Говор камней. Ирод (сборник)

– О ты, добрый господин! Я опять нахожусь пред тобою, ради дочери царя Бахатаны.

И пошел оттуда бог Хонзу фиванский, добрый и дружелюбный, к Хонзу действующему, великому богу, прогоняющему вред. Тогда говорил фараон в присутствии Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного:

– Ты, добрый господин, не поручишь ли ты Хонзу действующему, великому богу, прогонителю вреда, чтобы он отправился в Бахатану?

На это последовало одобрительное согласие. Тогда говорил фараон:

– Отпусти с ним твой талисман. Я велю отвезти его святость в Бахатану, чтобы избавить дочь царя Бахатаны.

На это последовало весьма одобрительное согласие Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного. Тогда дал он талисман Хонзу действующему фиванскому, до четырех раз (?)».

Понимаете эту ловкую проделку жрецов? Бог Хонзу, «добрый и доброжелательный», – это молодой сын бога Амона и богини Мут, особенно чтимый Рамзесом XII, который и соорудил ему храм в Фивах и приносил богатые дары. А бог Хонзу «действующий» – это докажрец, египетский Шарко, которого теперь командируют к больной, нервной барышне. Его для этого снабжают и «талисманом», по всей вероятности, золотым кобчиком.

Камни говорят далее:

«И приказал фараон принять на большой корабль Хонзу действующего фиванского. Пять барок и многие повозки и лошади находились направо и налево.

И достиг этот бог до города земли Бахатана в продолжение времени одного года и пяти месяцев».

Каково было путешествовать при фараонах!.. Год и пять месяцев!.. А больная барышня жди…

«Тогда пошли царь Бахатаны и народ его и князья его навстречу Хонзу действующему, – читаем дальше. – И царь бросился на живот свой, говоря так:

– Прииди к нам, будь к нам дружелюбен, согласно желанию царя Верхнего и Нижнего Египта, Миамун-Рамессу.

Тогда пошел тот бог в то место, где пребывала Бинт-Реш. Тогда заставил он талисман действовать на дочь царя Бахатана. Она выздоровела на месте (то есть немедленно).

Тогда сказал тот дух, который в ней был действующим фиванским:

– Добро пожаловать как друг, ты, великий бог, прогонятель вреда. Твой город Бахатана, жители его – рабы твои, я – твой раб. Я возвращусь туда, откуда я пришел, чтобы удовлетворить сердце твое в отношении того намерения, которое привело тебя сюда. Да прикажет твое святейшество, чтобы отпразднован был праздничный день в моем сообществе и в сообществе царя Бахатаны.

Тогда соизволил одобрительно на это бог своему пророку ответить, говоря:

– Да соорудит царь Бахатаны великое жертвоприношение этому духу! Когда это совершится, тогда соединится Хонзу действующий фиванский с этим духом.

И стоял тут царь Бахатаны с народом своим и был в страхе весьма».

Каково дурачили царей разные Хонзу и духи!

«Тогда соорудил он (царь Бахатаны) великое жертвоприношение для Хонзу действующего фиванского, и для этого духа. И праздновал царь Бахатана праздничный день им. Тогда отошел оттуда великий дух туда, куда ему желательно было, как то повелел Хонзу действующий, фиванский.

И радовался безмерно царь Бахатана вместе со всеми мужами, жившими в Бахатане. Тогда взвесил он в своем сердце, говоря с собой так:

– Не может ли соделаться, чтобы этот бог остался в городе земли Бахатаны? Я не отпущу его идти в Египет.

И пребывал этот бог три года и девять месяцев в Бахатане.

И покоился царь Бахатаны на ложе своем, и видел он, как бог этот выступил из своего священного шкафа и как он, под видом золотого кобчика, полетел по небу по направлению к Египту.

И когда он проснулся, он был расслаблен. Тогда говорил он пророку Хонзу действующему фиванскому:

– Этот бог повременил у нас. Да пойдет он ныне в Египет. Колесница его да возвращается в Египет.

И приказал царь Бахатаны везти бога в Египет и дал ему многие подарки (конечно! Гонорар господину Шарко) – всяких хороших вещей, – и они прибыли благополучно в Фивы.

Тогда пошел Хонзу действующий фиванский, в храм Хонзу фиванского, доброго и дружелюбного, и положил подарки, которые поднес ему царь Бахатаны, – всяких хороших вещей – пред Хонзу фиванским, добрым и дружелюбным: ничего из них не удержал он для своего дома (еще бы! После подуванили все между собой – и «мудрый разумом и пальцами искусный в писании», и «Хонзу действующий», и «ученые из помещения священной науки и знающие внутренние тайны»…).

И возвратился Хонзу действующий благополучно в дом свой в год 33-й, в месяц мехир, в 13-й день царя Миамуна-Рамессу. Таковое случилось с ним, жизнь дающим, сегодня и в вечность».

Здесь кончается это в высшей степени интересное сказание, начертанное на камне в храме бога Хонзу в Фивах.

Но история египетского Шарко не кончается этим. Излечив царевну Бинт-Реш, изгнав из нее духа истерики, он силою внушения, вселил в юную девицу другого духа: барышня страстно влюбилась в своего исцелителя – в Хонзу действующего. Когда он оставил город Бахатана, бедная Бинт-Реш затосковала. Хонзу действующий постоянно являлся ей во сне, звал ее к себе. Отец ее видел, что любимица его страдает, сохнет. По некоторым намекам дочери он догадался, что в нее вселился дух Хонзу «действующего», и для спасения любимицы решил отправить ее с блестящею свитой к старшей своей дочери, к супруге фараона Рамзеса XII, в Фивы.

При свидании с сестрой Бинт-Реш поведала ей свою сердечную тайну.

– Он отнял дыхание у ноздрей моих, – плакалась влюбленная на груди старшей сестры. – Он унес с собою свет очей моих… Он взял мой сон и вместо него дал стенания груди моей.

А как известно, что все женщины – врожденные свахи, а египтянки и бахатанки были также женщины, то царица Нофрура быстро скрутила такого сердцееда, как Хонзу действующий, тем более что, хотя он принадлежал к высшему сословию жрецов, однако ему очень лестно было породниться с фараоном и с царем Бахатаны, взяв за себя хорошенькую, хотя и нервную барышню. С замужеством же нервность ее прошла окончательно, и она скоро подарила Хонзу действующему маленького, пузатенького Хонзу кричащего.

XIII

Жрец-сатирик

Наш бессмертный сатирик, М.Е. Салтыков- Щедрин, ввел в нашу историю бессмертные типы «господ ташкентцев». Выводя их на свет божий, автор «ташкентцев» говорит: «Нравы создают Ташкент на всяком месте; бывают в жизни обществ минуты, когда Ташкент насильно стучится в каждую дверь и становится на неизбежную очередь для всякого существования. Это в особенности чувствуется в эпохи, которые условно называют переходными…»

И в истории Египта были свои «ташкентцы». Был в Египте и сатирик, который вывел их на свет божий, пригвоздив к плитам говорящих камней или к свиткам папирусов. Сатирик этот был ученыйжрец и жил во время страшного завоевателя, фараона Рамзеса II Сезостриса, кровавые победы которого над народами Африки и Азии породили в египетском обществе, в особенности же среди богатой молодежи (из сословия не только «гаков» – князей, но и из жреческих каст и ученых) страсть к военным отличиям и наградам. В истории Египта это было также переходное время, и оно-то создало «египетский Ташкент» и египетских «господ ташкентцев». Дети жрецов и ученых, бросая свитки папирусов и учебные книги, к которым принадлежали и говорящие камни, поголовно лезли в могары, в витязи, попросту – в офицеры в современном смысле. Все стремилось на военную службу.

Против этой-то эпидемической военщины и выступил со своей беспощадной сатирой «мудрый разумом и пальцами искусный в писании» жрец Бокен-Хонзу. Под руководством этого мудреца находился один юный, из богатой семьи, если можно так выразиться, студент, юноша даровитый, но отчасти фатишка, то, что мы теперь называем «студент-белоподкладочник». Этот юноша и задумал вступить в ряды победоносных войск Рамзеса Сезостриса.

И вот Бокен-Хонзу, жалея юношу и ему подобных, рисует перед ним беспощадную картину сначала пехотного офицера-могара, а потом – кавалериста.

«Вот судьба пехотного могара, – прочли египтологи на известковых плитах в Курна, около Фив, и в знаменитых папирусах Anastasi, – его приводят в казарму… На пояснице и на голове его образуются гноящиеся язвы… Его бьют… Он идет в Сирию или делает экспедицию в страны более отдаленные… Хлеб его и вода его – на плече его, как ноша на осле. Спина его сломана. Он пьет тухлую воду и возвращается, чтобы стать на стражу. Ожидает ли он неприятеля, он уподобляется дрожащему гусю. Возвращается ли он в Египет, он подобен палке, изъеденной червями. Болен ли он, слег ли он – его увозят на осле; одежду его похищают воры, слуги его убегают…»

Не правда ли, картина жестокая… Офицер – весь в язвах: хороша гигиена и санитарная часть в войске Рамзеса!.. Офицера бьют… Как вьючное животное, он несет на себе и хлеб и воду – это египетские ранцы, от которых у храброго офицера «спина сломана»… Храброго? Нет, он похож на «дрожащего гуся», а возвращается в Египет похожим на «палку, изъеденную червями». Хорош офицер! Где уж тут покорять сердца пучеглазых египтянок, разных Аид и Хатазу «с розами на ланитах»!..

Но, может быть, кавалерийским офицерам лучше? Ничуть не бывало.

«Дай мне сказать тебе о тяжелых обязанностях могара на колеснице, – говорит Бокен-Хонзу голосом камней. – Когда его отец и его мать поместят его в школу, то из пяти рабов, имеющихся у него, он должен отдать двоих… Когда он кончил выправку, он идет выбирать себе упряжь в конюшнях в присутствии его величества. Когда он выбрал хороших кобыл, он радуется и скачет в свой город (показаться барышням). Не зная, что с ним случится, он завещает все свое имущество отцу и матери, потом увозит колесницу, которой дышло весом в три утен (не знаю, что за вес), между тем как колесница весит пять утен… Когда он хочет пуститься вскачь на колеснице своей, он принужден сойти и тащить ее (?!). Он поднимает ее, падает на пресмыкающееся, бросается в кусты, ноги его подвергаются укушению пресмыкающегося; пята его прокушена насквозь (?). Когда являются инспектировать его вещи, наступает верх его несчастья: его кладут на землю и дают ему сто ударов…»

Это уж чересчур! Офицера секут до ста ударов!.. А каково же было положение рядовых, простых воинов?..

Но это пока еще не сатира. Это только обратная сторона медали, на которой отчеканена картина военной жизни Египта во время Рамзеса Сезостриса. Этой картиной Бокен-Хонзу предостерегал своего ученика от погони за воинскими лаврами. Но ничто не помогало. Египетский Митрофанушка стоял на своем.

– Не хочу учиться, хочу на войне отличиться, – твердил он.

И вот он в войске Рамзеса. С невероятными усилиями войско достигает знаменитой крепости Кадеш, на реке Оронте. Следуют битвы, картинно описанные придворным поэтом фараона, Пентауром, в героической поэме, начертанной на стенах храма Амона. С полей битвы вести доходят и до Бокен-Хонзу, который узнает, что в битве на берегу Оронты кавалерия («колесничные») Рамзеса струсила и фараон чуть не попался в плен, хотя в поэме Пентаура он, Рамзес Сезострис, бессовестнейшим образом хвастается, говоря от своего имени:

«И ускорил я бег коней своих и бросился в середину враждебных полчищ, совершенно один – никого не было при мне. И, совершив это, я оглянулся и увидел, что окружен 2500 парами коней в колесницах, и путь мне прегражден лучшими витязями царя презренных хита (хеттеи) и всеми многочисленными народами, бывшими с ним… И стояли по три мужа на каждой парной колеснице, и все соединялись вместе… И ни один из моих князей, ни один из моих начальствующих над колесницами, ни один из моих военачальников, ни один из моих могар не был тут. Оставили меня мои воины и мои колесницы – никого не было из них тут, чтобы принять участие в бою… Но я сделался подобным богу Монту. Я бросал стрелы правою и сражался левою. Я был как Ваал пред лицом их. Я был в середине их, и они были разбиты вдребезги перед конями моими. Ни один не подвинул руки своей, чтобы сразиться; мужество их упало в груди их; члены их ослабели – не могли они метать стрелы, не нашли они в себе храбрости поднять копье! Я заставил их упасть в воду, как падают в нее крокодилы. Они упали на лица свои один за другим. Я убивал их по произволению, так что ни один из них не оглянулся, никто не обернулся. Каждый, кто падал, не поднимался более: укоротилось дыхание ноздрей их…»

Каков храбрец!

Об этом эпизоде войны и о многих других вести доходили до Бокен-Хонзу – и вот начал хлестать бич его сатиры по спине воинственного ученика, злополучного «могарика» по имени Хираму. Я привожу только отрывки в форме послания к этому Хираму.

«Поясни мне вкус быть могаром, – пишет Бокен-Хонзу. – Пусть наполнится ухо твое тем, что я буду говорить тебе. – Вас побили презренные хита. Колесница твоя лежит перед тобою. Сила твоя истощилась к вечеру. Все члены твои размолоты, кости твои разбиты… Ты засыпаешь – сладок сон. Для вора в эту несчастную ночь настало удобное время. Ты один. Ночь так темна, что ты думаешь – в темноте брат брата не узнает. Приходит вор – твоя одежда украдена. Лошади твои бьются от испуга. Твой лошадиный прислужник просыпается, замечает, что случилось, забирает остальное и уходит к злодеям».

В другом месте, описывая трудности похода по горам Сирии, сатирик-жрец говорит Хираму:

«Виси над бездной, на скользкой высоте, при глубине под тобою двух тысяч локтей обрыва, полного обломков скал и мелких камней. Ты подвигаешься вперед зигзагами; ты несешь лук, ты берешь в левую руку железо (меч). Враги, старцы, видят, – если глаза их хороши, – как ты в изнеможении опираешься на руку свою. “Пропал, – говорят они, – верблюд-могар…” Враги сидят, спрятавшись в ущелье. Носы их касаются подошв их. Со взглядом свирепым, лишенные всякой кротости, они не станут играть с тобой… Ты один. Нет сильного при тебе. Ты не знаешь дороги. Волосы на голове твоей подымаются дыбом и стоят торчком. Душа твоя – на ладони твоей (то есть в пятках). Тропа полна обломков скал и камней. Вблизи нет обхода. Путь оброс терном, и репейником, и волчцом, и колючими растениями. С одной стороны у тебя пропасть, а с другой – гора и отвесная стена скалы. А ты должен тут следовать. Колесница, на которой ты стоишь, подскакивает. Ты заботишься о сохранении твоих лошадей. Если колесница упадет в пропасть, то и ты с нею. Снимаются твои тяжи и сваливаются. Ты спутываешь железами лошадей, потому что сломалось дышло на тропе узкого прохода. Бросается и ось. Мужество твое испаряется. Ты начинаешь бежать рысцой. Небо знойно; ты томишься жаждой, – а враги за тобой. Тобою овладевает дрожание… Нет тебе покоя…» И сатирик восклицает: «Поясни мне вкус – быть могаром!»

Но вот после всех ужасов злополучный выбрался из горных дебрей, с трудом спас свою голову и, ободранный, больной, с одним только поясом (а в поясе зашито все его богатство – золото), достиг, наконец, города Иопы (ныне Яффа). Здесь он снова экипировался, привел в порядок колесницу и упряжь. Но молодца ждут новые приключения – и комические и трагические.

Иопа и при Рамзесе отличалась своими садами. И теперь она вся в апельсинных и финиковых рощах, огороженных стенами колючих гигантских кактусов, сквозь которые пробираются только юркие ящерицы. Финики соблазняют египетского кавалергарда, и он хочет стянуть несколько зрелых гроздьев. Но сад стережет хорошенькая хита (филистимлянка)… Впрочем, пусть говорит за себя сатирик-жрец:

«Ты проделываешь отверстие в изгороди, чтобы достать плодов. Ты раскрываешь отверстие рта твоего, чтобы есть. Ты находишь, что девушка, которая сторожит сад, красива. Но тебя увидели (попался кавалер!)… Тебя допрашивают… Твой пояс сослуживает тебе службу: ты отдаешь его, как цену за дрянные лоскутики».

Увы, кавалер обобран почти до нитки. Но у него остаются еще доспехи и колесница. Однако и это скоро исчезает.

«Ночью ты спишь, прикрывшись куском меха, – продолжает сатирик. – Ты спишь крепко, так как ты устал. Вор берет твой лук и меч, лежащие близ тебя. Колчан твой с ремнями и доспехи твои в темноте изрезаны. Двухконная упряжь твоя уходит. Твой конюх направляет ее по скользкому пути, подымающемуся в гору. Он разбивает в куски твою колесницу, следуя по твоим стопам. Он находит твои принадлежности (?), которые упали на землю и зарылись в песке. Он делается пустым местом (то есть слуга улепетывает: вместо слуги – пустое место)…»

Я не могу передать содержания всей сатиры, всех ядовитых стрел, которыми осыпается злополучный египетский воин… Злой жрец торжествует: его непослушный питомец, мечтавший о военных лаврах, возвращается в Фивы, изображая собою «палку, изъеденную червями»… Один глаз у него выбит стрелой, нога сломана… правая рука ампутирована…

«Не говори, – обращается к нему злорадный жрец, – что я соделал имя твое вонючим перед всеми другими людьми…»

«Вонючее имя» – какое сильное выражение! Только в литературе камней мы и встречаем его.

Но этим не кончились злоключения бедного воина.

Отправляясь в поход с Рамзесом, он оставил в Фивах любимую девушку, которая также любила его и умоляла не покидать ее.

Теперь, увидев его калекой, смуглолицая Шатау отшатнулась от своего жениха.

– Что с тобой, лотос души моей? – изумился Хираму. – Ты видишь перед собою могара… На шее моей золотой дар его святейшества, фараона Рамессу-Миамуна – да живет он вечно!

– Нет, это не ты, – печально сказала Шатау, – моего Хираму нет больше.

И девушка заплакала.

– Но я все тот же, лотос души моей! – твердил Хираму.

– Нет… не тот… Ты был для меня все, теперь – ничто… Твои глаза – то были окна в небо… Ты одно окно разбил… Твои руки – это был пояс… Его перерезали… Твои ноги были пилоны храма бога Горуса… Теперь пилоны храма разрушены.

Изза слез юная египтянка больше не могла говорить.

XIV

Дарий Гистасп и Лессепс

Кто не знает, какой великий памятник воздвиг себе еще при жизни недавно скончавшийся величайший из сынов Франции – Лессепс! Это памятник, подобного которому не воздвигал себе ни один из смертных, ни потомки ни одного смертного не воздвигали ему ничего подобного, – одним словом, памятник, перед которым все памятники мира – я разумею рукотворные, – начиная от нетленных пирамид фараонов Хеопса, Хефрена и Микерина и кончая монументами, мавзолеями, храмами и статуями всего земного шара – ничтожные и бесполезные безделушки.

Я говорю о Суэцком канале, об этом до дерзости гениальном сооружении, соединившем воды самим мирозданием разделенных океанов, сократившем морские пути на тысячи и десятки тысяч верст и сберегающем ежегодно миллионы и миллиарды в общей экономии труда и благосостояния всего человечества.

Между тем египетские камни говорят, что гениальное предприятие Лессепса было задумано и до половины приведено в исполнение за 2400 лет до наших дней – и кем же? – варваром-завоевателем, деспотическим владыкою всего Востока – персидским царем Дарием Гистаспом, царствовавшим не только в своей наследственной Персии и Ассирии, но и в завоеванном его предшественником, царем Камбизом, Египте.

Во второй четверти нынешнего столетия вблизи остатков древнего полузасыпанного канала, идущего от Суэца к северу, к устьям Нила, найдена была сильно попорченная статуя Дария, а около нее – стелы, или памятные камни, покрытые египетскими иероглифами и гвоздеобразными надписями на языках древнеперсидском, или арийском, на ассирийском, или семитическо-вавилонском, и на языке мидо-скифском. Надписи эти были прочитаны известным ученым ассириологом И. Опертом, и опубликованы в его сочинении «Sur les rapports de l’Egypte et de l’Assyrie».

Вот что говорят камни о великом предприятии царя Дария:

«Велик бог Аурамазда (Ормузд), который сотворил это небо, который сотворил эту землю, который сотворил человека, который даровал человеку волю, который поставил царем Дария, который передал Дарию это великое, могущественное царство. Я есмь Дарий, царь царей, царь многоязычных стран, царь сей великой земли, вдали и вблизи, сын Гистаспа, Ахеменид.

Глаголет Дарий царь: Аз есмь перс. Посредством Персии завоевал я Мудрайе (Египет). Я приказал рыть сей канал от реки, именующейся Пирафа (Нил), текущей в Египте, до того моря, которое простирается от Персии (Чермное). После сего был оный канал выкопан, как я о том дал повеление…»

Но… случилось нечто неожиданное… Камни глухо говорят, почему случилось это нечто неожиданное…

Камни говорят от лица самого Дария:

«И я сказал: Идите! От Вира (Гелиополис, недалеко от правого рукава Нила) и до берега моря (Чермного) разрушьте половину канала. Такова была моя воля!»

Твоя ли, однако, голубчик Дарий? То прежде была воля – непременно рыть канал, а тут вдруг та же воля – разрушить его! Это что-то непоследовательно даже и для азиата-деспота. Подданные царя царей могли подумать: «Или царь царей был глуп, когда давал повеление – рыть канал до моря и от моря, или вдруг поглупел и дал новое повеление – разрушить почти оконченный канал».

Что же случилось с царем царей? А то случилось, что его одурачила женщина, почти ребенок, волоокая Сати, дочка Уцагоренпириса, верховного жреца богини Нит в городе Саисе.

Кто бывал в Риме, в музее Ватикана, тот, быть может, заметил в египетском отделе этого музея странную статую египтянина, обхватывающего руками небольшой храм, внутри которого покоится мумия Озириса. Меня, по крайней мере, очень заинтересовала эта статуя в первую мою бытность в Риме, после посещения Египта и Булакского под Каиром музея, где я насмотрелся на разные чудеса египетской седой древности. Статуя эта и есть изображение верховного жреца Уцагоренпириса, папаши той хитрой девчонки, которая, как говорят хохлы, «пошила в дурни» всемирного владыку, Дария I, и сделала то, что сооружение Суэцкого канала отложено было на 2400 лет и совершено уже было не Дарием, а французом Лессепсом.

Статуя Уцагоренпириса снабжена пространной иероглифической эпитафией от лица самого жреца.

«И дал мне приказание царь Нтхариуш (Дарий) – да живет он вечно! – говорит камень устами Уцагоренпириса, – дабы я шел в Египет – ибо он находился тогда в стране Елам (в Персии) – и поставил там необходимое число храмовых писцов и восстановил к жизни вновь то, что пришло в упадок. Меня провожали чужеземцы из страны в страну и благополучно доставили меня в Египет. И я сделал так, как царь Нтхариуш повелел мне. Я набрал писцов из всех школ, из семейств египтян, к великому огорчению бездетных (ясно, что египтяне любили просвещение, и из свидетельства многих камней видно, не в обиду будет сказано почтенному кн. Мещерскому, что там, в Египте, и «кухаркины сыновья» через свою ученость достигали высших степеней в государстве, чем иные из сыновей «ха» и «сет», то есть княжеских детей), и передал их мудрому учителю всяких знаний, дабы они исправляли все свои работы. И приказал царь давать им все хорошее ради их усердия и отличия в писании и во всяких мудростях».

Тут-то судьба и натолкнула Уцагоренпириса на одного «сына египетской кухарки», который мог бы предвосхитить у Лессепса его славу, если бы не… оная девчонка… Но об этом после…

В конце своей эпитафии Уцагоренпирис восклицает:

«О Озирис! Ты вечный! Начальник всех врачей, Уцагоренпирис, рукою своею обнимает тебя, чтобы охранять твой образ. Сделай ему всякое добро, как делал таковое он, охранитель твоего храма навеки, и прославь его имя навечно!»

И великий Озирис исполнил его просьбу: имя Уцагоренпириса пережило бесконечный бег десятков столетий, а статую его доселе созерцают люди в музее Ватикана.

Так, у этого-то Уцагоренпириса была хорошенькая волоокая дочурка Сати, которая вместе с матерью и другими сестренками жила в Саисе при храме богини Нит. При этом же храме находилась школа, в которой преподавал всякую египетскую премудрость тот «сын египетской кухарки», о котором я упомянул выше, по имени Гапира: это и был «мудрый учитель всех знаний». Но на беду, и у мудрецов бывает сердце, а глаза их не всегда созерцают лик богини знаний, а иногда заглядываются и на хорошенькие личики смертных девчонок… И – увы! – Гапире приглянулась прелестная рожица Сати, любимейшей дочурки верховного жреца богини Нит. Я говорю «увы!» потому, что, на беду, и юная Сати заглядывалась на черномазого эфиопа – «мудрого учителя всех знаний»… Но истинная беда еще впереди…

Вот она!

Великий Дарий, объезжая свои египетские владения в сопровождении Уцагоренпириса, прибыл из Мемфиса в Саис, где и посетил храм богини Нит. Там его торжественно встретили жрецы, а юная дочка верховного жреца, прелестная служительница богини, девственная Сати, поднесла царю цветок лотоса. Красота девочки так поразила азиатского деспота, что он тут же, в храме, торжественно возложил на ее смуглую шейку драгоценное ожерелье из редчайших камней Индии и назвал ее царицею цариц, то есть верховною супругою царя царей. Хотя сам Уцагоренпирис происходил от одного из знатнейших колен фараонов, однако иметь зятем повелителя почти всего тогдашнего мира было очень выгодно, и он сразу решил, что с помощью своей «маленькой газели» он будет держать в руках великого деспота. И «маленькая газель» должна была покориться своей участи, хотя юное сердчишко ее всецело принадлежало уже «мудрому учителю всяких знаний», черномазому Гапире.