Охота на мудрецов. Неизданное

– Капитан Назо, – приветствует меня гость и представляется сам: – Лейтенант разведки Тезон Тур.

Даже так. Забываю постоянно, что в город с неслужебными заданиями по негласному правилу только в гражданке ходят. Быстро же он управился. Однако. Я думал, что Гней рядового отправит, а тут целый лейтенант. Встаю из-за стола и коротко киваю:

– Лейтенант Тур.

Он ставит пакеты на пол возле кресла и жестом фокусника достает из-за спины букет цветов. Мысленно пересчитываю одиннадцать аккуратных венчиков роз и психую. Тьер, Гней! Сделал-таки неверные выводы! Сказал же, что она мне никто. Ухаживать я не собираюсь! Проживу с Поэтессой положенный срок и верну в центр к другим мудрецам! Так будет лучше для всех. Не вышло у генерала устроить мою личную жизнь, не осталось внутри ничего, выжжено каленым железом. Нет, я не помешен на воздержании. Женщины в моей постели бывают регулярно. Но сравнивать случайных дарисс из бара с Поэтессой недопустимо. У меня язык не повернется предложить ей близость, а потом холодно объяснить, что никаких чувств нет, и не будет. Вот и не стоит начинать флирт. А здесь букет.

– Зачем это?

Тезон Тур недоуменно то на меня, то на букет:

– Капитан Назо. Подарок для женщины и без цветов? Никак нельзя.

Настроение у разведчика отличное, улыбка играет и светится, а в голосе за бравым тоном проскальзывают смешливые нотки. И это раздражает еще больше.

– Мои благодарности за труд, но букет забери с собой, лейтенант.

Разведчик мрачнеет и вытягивает спину, как перед командиром:

– У меня приказ, капитан Назо, и устное внушение от капитана Рома ни в коем случае не уносить цветы обратно.

Наглеет разведка. Дерзко смотрит мне в глаза и не двигается с места. Кхантор бэй! Двадцать напастей и одно проклятье на голову Гнея! Мало мне Наилия, и он туда же! В бездну!

Решительно шагаю к разведчику, но паршивец даже не моргает. Так и смотрит мне в глаза, даром, что ростом ниже.

– Капитан Назо, букет – всего лишь знак внимания. Он ни к чему не обязывает ни вас, ни дариссу. Обыкновенный жест вежливости, чтобы поддержать женщину в сложной жизненной ситуации.

Закрываю рот, так и не сказав то, что собирался. В порыве гнева забыл, откуда выдернул мудреца. Что ей пришлось пережить во время атаки на центр. Цветами этого не исправить, но еще одну мелочь из нормальной жизни подарить можно. Как платье вместо больничной формы, как лимонный пирог вместо сухпайка.

– Ладно, оставляй, – сдаюсь я, и разведчик снова расцветает улыбкой. А потом молча и осторожно кладет букет на кресло, словно боится, что я передумаю.

– Спасибо, лейтенант, – еще тише говорю я.

– Рад стараться, Капитан Назо, – отвечает разведчик, вкладывая в стандартную фразу столько искренности, что мне неловко за приступ злости. Мы с ним киваем друг другу на прощание, он идет к двери, а я вспоминаю одну странность. Заметил, еще, когда Тезон только перетупил порог кабинета.

– Лейтенант Тур, – окликаю его уже в дверях. – На этаже ограниченный доступ, а ты в гражданке и с пакетами в руках. Как ты вообще попал сюда?

Разведчик оборачивается и пожимает плечами:

– Я же внедренец. Вот и внедрился.

Глава 7. Я тебя рисую

Поэтесса

В пустой квартире хуже, чем в пустой палате психиатрической клиники. Там я хотя бы знала, что за дверью ходят санитары, за стеной страдают такие же пациенты, и психиатр ни за что не оставит в покое. А здесь только квадратная мебель, холод климат-системы и попискивание дронов-уборщиков. Даже у них своя жизнь. Все комнаты я давно измерила шагами, пересчитала трещины на стенах и потолке, снова срезала и пришила пуговицы на двух рубашках, и все равно тоскливо. Теперь понимаю, отчего Публий на цзы’дарийцев бросается. Столько одиночества просто не выдержать.

Часы в гостиной старомодные, со стрелками и циферблатом. Еще вчера заметила, во сколько обычно возвращается военврач, и он уже задерживался. Не приведи несуществующие боги, экстренная операция или ночное дежурство. Он не придет, а у меня истерика случится. Ненавижу ждать. Так сильно, что дрожат пальцы, и неприятно шебаршит страхом в животе. Сворачиваюсь на диване эмбрионом и закрываю глаза. Если не смотреть на часы, то время пойдет быстрее. Можно даже уснуть, и тогда оно точно пролетит незаметно. Как один глубокий вдох, второй, десятый, тридцатый… Длинная стрелка заканчивает полный оборот, и я слышу писк электронного замка.

Пришел!

Сваливаюсь с дивана и нелепо хромаю на затекшую ногу. Она отходит покалыванием сотен иголок. Сдуваю с лица упавшую прядь волос и замираю в коридоре, не дойдя до двери несколько шагов. На пороге появляется капитан Публий Назо с тяжелыми пакетами наперевес и букетом цветов подмышкой. Пурпурные розы, стыдливо прячущие едва распустившиеся бутоны за зеленью листы. Военврач ставит пакеты на пол, опускает букет цветами вниз и молчит. Мрачный, злой и несчастный одновременно. Так вот почему его так долго не было. Продукты, наверное, искал.

– Ой, а это все мне? – копирую повадки звезд, потому что подаренные цветы давно не вызывают ответных чувств. Мудрецы – эмоциональные трупы. Разве что Мотылек еще умеет испытывать настоящие эмоции, а я слышу только отголоски прежней бури. Забираю букет из рук Публия и прячу лицо в пурпурных лепестках. Дурманящий аромат сложно с чем-то сравнить. Розы пахнут, как розы.

– Спасибо, капитан Назо.

Медик хмуро смотрит исподлобья. Пока его глухая оборона не включила режим агрессии, подхватываю ближайший пакет и убегаю на кухню. Глупо искать вазу, нет ее здесь. А в стакане, тарелке или кастрюле букет не удержится. В графин хотя бы поставить, жалко цветы. Красивые, нежные и не виноватые в том, что для нас с Публием ничего не значат. Ох, нет вазы, придется беспокоить хозяина. Он уже в гостиной, вижу из коридора, как сидит на диване, уткнувшись в планшет. Голодный, уставший, злой, а я бегаю с цветами и ничего кроме разогретых консервов на стол поставить не могу. Горько и солоно.

Бумага громко шуршит, сопровождая каждый вынутый из пакета продукт. Молоко, десяток куриных яиц, масло, мука – все, как просила. Пир сегодня мог бы быть, но я уже ничего не успею приготовить. Все-таки поужинаем мясными консервами и свежими фруктами на десерт. Спешу слишком, роняю сетку с яблоками, и она опрокидывает на пол другой пакет. Из него выпадают две коробочки, перевязанные атласными лентами. Конфеты? Давлюсь слюной, вспоминая вкус сладостей и как давно их не ела. Радость поднимается волной тепла от живота к груди. Обняла бы Публия и расцеловала, но такой порыв он точно не оценит. Распускаю ленту, скидываю крышку и открываю рот, увидев уложенное спиралью золотое колье. Догадка стреляет болью в затылок. Не церемонясь, переворачиваю пакет, роняя на пол облако голубого шифона и туфли на высоком каблуке. Вот так продукты из списка! Несуществующие боги, да это же платье!

В шоке опускаюсь на стул, чуть не промахнувшись мимо него. К радости щедро примешивается удивление. То, что я положила в холодильник, мы потом оба съедим, а платье только для меня. Любимого голубого цвета. И туфли, и колье, и букет цветов. Сказка настолько прекрасная, что я в нее верю. И не важно, что говорил или не говорил Публий все это время. Думать он умеет не только о себе.

Вспоминаю утреннюю встречу и улыбаюсь. Сбежал в такой спешке, словно обнаженной груди никогда не видел. Странная реакция для врача, хотя моя не лучше. Устыдиться обязана, а мне приятно. Смотрел на меня, как на женщину, а не на пациента. Теперь я снова в белой больничной форме. Может быть, поэтому платье принес? Ну, пусть смотрит, мне не жалко. Еще бы решить, за что хвататься в первую очередь. Я мечусь между необходимостью накрывать на стол и переодеваться в платье. Решаю, что первое важнее и разогреваю ужин. Если переложить еду из контейнеров и пакетиков в тарелки, то родится иллюзия домашней пищи. На аромат еды приходит капитан, а я растерянно прижимаю к груди букет:

– У тебя есть ваза? Нужно поставить цветы в воду.

Военврач шумно вздыхает и закатывает глаза. Прячу розы за спину, пока он не посоветовал их выбросить. В стакан поставлю, если больше ничего не найду!

– Есть большая колба где-то на шкафу в гостиной.

Сообщает радостную новость и уходит. Я закрываю в тумбу пакеты с одеждой и слышу грохот. Бездна! Упал?

В самой большой комнате квартиры хаос. Публий стоит на стуле, держась за верх высокого шкафа, а на полу рассыпаны листы бумаги. Вместо графиков, цифр и рабочего текста – рисунки. Цветные и черно-белые, карандашом и пастелью, маленькие наброски и большие плакаты. Опускаюсь на колени, не в силах оторваться. На вершине кучи – реалистичные рисунки костей и мышц. Настолько талантливые и совершенные, что пророчество сбывается.

– Публий, ты художник?

– Я – хирург, – мрачно отвечает капитан, спускаясь со стула, – в академии рисовал, чтобы развить мелкую моторику.

– Конечно, в академии, – улыбаюсь, перебирая листы, – скелет в полный рост, отдельно череп, мускулатура шеи. Невероятно!

Уровень исполнения такой, что мастерство давно вышло за пределы полезного развлечения. Мышцы, как на макете, прорисованы с филигранной точностью. Публий наклоняется, чтобы забрать у меня стопку.

– Нет, пожалуйста, – прошу его, заглядывая в глаза, – можно я посмотрю?

Капитан зло поджимает губы, но потом кивает, уступая. Садится рядом на пол, пока я раскладываю листы. Анатомия заканчивается и теперь у меня в руках прозрачные акварели пейзажей, легкая пастель высоких зданий Равэнны. Узнаю генеральный штаб, обласканный лучами светила и утопающий в летней зелени. С высокой точки рисовал, но ракурс другой, не из квартиры.

Достаю из вороха листов карандашные наброски. Горожане в теплых куртках прячут от ветра лица в воротники. Сутулые, будто сломанные фигуры, зачерненные углем, и пятна рыжей сангины на ветвях деревьев. Поздняя осень с изорванной непогодой листвой. Пикаранта прячет под снегом алые гроздья. Публий снова пытается забрать рисунки, но я не даю, поворачиваясь к нему спиной.

Дальше совсем чернота. Злые резкие полосы сто раз прочерченного силуэта. Кромсал углем бумагу, рисунок до сих пор пачкает пальцы. Поспешно вытираю руки об штаны и достаю с самого низа портреты. Их много, а дарисса одна. Улыбка повторяется в каждом рисунке, озорной блеск голубых глаз и длинные белые волосы. Не назвала бы ее красавицей, но нарисована с большой нежностью. Застывшее мгновение, когда обернулась на художника. Не нужно быть пророком, телепатом, видеть привязки и читать прошлое. Любил ее Публий, а сейчас в квартире пусто и холодно. Поднимаю глаза на капитана и замечаю судорогу боли на лице. Это хотел спрятать. От себя. А я отмотала время назад и достала из бездны сожженное. Сколько циклов на этих листах?

– Публий…

– Убери! – дергается он. – И больше никогда не суй свою нос, куда не просят! Не будет колбы! Ничего не будет!

Толкает рисунки, и они взлетают вверх, пряча от меня его спину. Обидно очень. Что я сделала? Если смотреть на рисунки невыносимо, нужно было их сжечь! И тогда никто не влез бы в тайну даже случайно. Публий уходит в спальню и хлопает дверью со звуком пощечины. Ладно, я тоже умею срываться. Долблю кулаком в закрытую дверь и выговариваю:

– Прошлое должно оставаться в прошлом! Нельзя бесконечно страдать из-за женщины, разбившей твое сердце.

Последний удар проваливается в пустоту. Публий стоит на пороге. Губы в нитку, в глазах пламя.

– Это ее сердце разбилось о перила моста! Грузовик тащил по ограждению, в саркофаг еле нашли, что положить! Никого время не лечит!

Меня сметает его криком, как ураганом. Закрываю лицо руками и наклоняюсь вперед, чтобы пережидают сильный порыв, но громовые раскаты голоса Публия затихают. Слышу, как тяжело дышит над моей головой, а потом разворачивается и снова уходит. Хуже и представить невозможно. Он прав, ничего больше не будет. Ни ужинов, ни пришивания пуговиц, ни тихого молчания на двоих. Мне сейчас нужно развернуться и уйти спать на диван. Так поступил бы понимающий ремесленник. Звезда, закатив истерику, выскочила бы из квартиры. Правитель устроил допрос, расковырял душу и внушил, что проблемы не существует. А я мудрец.

– Жаль, что нет Шуи, – тихо говорю сидящему на кровати Публию.

– У меня есть, – вздыхает он. – Свежая. Могу заварить напиток. Будешь?

– Буду.

Глава 8. Шуи развязывает язык

Публий

Флора, тебя нет, а светило все так же поднимается над горизонтом, Тарс несет воды в океан и Равэнна царапает шпилями раненое небо.

Тебя нет, а я жив. Дышу пустым воздухом и пью безвкусную воду. Каждое утро застегиваю комбинезон на молнию под горло и считаю шаги до лифта. Каждый вечер стою на галерее за стеклом и смотрю вниз. Бесконечно долго смотрю на чужие жизни, мелькающие огнями города. Зачем нужны миллионы, если среди них больше нет тебя?

Синяя ягода падает в кипяток, распускаясь алым цветком. Придавливаю лопаткой ко дну колбы, разрывая кожуру. Сколько не пей, а легче не становится. Не зашить эти раны ни одной иглой.

На столе разрезанный на дольки апельсин. Неприлично оранжевый и жизнерадостный на моей кухне. Наилий приносил апельсины и долго чистил, закручивая кожуру серпантином. Запах цитрусовых для меня навсегда – запах утраты.

– Ее звали Флора, – говорю Поэтессе, усаживаясь за стол, – легкая была, звонкая. В кафе работала официанткой и разносила гостям цветные шарики мороженого. Ты любишь мороженое?

Мудрец трогает вилкой кусочки мяса и отвечает, не поднимая на меня взгляд:

– Любила когда-то сливочное с кусочками мармелада и печеньем.

– А я фисташковое. Жаркое было лето, на улицу выходил согреться после ледяной операционной. Садился за столик кафе и просил порцию мороженного. А Флора улыбалась и спрашивала, не заболит ли у меня горло.

Мудрец тоже улыбается и прячет сочувствие в молчании. Шуи остывает в мерных емкостях, но мне и без нее рассказывается.

– Не знаю, сколько съел мороженого, пока решился пригласить Флору на прогулку в парк. Она отказалась. Боялась, что нас увидят вместе. Мать запрещала встречаться с мужчинами, потому что от нас одни беды.

– И дети, – шепчет Поэтесса, – моя также говорила.

Мудрец поднимает стаканчик Шуи, и мы пьем одновременно. Первый глоток растекается пламенем по телу. Злым, болезненным. Туман застилает кухню, размазывая очертания мебели, как пастель пальцами. На языке терпкий привкус с кислинкой, не доложил сахара. Глаза Поэтессы блестят, от жара над губой выступают капельки пота. Кудри пружинят на плечах, прикрытых белой тканью.

– О фотографиях не было и речи, – продолжаю рассказ, – мать утверждала, что раз я военный, то обязательно буду хвастаться сослуживцам и трепать честное имя ее дочери. Тогда я решил нарисовать Флору. Столько бумаги извел, пока не поймал тот самый взгляд. Все стены комнаты в офицерском общежитии были, как картинная галерея с портретами. И каждый – мое признание в любви.

Флора, я так хотел, чтобы ты их увидела. Пришла в мой дом. Осталась. Они жгут, как неотправленные письма, не сказанные слова. Зачем теперь кричать, если никто не слышит?

Молчу так долго, что приходит вторая волна. А вместе с ней воспоминания из бездны. Они пахнут луговыми травами и кровью. Все залито нестерпимо алой кровью. Покореженные перила, тротуар, белая простынь и тонкая рука. Уже холодная. Мне не дали поднять ткань, оттащили в сторону. Не помню кто. Втроем еле удержали. Дальше укол в шею и темнота, как бездна. Я хотел упасть в ней вслед за Флорой. Три дня умирал и выжил. Потом только Шуи и Наилий. Бесконечные разговоры и такое же молчание. Тишина как сейчас, когда встаю, а Поэтесса поднимается следом. Так следят за буйными пациентами, стоит им затихнуть на мгновение.

– Еще глоток, – тихо говорю мудрецу и тянусь за колбой.

Шуи льется по языку в глотку, но эйфории нет, только опустошение и слабость. Отдаю емкость Поэтессе, и она пьет так же, как я, прямо из горлышка.

– Все-таки пересилил себя, взял цветы и пошел к матери Флоры просить разрешения встречаться с ее дочерью. В дом меня не пустили, оставили на крыльце. Из-за спины дариссы Цецелии выглядывали ее сестры. А она все выспрашивала меня, где служу, велико ли довольствие, когда стану капитаном? Что я мог ответить? Лейтенантом был, полевым хирургом. В капитанских погонах сидят в кабинетах, а на меня рапорты, доклады, сметы, планы всегда тоску нагоняли. Со скальпелем в руках я больше пользы приношу. Дарисса выслушала и заявила, что не позволит дочери тратить жизнь на оборванца без перспектив.

Последнее слово еле выговариваю заплетающимся языком. Нужно или остановиться, или пить еще, чтобы стало все равно, как говорю.

– Публий, – мудрец хватает за руку, не давая поднести горлышко колбы к губам, – второй волны еще не было…

– Боишься, что упаду?

– Боюсь, – кивает Поэтесса и толкает к столу обратно, – лучше сядь.

Права мудрец. Шуи уже много, но все еще не достаточно. Сквозь туман снова проступают воспоминания. Никогда ничего не просил для себя, а здесь был особый случай. Я сидел и бледнел в кабинете у Наилия, долго не мог заговорить. Генерал клещами вытянул и про Флору, и про погоны, а потом провалился в раздумья. «Будешь капитаном», – сказал мне, – «главой медицинской службы моего легиона. Давно стоило придумать эту должность».

– Я стал капитаном, хотел обрадовать Флору, но не успел, – говорю, перетерпев вторую волну, и делаю еще глоток, – ждал ее в кафе. Мороженое растаяло в приторную лужицу, дневной перерыв давно закончился, а она не пришла. Мне с диспетчерской позвонили и сказали, что на мосту серьезная авария. У грузовика тормоза отказали, и он пробил ограждение пешеходной зоны. Гражданские медики помощи просили. Я подтвердил наше участие и сказал, что рядом, сам туда пойду.

Не знаю, произнес ли все вслух или замолчал на середине. Жар бьет в голову, вышибая сознание. Тьма обнимает и не отпускает, пока сквозь черноту не чувствую холодное прикосновение ко лбу. Поэтесса обтирает мокрым платком и зовет по имени.

Вот теперь точно все. Остаток сил трачу, чтобы подняться на ноги. Пол качается, и стену отпустить страшно.

– Пойдем спать, капитан Назо, – шепчет мудрец над ухом.

А я упрямо не хочу принимать ее помощь. Все равно не дотащит, если сам не дойду. Тоже ведь под Шуи, вон и глаза блестят, и губы пересохшие облизывает. Плыву по квартире, тяжело огибая углы мебели и выбирая место, чтобы упасть не на стекло. Меня болтает из стороны в сторону и, добравшись до кровати в спальне, я почти счастлив. Но лежа только хуже. Потолок закручивается спиралью, тошнота подступает к горлу. От второй волны точно отключусь, осталось совсем чуть-чуть. Ловлю Поэтессу за руку, когда тянет молнию на комбинезоне вниз.

– Тебя как… зовут?

– Поэтесса, – ласково отвечает мудрец.

– Зовут… как?

Вместо языка сплошной отек, не выскажу мысль, но моя соседка по квартире понимает:

– Диана.

– Хорошее… имя.

Закрываю глаза и слушаю шорох ткани. Догадываюсь, что раздевает за мгновение до того, как жар топит меня и уносит в беспамятство.

Глава 9. Нельзя терпеть боль

Поэтесса

Уснула все-таки в его кровати. Боялась, что Публию станет плохо ночью, а я не услышу из гостиной. Бегала проверить дыхание и пульс. Не помню, как осталась.

Огромная кровать, а капитан лежит на мне, положив голову на плечо, и обнимает. Несуществующие боги, проснется, не о том подумает. Осторожно выбираюсь из-под него, подкладывая вместо себя подушку. Снова трогаю за запястье и считаю удары. Нормально. Пережили эту ночь.

Помню все, словно ни одного глотка Шуи не сделала. Лучше бы я оказалась права, и Флора просто ушла, сказав что-нибудь злое на прощание, но не так. Была любовь, была жизнь впереди, остались только рисунки и не нужное теперь звание. Публий в работе похоронил свое горе. Сделал то, что я не смогла когда-то. Но сейчас стыдно за свою трагедию. Мелочь, ерунда, разрушившая жизнь.

Раздираю пальцами спутанные кудри и поправляю мятую больничную форму. Позже переоденусь, спрятала вчера все подарки, не до них сейчас. Только цветы поставила в стакане с водой. На завтрак яичница, молоко и все те же разогретые консервы. Ставлю тарелки на стол и слышу плеск воды из ванной комнаты. Проснулся. Еще пара минут и Публий приходит в форме, гладко выбритый и с зачесанными назад мокрыми волосами. Только тени под глазами, и поджатые губы выдают, как ему после вчерашнего.

– Диана, я забыл сказать, что узнал о мудрецах.

Вздрагиваю от собственного имени. Если его помнит, то и остальное тоже. Как раздевала, как поила водой и уснула под боком. Краснеть я не умею, но взгляд не поднимаю. Публий садится за стол и берет вилку:

– Мотылек с генералом. Они даже не в нашем секторе.

Прячу улыбку за глотком молока. Не сомневалась, что Его Превосходство из рук Мотылька не выпустит. Значит и у нее маленькая сказка о нормальной жизни. А еще о любви. Это хорошо. Юные и трепетные должны любить. И не так важно, что будет потом, нужно наслаждаться своим «сейчас».

– Конспиролог снова в армии, – продолжает рассказывать Публий, – а Маятник и Создатель пропали.

Плохие новости, сказанные сухим и будничным тоном, все равно бьют по нервам. Теряю аппетит и утешаю себя только тем, что «пропали» не значит «убиты». Ценные фигуры, без присмотра их не оставят.

– Спасибо, Публий. Представляю, как сложно было это узнать.

Военный врач морщится и дергает плечом:

– На мудрецах сейчас больше грифов «совершенно секретно», чем на космическом вооружении планетарного поражения. Придется тебе потерпеть меня еще несколько дней, пока не решат, что с вами делать.

Замечаю, что и он в глаза мне не смотрит. Торопливо ест яичницу и залпом выпивает молоко.

– Прости, я не должен был выплескивать на тебя…

Замолкает, глядя в пустую тарелку. Мужчины не плачут и не делятся болью с первым попавшимся мудрецом. Это так же стыдно, как раздеться догола в центральном парке. Даже друг с другом, даже под Шуи они редко откровенны. Закрыты своими правилами, как молнией на комбинезоне. Наглухо. Под горло.

– Все правильно, – говорю, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, – хуже, если бы дальше молчал…

Останавливаюсь, не идут слова. Мне проще обнять, как ночью, когда понимала, что крепко спит. Слетела броня из резких слов и напряжение сжатой пружины. Ближе и роднее никого не было. А сейчас я не знаю, кто передо мной: Публий или капитан Назо?

– Нельзя терпеть боль, я знаю, – глухо отвечает он и прощается кивком головы.

Уходит, оставляя меня одну на еще один долгий день. Предсказания почти не мучают и рифмуют о чем-то далеком и туманном. О полноводном Тарсе под ногами и закате на набережной. Правда, вчерашнее бытовое вот-вот должно исполниться. Предвиделось мне, что буду по колено в крови. Испугалась сначала, а потом почувствовала, как тянет поясницу. Период каждый месяц смещается на три дня, но сейчас, кажется, придет еще раньше. Перенервничала, бывает. Плохо то, что я больше не в палате медицинского центра, где в тумбочке лежал запас всего необходимого. У Публия точно нет, можно не искать, а попросить все время было некогда или не вовремя. Особенно вчера. Буду надеяться, что дотерплю до завтра.

Но к середине дня становится ясно, что мои обстоятельства мое собственное тело не интересуют. Спазмом сводит низ живота, и я спешно бегу в ванную комнату искать хоть что-нибудь. Здесь только полотенца, даже салфеток нет. Выбираю самое маленькое и стараюсь хоть как-то приспособить. Хорошо, что больничная форма свободного кроя, и рубашка закрывает бедра.

Пока готовлю ужин, боль усиливается. От мыслей о потери крови во рту становится сухо, голова плывет и накатывает слабость. Не привыкла жаловаться на женскую физиологию, но иногда очень хочется свернуться клубком на кровати под одеялом, и чтоб никто не трогал. Публий снова опаздывает. Накрываю на стол, со вздохом смотрю на часы и ухожу в гостиную на диван. Полотенцами закрываю обивку и ложусь. Ноет и болит не только живот и спина. Кажется, что внутри кто-то завязал все органы в узел и продолжает его затягивать. Ворочаюсь с боку на бок, проклиная тот миг, когда родилась женщиной. Я мудрец с психиатрическим диагнозом, трубы перевязаны, регулярный период давно не нужен, а мучиться продолжаю. На мгновение прикрываю глаза, пережидая очередной спазм, и слышу:

– Тьер, Диана!

Давно меня так не будили. Моргаю, привыкая к свету, и вижу склонившегося надо мной капитана. Злой и взъерошенный, как всегда. Только что с работы, так и не переодевается при мне в домашнее, а сейчас расстегивает рукава комбинезона и подкатывает их вверх.

– Ложись ровно, ноги вытяни, – командует Публий, – уже понял, что болит сильно, дай посмотреть.

А я думаю только о том, не видно ли пятен крови на полотенцах и как там мои штаны? Все время кажется, что пахнет кровью. Вдыхаю выстуженный климат-системой воздух и шепчу: