Лютый день господина Ниязова

Затаился Алексей вплоть до 1992 года, когда в стране произошла коренная смена курса развития и все, что было категорически нельзя в СССР, в новой России вдруг резко стало можно. Это было золотое время, когда за два ящика водки можно было купить, например, мебельный магазин, посредством скупки ваучеров у сильно пьющего и редко выпивающего населения. Шаман начал с торговли жвачкой «Турбо» и преуспел в этой области, но мечта детства, грубо затоптанная строгими педагогами, не давала парню покоя. Заметим, что расцвет криминала вокруг проявлял большой спрос на нелегальное оружие, и Алексей в один прекрасный день ответил на него вполне конкретным предложением.

Рядом с продуктовым магазином по улице Пулеметной с незапамятных времен стояла древняя будка с вывеской «Ремонт обуви». Там—то и свил себе первое криминальное гнездо Шаман. Предыдущий сапожник, работавший в будке со времен Куликовской битвы, Петр Хныкин, наотрез отказался участвовать в преступных махинациях и согласился отойти от дел за небольшую пенсию, предложенную Лехой. Сам Шаман под видом сапожника торчал в будке почти круглые сутки, покупая и сбывая левые револьверы, обрезы и пистолеты Макарова лично. Все население района было в курсе, кто и зачем приходит в будку, несмотря на то, что каждый посетитель для конспирации нес с собой либо рваный ботинок, либо женский сапог на шпильке, и, когда в радиусе примерно километра от сапожной мастерской появлялся гражданин с одним ботинком или сапогом в руках, даже дети на улице понимали, что этот гражданин удумал страшное. Уличные сорванцы, проинструктированные лично Шаманом, обступали клиента со всех сторон и навязчиво начинали предлагать тайному покупателю приобрести рогатку или самодельный пугач, уверяя, что «у Шамана все дороже и к тому же опаснее». Мирные обыватели, спешащие по своим делам и привлеченные криками малолетних разгильдяев, оценивающе оглядывали Лехиного клиента с ног до головы, заговорщицки перешептываясь и внося тем самым окончательную сумятицу и в без того смятенное сознание последнего. Вот так, окруженный несколькими назойливыми советчиками, окончательно сбитый с толку и деморализованный клиент «дозревал» для общения с хитроумным махинатором и, заходя в будку, легко соглашался на цену, предложенную господином Шамановым, лишь бы поскорее унести ноги из этого рассадника криминала. Бывало так, что некоторые особо впечатлительные товарищи, столкнувшись с подобным спектаклем, убегали восвояси. На Лехино счастье, народ в Куйбышеве в ту пору был еще крайне не искушён по части проведения преступных сделок, а потому тот легкий предварительный моральный пресс, который Шаман устраивал для страстно желающих успокоить некоторых своих сограждан с помощью пистолета, практически всегда достигал намеченной цели. Понятно, что серьезные оптовые покупатели, только начинающие появляться на просторах нашей Родины, встречались с Шаманом в других, менее людных местах. Но все—таки развеселая торговля через будку пока давала приличную выручку, а потому Леха продолжал большую часть своего сознательного рабочего времени проводить в спецовке сапожника, хотя прекрасно понимал, что с таким же успехом мог торчать на «рабочем месте» и в смокинге. Все жители окрестных кварталов, включая участкового и районную СКМ (для несведущих – служба криминальной милиции), прекрасно знали, кто такой Леха, и каковы его истинные устремления.

Особенно колоритно выглядели со стороны редкие визиты в шаманскую богадельню «залетных» граждан, реально нуждающихся в срочной починке обуви. Подходя к будке, уже морально обработанный шпаной, подобный гражданин, дико озираясь и отмахиваясь туфлей от хулиганов, начинал весьма сильно сомневаться в собственной ясности ума. Заходя же непосредственно в само заведение, и неизбежно упираясь в свинцовый взгляд «сапожника» с борцовской шеей и золотыми перстнями на пальцах, «клиент» приходил к бессловесному пониманию того, что ботинок ему здесь явно не починят, ну а если в «тыкву» не ударят – и то хорошо.

Притеснений со стороны органов правопорядка Алексей практически не ощущал, так как понимал всю важность и нужность дружбы с отдельными ее представителями. Участковый был мил и приветлив по причине того, что каждый субботний вечер в будке его поджидал пакет с «пряниками» от гостеприимного Шамана. В качестве пряников выступали купюры строго американского производства. Сотрудники районного СКМ также были частыми гостями в уютных сапожных апартаментах, забирая все те же «пряники», а иногда и «левые» стволы для своих темных дел. Ввиду отсутствия притеснений, Алексей пренебрегал конспирацией все чаще. Дело доходило до того, что каждое утро на будке появлялись написанные фломастером объявления, типа: «Сегодня ПМ-ов (т.е. пистолетов Макарова) нет, наган 1939-го года сдаю в полцены СРОЧНО».

Население улицы Пулеметной и близлежащих окрестностей с большим пониманием и легким трепетом относилось к воплощению в реальность детской криминальной мечты Алексея, но так как других сапожных мастерских в округе не наблюдалось, обывателям приходилось самим чинить свою обувь, либо чаще покупать новую. Но даже эти непредвиденные бытовые затруднения никак не могли затмить людскую надежду на исполнение своих заветных и слегка преступных желаний. Больше всех радовался нежданной переориентации сапожной мастерской хозяин обувного магазинчика Нобель Миносян. Благодаря тому, что мечта Алексея Шаманова таки сбылась, товарооборот Нобеля возрос многократно. Дешевая обувь рвалась быстро, а починке практически не подлежала – этот секрет армянских обувщиков передавался веками из поколения в поколение, и Нобель даже под дулом пистолета не выдал бы его никому. Начало и окончание каждого торгового дня Нобель предварял ритуальными хвалебными речами во славу Шамана и просьбами к высшим силам о сохранении и преумножении его здоровья и благосостояния.

Иногда Леха грустил, уставая вести столь неправедную и опасную жизнь, вспоминая недобрым словом добрых учителей, раздувших своими запретами пламя жгучего интереса к оружию и всему, что было с ним связано. Но и эта грусть рассеялась без следа, когда однажды, пятничным утром, в будку к Шаману пожаловала Ольга Николаевна, школьная учительница математики Леши Шаманова, самый ярый и непримиримый критик запретных махинаций юного пионера. Старушка притащилась, согласно установленной традиции, с рваным валенком под мышкой, чем вызвала вначале бурное недоумение, а потом и издевательские насмешки с улюлюканьем от толпы малолетних негодяев. Шаман вначале опешил от такого визита, а потом нарочито громко стал голосить на всю улицу: «Заберите это, я войлок не ремонтирую!», безуспешно пытаясь прекратить нежелательное общение с призраком из детства. Однако в бабульке чувствовалась большевистская закалка, и, памятуя вслух о детских шалостях и страхах Леши, она смогла вдавить загрустившего предпринимателя в будку для дальнейшей беседы с глазу на глаз.

Причина визита оказалась банально простой. Не принявшая на корню новые времена, Ольга Николаевна внезапно обнаружила, что вокруг нее уже достаточно давно и совершенно безнаказанно существуют несколько граждан, назойливо мешающих ее мирному предпенсионному житью. Это был, в первую очередь, продавец мясных полуфабрикатов в отделе продуктового магазина, у которого училка периодически приобретала говяжий фарш в развес. Данный труженик прилавка каждый раз безбожно обвешивал угрюмую старушку, даже не подозревая, что Ольга Николаевна перманентно перевешивала купленный у него товар на именном безмене, выйдя из магазина и спрятавшись за киоском «Союзпечать». Убедившись, что налицо очередной недовес на 150 или 200 грамм, бабушка ставила аккуратную галочку в своей маленькой записной книжке, не высказывая вслух никаких претензий. Таким же образом в заветную книжку стабильно попадал и сильно выпивающий сосед учительницы по лестничной площадке Валерий, периодически учинявший шумные сборища в своей квартире и тем самым крайне досаждающий в первую очередь Ольге Николаевне, так как последняя, невзирая на груз прошедших лет, напрочь отрицала праздники, проходящие без ее непосредственного участия. Здесь события развивались по следующему, весьма односложному сценарию. После начала очередной пьянки, учительница выдерживала гроссмейстерскую паузу, а затем начинала настойчиво нажимать на дверной звонок. Вслед за этим дверь дебошира медленно и со скрипом открывалась, а далее происходил повторяющийся из раза в раз диалог:

– Валерий, я настоятельно рекомендую Вам прекратить безобразие и выражать Ваш восторг от жизни в более умеренном тоне, – как всегда издалека начинала Ольга Николаевна.

– Не смею Вас обнадеживать о скором прекращении буйства чувств и эмоций, уважаемая Ольга Николаевна, ибо мой восторг от этой жизни в данную минуту превышает все допустимые границы. Я удаляюсь, – как ножом отрезал дерзкий Валерий.

Старушка покорно склоняла голову и дверь с таким же скрипом закрывалась перед самым ее носом, а после этого производилась аккуратная и неизбежная запись в устрашающую маленькую книжицу. Также в книжке присутствовали: кондуктор трамвая третьего маршрута, хабалка и интиллигенто-ненавистница, новый завуч школы, где работала наша героиня, и министр здравоохранения страны. Весь этот перечень Ольга Николаевна с напором, в подробностях и в лицах изложила слегка побледневшему Лехе, сидя напротив него в обувной будке. Убедившись несколько раз, что его фамилия в списке точно отсутствует, Шаман с явным душевным облегчением презентовал начинающей террористке подарочную копию пистолета Макарова со специальными шумовыми патронами, другими словами – пугач, уверив, что вручает настоящее боевое оружие. Напоследок Шаман обратился к Ольге Николаевне с душевной просьбой – по прямому назначению оружие без особой нужды не применять.

После школы, как часто это бывает, жизнь развела закадычных друзей. Яша Ниязов, как законопослушный и неконфликтный гражданин, опасался всяческого криминала и тяготел к спокойной, но, как следствие, сильно небогатой жизни. Работая в ЖЭУ, он вращался в узком кругу своих коллег по работе и в нишу районных криминальных разборок, где царил Шаман, не окунался принципиально. Леха, напротив, жил в состоянии постоянного драйва; жизнь, полная опасностей и непредсказуемых поворотов, частенько его доставала, но по—другому он себя уже не представлял. Если днем Шаман относительно спокойно сидел в будке, то вечерне—ночной период предпринимательской деятельности кишел адреналином, перестрелками и прочими непотребностями, что отдаляло друзей все сильнее. Иногда Шаман заходил на огонек в квартиру №33 с бутылочкой дорогого алкогольного напитка, дабы вспомнить былое, но Яша с годами становился все молчаливее и мрачнее, оттого душевный разговор обычно не клеился, и прежнее понимание с полуслова становилось все слабее. Диаметрально разный жизненный уклад вносил свои неизбежные коррективы в сознание и характер каждого из друзей.

ГЛАВА 3

Тем временем, в районном отделе милиции томились за решеткой «обезъянника» Яков Насреддинович, Сопельник и Мирра Гольдман. Прежде подобные места Ниязов видел только по телевизору, поэтому смесь тошнотворных ароматов, неприятных лиц, кишащих вокруг и чувства некоего дискомфорта от пребывания по ту сторону решетки, дарило Якову Насреддиновичу кучу новых ярких впечатлений. Ниязов помнил, как в легком тумане, процедуру перевозки всей троицы по маршруту улица Пулеметная – райотдел милиции. Поездка проходила в полнейшей тишине, не считая подозрительного грохота металлических предметов под пассажирскими сиденьями, по всей видимости – неучтенных боеприпасов. Мысли в голове у Ниязова почти отсутствовали, были лишь переполнявшие его чувства, совсем не соответствующие ни окружающей обстановке, ни обычному будничному мироощущению Якова Насреддиновича. Его переполнял какой-то непонятный восторг, подъем и чувство своей всепобеждающей правоты, непонятно откуда взявшейся и на чем основанной. Ниязов блаженствовал, буквально купаясь в этих радостных ощущениях, и вспоминал, что примерно такие же душевные восторги, хотя и намного в меньших порциях, он испытывал в далеком юношестве, да и то преимущественно по весне.

– Яша, вот в эту самую минуту мне сильно некомфортно, а еще более нерадостно от ожидания приговора и виноват во всем этом ты! – вполне резонно заметил Григорий Израилевич, подозрительно наблюдая из-за решетки за перемещениями людей в мундирах мышиного оттенка.

– Какого приговора, Гриша, мы же не в суде? К тому же нам еще обвинение не предъявили, остынь, – пробасил Ниязов и в очередной раз поразился сам себе – до этого дня он и понятия не имел о всех тонкостях процессуального кодекса, но фраза прозвучала сама собой, и даже слегка напугала Якова Насреддиновича своей усталой уверенностью. «Откуда я все это знаю?» – поразился про себя Ниязов.

– Ниязов, откуда такие познания взялись? – прокряхтела из сумрака Мирра Гольдман, будто подслушав тайные рассуждения Якова Насреддиновича. Сопельник с немым удивлением косился на Яшу, будто видел его впервые.

Посмотрев на своих соратников по несчастью, Яша перевел взгляд на себя и захохотал внезапно на весь отдел. Он сидел на затертой скамейке в родных цветастых сатиновых трусах, синей майке и в тапках, непонятно каким образом оставшихся на ногах у хозяина после стольких сегодняшних передряг. Яков Насреддинович настолько был потрясен своим новым обликом, а главное – новым мироощущением, что совершенно абстрагировался от таких приземленных вещей, как отсутствие верхней одежды при нахождении в общественном месте.

– Гриша, а мы ведь находимся в общественном месте? – с трудом прервав хохот, совершенно серьезно осведомился Ниязов.

Григорий Израилевич медленно перевел редко мигающий взгляд с дежурного сержанта на Ниязова и, помедлив чуток, изрек:

– Это несомненно.

В эту же минуту к решетке подошел угрюмый субъект крепкого телосложения в строгом штатском костюме и, уставившись на Ниязова, произнес сиплым голосом:

– Господин Бесштанный? Ваше искреннее веселье дико и неуместно в столь официальном учреждении. Предлагаю во избежание эскалации конфликта перейти к более сдержанной модели поведения. Надеюсь, меня услышали. Всех благ! – промолвил незнакомец.

Ни тени насмешки или шутки на каменном лице субъекта не промелькнуло, лишь тонкое амбре, предположительно от портвейна «Анапа», давало надежду на то, что данному терминатору не чужды простые человеческие слабости. После этих слов сиплый резко повернулся к дежурному лицом, к решетке задом, и внезапно пустился в пляс, да какой! Сразу была видна профессиональная танцевальная подготовка – сиплый пошел в присядку, одновременно заорав во все свое сиплое горло: «Не ходите девки замуж за Ивана Кузина!». В следующее мгновение к танцору проворно подскочили два сотрудника с дубинками и, обрушив град ударов на последнего, погнали его к выходу, как погонщики гонят упрямого мула. Танцор, прикрываясь от ударов, орал на весь отдел: «Не больно, не больно!» Дежурный с укором смотрел ему вслед, огласив спустя минуту после окончания дебоша для всех несведущих исчерпывающую информацию:

– Бывший начальник СКМ, подследственных пытал Шекспиром, до полусмерти заставлял цитировать, причем в оригинале и с пакетом на голове, фашист! Теперь вот спился напрочь, но все—таки заходит иногда, скучает, – и сержант разразился длинной тирадой, содержащей в основе своей сугубо матерные посулы, обеты и междометия. А из цензурного здесь можно привести лишь следующе: «Ну ладно бы по лицу приложился разок да обругал – и все, понял бы человек, так нет- изощренно пытал, культурно, так сказать!» Затем сержант дернул головой и нервно заскреб ногтями по столу, внезапно задумавшись о чем-то.

Глядя на происходящую вокруг вакханалию, Ниязов понял, что насыщенность этого субботнего дня столь разнообразными событиями, выходящими за все привычные рамки, должна уже как-то утихнуть, иначе возникало ощутимое беспокойство за душевное состояние «подельников» – Мирры и Григория Израилевича. За себя Яков Насреддинович был спокоен, как никогда в жизни. Он гордо восседал в цветастом исподнем на лавке, будто в смокинге на приеме во Дворце съездов, непринужденно напевая под нос веселый мотив, и продолжал, тем не менее, осознавать всю глубину своего перевоплощения. Присутствовал и еще один нюанс: сатиновые трусы и синяя майка стали Ниязову сильно малы ввиду нежданно выросшей мышечной массы, что доставляло последнему также определенное душевное удовлетворение.

Сопельник от нервного перенапряжения совсем перестал моргать, а после сцены с буйным танцором и вовсе начал мелко и тоскливо потрясывать головой. Мирра же, судя по всему, также была далека от позитива. Глаза ее, в отличие от очей Сопельника, необычайно часто моргали и нервно бегали по окружающему незатейливому интерьеру, будто прощупывая стены отдела на прочность. Здесь угадывалось плохо скрытое желание гражданки Гольдман нанести данному заведению непоправимые разрушения. Большие полные руки Мирры производили резкие движения, напоминающие захват вражеского горла в рукопашной и дальнейшее удушение оного вплоть до летального исхода, губы ее беззвучно шевелились, как в легком трансе. Тоски по наверняка зашибленному насмерть Станиславу Эммануиловичу в глазах задержанной не читалось. Искоса поглядывая на данные силовые манипуляции, Ниязов искренне жалел несчастного Станислава Эммануиловича. В клетке висела слегка напряженная тишина.

– Еще полчаса нахождения в этом проклятом месте, и я точно сваливаюсь в полнейший неадекват, а в подобном состоянии, Яша, ты знаешь, я страшен сам себе, – процедил, не разжимая зубов и не отрывая взгляда от препротивнейшего лица дежурного сержанта, Григорий Израилевич.

– Слышь, Бэтмэн носатый, не перестанешь на меня пялиться, я могу на тебя запасть по-серьезному, ну а тогда даже Шекспир тебе не помощник, – ласково проворковал Сопельнику сержант, наклонившись к самому окошку дежурки.

– Сержант, даже не надейся, он не из таких, он мальчишка правильный, – небрежно заметил Ниязов, продолжая удивляться и восхищаться новыми открытиями в самопознании. Перечить представителю правопорядка! Ужас!! Ниязов с упоением вспоминал, что еще вчера подобное было сродни внезапному явлению Английской королевы с полномочным визитом в гостиную квартиры №33, что по улице Пулеметной, другими словами – абсолютно невероятно. Реплика была достаточно дерзкой, да и с подтекстом, да к тому же в здании РОВД, так что продолжение могло быть самым непредсказуемым.

– Яша, ты что? – прошипел, закрывая немигающие глаза и уже почти падая в обморок от осознания предстоящей развязки, Сопельник. Но у Яши была просто абсолютная уверенность в благополучном исходе как данного инцидента, так и вообще любого, поэтому он продолжал с легкой насмешкой щуриться на униженного сержанта.

– Штаны бы сперва надел, а потом трындел, – обиженно буркнул сержант, усаживаясь обратно на свой стул, к великому изумлению Гриши и Мирры.

– Так, шайка душегубов, на выход! – прозвенел бодрый голос настолько неожиданно, что вся преступная троица одновременно вздрогнула, правда все с разной интенсивностью. Ниязов еле заметно дернул мгновенно сжавшийся кулак к подбородку, Мирра шумно махнула затылком о стену «обезъянника», а Сопельник просто грохнулся в полный рост на пол и завыл противное: «Не хочу!».

Перед клеткой стоял ухмыляющийся майор с папироской во рту, уперев руки в боки и явно готовя для всей троицы похоронный вердикт. Дежурный отпер калитку, и будущие каторжане тронулись в скорбный путь на выход. Терпеливо дождавшись, пока все трое покинут грустный каземат и встанут перед его очами, бодрый майор сплюнул окурок себе под ноги и, мгновенно перестав ухмыляться, неожиданно торжественно произнес:

– Все трое свободны. От лица райотдела приношу глубочайшие извинения за допущенную следственную ошибку, Уильям вас Шекспир, блин задери!

На несколько секунд повисла гнетущая пауза, все трое тупо смотрели на радостного вестника в замызганном майорском кителе, не выражая вообще никаких эмоций.

– Гражданка Гольдман, для Вас отдельная радостная весть из больницы. Станислав Эммануилович Гольдман, Ваш законный супруг, пришел в себя и уже жаждет вернуться домой, – вновь ухмыльнувшись, добавил майор.

Мирра не допустила и тени каких-либо эмоций на каменном лице, лишь воздух с шумом вышел через ее крупные ноздри. Приняв данный знак за ноту радости, майор кивнул, также бодро развернулся и хотел было идти восвояси, но его остановил своим вопросом не кто иной, как дерзкий Яков Насреддинович.

– Майор, так что же произошло-то на самом деле? – лениво и не совсем учтиво прозвучал вопрос от окончательно потерявшего всякий страх кровельщика.

Майор с явным осуждением посмотрел на наглеца через плечо, помедлил пару секунд и обернулся к Ниязову. Еще секунду оба смотрели друг на друга, майор напряженно, Яков Насреддинович расслабленно. После паузы служитель закона улыбнулся, и весело, как на посиделках с пивком, поведал следующее:

– СОБРовцы, чертяки такие, этажом ошиблись, должны были явиться на третий, там склад оружия нелегального, а заглянули на огонек на второй, ладно еще гранату не кинули, хватило ума, а так убытков минимум – зато сколько впечатлений! – подмигнул майор отчего-то нерадостной Мирре и неспешно удалился вглубь мрачного заведения.

– Должны были на третий, – процитировал вслух майора Ниязов и только тогда осознал, куда СОБРовцы должны были сегодня зайти. На третьем этаже проживал никто иной, как Алексей Шаманов и складировал он свой товар, подготовленный к продаже, также у себя дома, ввиду почти полного пренебрежения правилами конспирации. Молнией метнулся Ниязов к стационарному телефону, стоявшему рядом с дежурным сержантом, схватил трубку и быстро набрал знакомый с детства номер Лехиной квартиры. Сержант разинул рот, хватая воздух и страшно выпучив глаза, показывая всем свое явное несогласие с подобной бестактностью.

– Извини, дорогой, человеку жизнь спасаю, – абсолютно спокойно объяснил свои действия Ниязов.

Сержант картинно развел руками, оглядывая всех окружающих, будто говоря: «ну раз такое дело, то не жалко». Ниязов еще раз мимолетом порадовался и уже совсем не удивился простоте и будничности данного эпизода.

– Слушаю внимательно, – пробурчал в трубку Лехин голос.

– Это Яша, салют! – деловито известил Ниязов, чувствуя молчаливое удивление Шамана столь редкому в последние годы звонку. – У тебя все спокойно?

– Как в склепе, – привычно пошутил Леха, – а что должно случиться?

– Брат, вали из квартиры, сейчас гости в масках к тебе заявятся, – начиная волноваться по-настоящему, прогремел на весь отдел Яков Насреддинович. Потом машинально поднял взгляд на дежурного. Тот понимающе ухмылялся:

– Никак товарищ Шаманов на проводе, так я ему весточку уже кинул, не переживай, СОБР минут через пятьдесят пожалует, обед у парней, – полушепотом прогнусавил сержант.

Ниязов почти удивился, но поднеся трубку к уху, услышал оттуда грохот, стрельбу и сильно нецензурные возгласы. Леха не отвечал. В сильном волнении Яша положил трубку на место, не зная, как действовать дальше, уверенность и подъем мгновенно улетучились, уступив место подавленности и чувству своей вины перед другом.

Но сержант не унывал. Посмотрев на часы, он с удивлением заметил:

– Надо же, прием пищи раньше срока завершили, ну это не беда, и ты, Бесштанный не горюй. Проверка из столицы у нас, подержат Шамана сутки и отпустят за отсутствием состава преступления, как проверка свалит, а нам – поощрение за активные оперативные мероприятия! Его по сценарию вообще не должны были найти сегодня, накладка вышла, придется магарыч шаманский вернуть, ну да ладно, не последний день живем!

Ниязов вдруг поразился, что никто не сказал ему ни слова за все его сегодняшние дерзости и открытое пренебрежение к служителям правопорядка. «Да уж, нахамил я сегодня по полной программе, да и вообще как-то слишком нагловато для бесштанного арестанта выгляжу», – начал терзать себя таким привычным и до боли знакомым с детства ходом мыслей Ниязов. Растерянность и неуверенность все больше овладевали Яковом Насреддиновичем, он повернулся к своим товарищам по несчастью в надежде вернуть хоть с их помощью ускользающее прочь чувство своего могущества, но не увидел их на прежнем месте. «Куда же вы делись», – нервно прошептал Ниязов, почему—то, не осмелившись произнести эту фразу в полный голос, как он непременно и с удовольствием сделал бы еще пару минут назад. В то же мгновение на Яшу обрушился, мягко говоря, неприятный, а на самом деле очень даже болезненный удар резиновой дубинкой по спине.

– Бегом отсюда, клоун, а то опять в клетку загремишь! – прогремел как из рупора голос патрульного милиционера, стоявшего за спиной враз загрустившего кровельщика.

Ниязов в страхе обернулся и, пригнувшись, засеменил к выходу, затравленно озираясь по сторонам. Выбежав таким вот постыдным образом на улицу, Яша сразу же был оглушен дружным хохотом бойцов ОМОНа, куривших возле урны. «Надо мной смеются», – мелькнула серой мышкой трусливая мысль в Ниязовской голове, и тут он вспомнил, что одет в трусы и синюю майку, давно не стиранную и тем более не глаженную. Бойцы действительно смеялись над Ниязовым, хватаясь за животы и побросав окурки на землю, дружно не заметив, как всегда, стоявшую рядом урну. Смеялись не столько над неприглядным внешним видом Якова Насреддиновича, сколько над его перекошенным от страха и ожидания заслуженного, по его же твердому убеждению, наказания лицом.