спокойными и понимающими они были друг для друга, насколько добрыми и честными они оставались, несмотря на ужасные условия жизни в девяностых в Череповце. Я верю, что если и есть во мне сегодня что-то положительное, то это только благодаря их примеру и воспитанию.
Но в последние годы, из-за того что отец начал сильно пить, их отношения изменились. Теперь мама только постоянно терпит и тревожится. Терпит пьяные безумства отца и тревожится за его здоровье. Мне очень горько об этом думать, она всю жизнь была идеальной матерью и женой, и вот ее награда – муж спивается, а сын уехал страдать в другой город. Но теперь я здесь, чтобы все исправить. Может, это и есть моя новая цель, моя новая гармония. Я хочу, чтобы мама знала, что всегда может на меня положиться. Все эти мысли наполнили меня уверенностью, и я окончательно осознал, зачем все-таки вернулся в Череповец. Мне захотелось плакать, но я не показал вида, просто молча ел свежеиспеченные блины, запивая горячим чаем.
– Ну, какие планы у тебя тут? – спросила мама.
– Да пока не знаю, если честно, – тут мне стало очень неприятно от мысли, что в конце концов придется искать работу в Череповце, и я вспомнил пару стыдных собеседований, которые проходил здесь, еще до отъезда в Петербург, и свою унылую работу в информационном отделе коксохимического производства.
– Ну ничего, с твоим опытом тебя обязательно возьмут куда-нибудь, хотя бы и на завод.
И вот опять это гадкое чувство. Что еще за «хотя бы»? Хватит меня жалеть.
– Нет, на завод я точно не пойду, – твердо и даже немного грубо сказал я.
– Ну ладно, ладно, пойдешь куда захочешь, – нежно ответила мама и улыбнулась.
Я позавтракал и лег вздремнуть. Спать было очень приятно, я видел какие-то обрывистые сны, и все они были про Череповец. При этом, как ни странно, сны были добрые, светлые и наполненные ностальгией, от которой щекотало в груди. Я проспал почти весь день.
Проснувшись, я на несколько часов погрузился в ютьюб, это была моя привычная прокрастинация, моя зона комфорта. И хотя в моих рекомендациях присутствует очень много всяких научно-популярных каналов, я давно уже не питаю иллюзий, что учусь чему-то полезному или становлюсь умней, это просто развлечение. Меня вообще раздражает идея обучения «налегке», когда ты типа смотришь тиктоки, где тебе за пять-десять секунд преподносят какие-то темы в форме забавных анекдотов, и ты думаешь, что чему-то учишься. Вспоминаю, как когда-то читал про так называемые фельетоны, которые были очень популярны в конце девятнадцатого века. Это были специальные небольшие приложения к газетам, где вместо обычных новостей были юмористические очерки на темы искусства, науки и моды. И это было очень востребовано, ведь, читая эти легкие и забавные статьи, люди верили, что становятся образованней и умней, не прилагая при этом особых усилий. Мне кажется, в двадцать первом веке социальные сети дали фельетонам новую жизнь. Хотя, наверное, все-таки адекватные люди понимали и тогда, и сейчас понимают, что это просто развлечение, а не какой-то серьезный источник знания. Это просто я уже разочаровался в жизни и начал стареть, поэтому мое отношение к подросткам с их тиктоками не всегда справедливо. Мне хочется поворчать об их стремлении к легким путям и наивной вере в свою исключительность.
