Страсти в тихом местечке, или Переживания Хаи Нусьевны

Сергей Монастырский

Страсти в тихом местечке, или Переживания Хаи Нусьевны

Тихие наполненные липовым ароматом и заметенные тополиным пухом июньские улочки еврейского местечка большого города Красноярска, жили своей обособленной, непонятной другим жизнью. Здесь все было свое, все знали друг друга, ходили в гости, женились и выходили замуж друг за друга и умирали вместе.

И было специальное маленькое еврейское кладбище на окраине тихой улочки с трогательными надписями на надгробиях типа: «Сара, не торопись ко мне, живи счастливо!» «Парикмахеру Цукерману от благодарных родных».

Годами некоторые из обитателей не выбирались в город, хотя местечко и находилось в центре, подобно жителям Брайтон – Бич, не бывавших в шумном Нью-Йорке и не знавших английского языка. В отличие от Брайтона здесь, как и все Красноярцы говорили на русском, потому что обрусели давно, и только старики и то не все, еще знали идиш, да и еврейская молодежь, выпивая, непременно произносила тост « Лехаим!», а в знак восхищения чем-то цокала языком «Ай, циммес!»

Бог знает, кто загнал эту южную нацию в сибирский город!

Но жилось им тут уютно. И никто не помнил еврейских погромов, существовавших в начале двадцатого века. Война, слава богу, обошла Красноярск стороной, иначе не выжило бы местечко, да и политика и жизнь большой страны, казалось, тоже обходили его стороной.

Жили своей жизнью.

Жила в своем еще крепком бревенчатом доме и молодая Хая, а в последствии Хая Нусьевна. А в дальнем конце улочки, сестра ее Нюра. И старались встречаться они как можно реже, потому что ругались и ссорились нещадно! Хотя и был у них один на двоих общий ребенок Арик – Аркадий по-русски. Нюра была безмужняя и бездетная, а Хая незадолго до войны вышла замуж за молодого офицера Иосифа, конечно, еврея, неизвестно как просочившегося в ряды советского командования. Хотя командовал всего лишь батальоном и то в хакасских глухих краях.

Недалеко вроде, но приезжал на побывку он редко – раз в несколько месяцев.

Недалеко на соседних улицах жил и весь клан Хаи и Нюры Геровичей.

Ревека Герович со своим парализованным мужем, Фридерика Герович, успевшая к тому времени нарожать пятерых детей, которых еле успевал обеспечивать ее муж Наум, имевший бизнес стекольщика.

Роза Герович, влюблявшаяся несчитанное количество раз и имевшая двоих детей от очередной любви, хотя замужем ни разу не была. И много еще других, уже не Геровичей,

но для нашего рассказа хватит пока и этих, хотя, как мы уже говорили, все в этом местечке были друг другу как бы родственниками.

Теперь о том, кто чем жил.

Хая работала в швейном ателье, но главным делом ее жизни был пошив по вечерам бюстгальтеров по частным заказам.

Бюстгальтеры в городе были в дефиците, и главным дефицитом был большой размер бюстгальтера. У переваливших за сорок жительниц местечка, были, как правило, арбузные груди, не предусмотренные никакими нормативами советской швейной промышленности!

Ладно, дома можно было ходить и так, со свисающими до живота. Но нужно же было выходить и в люди! Да и маленький ребенок должен же был на чем-то сидеть! Поэтому Хая шила. Она первая придумал бретельки, застегивающиеся спереди на длинный ряд пуговиц.

Задрать грудь можно было хоть до носа. Правда, она мешала обзору, но была великолепна!

Нюра работала в парикмахерской, а из собранных волос, когда девушки в пору взросления обрезали косы, делала парики! Нигде в стране не было париков, а здесь продавали!

Ревека, известное дело, не работала – нужно было весь день ухаживать за мужем. Но инвалидная пенсия была неплохая.

Фридерика с пятью детьми, тоже, конечно, сидела дома, но ее муж Наум был по местным меркам богатеем. Какие деньги, спросите вы, можно заработать на стекле?

Вы не знаете евреев!

Ранним утром двое сыновей Наума, вполне еще подросткового возраста, брали футбольный мяч и уходили на промысел. Нет, они не работали в родном местечке. Они уходили в город, а город был большой, кроме того, существовали и пригороды и, остановившись возле обреченного дома, начинали играть в футбол. Через пару минут мяч со звоном разбивал ближайшие окна. Футболисты, известное дело, забрав мяч, стремглав бросались наутек! А через пару часов появлялся Наум с груженой тачкой!

… Часто собирались. Поводов, хотя бы только отметить дни рождения и праздники, в том числе и национальные еврейские – было много. Гостей за столом тоже много. Один только Наум приводил пять детей. Хая и Нюра, приходили с Ариком. Роза с двумя очаровательными девчонками – близняшками – подарок и память от первого любимого.

Часто привозили и парализованного дядю Изю – не должен он выходить из общества. Для этого мобилизовывали парочку соседей – для выноса Изи из квартиры в тележку стекольщика Наума и для заноса в дом, где собирались гости.

Вообще, эти дни были днями всеобщей мобилизации! В каждом доме что-то пекли, варили, жарили по заранее приготовленному списку и распределению блюд. Причем, приготовление какого блюда кому доставалось, тот сам и на свои деньги покупал эти продукты. Именинник это никогда бы не осилил.

Обязательными блюдами, были, конечно, рыба фиш – это когда с рыбы чулком снимается шкура, а рыбье тело перемалывается в мясорубке вместе с овощами, и прочими прибомбасами и все это обратно запихивается в шкуру! Это могли придумать только евреи.

А также гусиная шейка. Ну, и конечно, форшмак и вообще, селедка во всех видах.

Было весело. Хая и Нюра, как обычно, ссорились напропалую.

– Нюрка, ты зачем Розе сказала, что я у тебя фарфорового слоника украла? – кричала Хая через стол. Вместе они никогда не сидели.

– Я не говорила!

– Роза! Она говорила?

– Да, не помню я, – отнекивалась Роза, – всякое говорила!

– А! Всякое, значит и про слоников!

– Да, засунь ты себе этого слоника в свою вонючую задницу! – кричала Нюра.

– А! Это моя задница вонючая? – вспыхивала Хая. – А ты ее нюхала?

– Еще не хватало!

Стол накрывал хохот.

Дети, еще маленькие сидели под столом и играли в свои игры.

… Дети взрослели. Вылезали из-под стола, и уже на равных, подростками сидели за этим столом на посиделках взрослых. И постепенно узнавали, что жизнь местечка не такая уж тихая, благостная и провинциально уютная, как это им кажется.

Конечно, они не застали еврейских погромов, которыми славились тридцатые годы, а взрослые об этом старались не вспоминать и не рассказывать.

Но все же, все же….

Арик, как и его мать, ждал, когда, наконец, вернется насовсем отец, хоть служивший не далеко в Хакассии, но дома ему удавалось быть не чаще, чем раз в полгода на пару недель.

Война, обходившая стороной Красноярск и практически не изменившая быт местечка, подходила к концу. И ненужную теперь воинскую часть Иосифа, к радости жены и сына, расформировали за ненадобностью. Иосиф правдами и неправдами добился перевода в Красноярск.

За окном их дома качались на осеннем ветру макушки берез, но красный абажур с бахромой горел по-домашнему уютно. За шкафом возле родительской кровати, стоял стул с развешанными на спинке гимнастеркой и галифе, рядом со стулом стояли, как всегда начищенные до блеска офицерские сапоги.

Военная привычка: в случае тревоги мгновенно надеть форму, и вовремя прибыть в расположение части.

Ужинали как всегда поздно, потому что отец рано из казарм не возвращался.

Раздался телефонный звонок и, взяв трубку, отец изменился в лице.

Не говоря ни слова, он нырнул в свою офицерскую форму и на ходу бросил:

– Вызывают к военному коменданту!

– Доел бы! – только и крикнула Хая.

– Ты что? – Иосиф постучал себе по лбу, – не понимаешь! За мной, как никак генерал машину послал!

Вернулся отец под утро.

Арик хоть и не спал почти от волнения, к этому времени все же задремал но, услышав стук двери, стал слушать приглушенный разговор родителей.

… Мать Иосифа, жившая в то время на Дальнем Востоке, умерла при родах. И всю дальнейшую жизнь до восемнадцати лет, он провел в детском доме. Там его и записали по документам матери – Вайнштейном, а в графе национальность, так же по паспорту матери – еврей. А имя и отчество придумали сами. Иосиф – вроде бы и еврейское имя, но в честь Сталина. А отчество – мужа у матери не было – Николаевич. Вроде бы и русский.

И вот в Инъюр коллегию Советского Союза поступает письмо из Канады. Разыскивается Вайнштейн – дальше имя и отчество матери, или ее родственники или наследники. Разыскивает брат – Вайнштейн Абрам Моисеевич из Канады, который, умирая, вспомнил о своей несчастной стране и сестре, погибающей в стране Советов, и решил оставить ей часть своего капитала.

Сам Вайнштейн, уехал с первой волной эмиграции.

… – Ну, что, – спросил сидевший у коменданта прибывший из Москвы полковник с петлицами комитета государственной безопасности, – признаваться, будем?!

– В чем? – растерянно спросил Иосиф.

– В том, что обманул Родину, скрыв, что есть родственники за границей! – и потряс перед ним каким-то листом – твоя рука? «Родственников за границей не имею».

Иосиф узнал свою анкету.

– Я, товарищ полковник, правда, ничего не знаю об этом родственнике. Я сирота, матери не видел никогда, родных ее тоже – так за всю жизнь никто и не появился.

…Из дальнейшего разговора стало ясно, почему Иосифу оказана такая честь – полковник из Москвы приехал сам, а не поручил местным коллегам арестовать и расстрелять.

– Значит так, – рассказал ему полковник дальнейшую программу. – Мы сообщаем твоему дяде…

– Нет у меня дяди! – опять вскочил Иосиф.

– Молодец, похвалил полковник, – нам такие родственники не нужны! – И продолжил:

– Сообщаем, что ты нашелся. Соответственно, его адвокат – дядя то умер, – извещает, сколько тебе положено денег, в каком банке и все прочее. Я думаю – не мало. По нашим разведданным, твой дядя – миллионер. Дальше ты через нотариуса оформляешь доверенность на получение на нашего человека – твоего адвоката. Документы, сам понимаешь, состряпаем.

– Товарищ полковник,– торжественно встал Иосиф, понимая, куда клонит посланник из Москвы и нюхом еврея чувствуя опасность, – я официально заявляю: я отказываюсь получать эти деньги!

– А тебе их никто не даст! – развеселился полковник, – деньги ты передашь добровольно, конечно, в доход государства. Как офицер – на военные нужды. Нам ведь, капитан, по ленд-лизу расплачиваться нужно с друзьями – капиталистами, их долларами!

– Слушаюсь! – опять вытянулся Иосиф.– Разрешите идти!?

– Отставить! – скомандовал полковник, – ты что, думаешь, я для минутного разговора прилетел?! Сейчас доставим нотариуса, представителя банка и всех, кого нужно, будем оформлять бумаги. Я тут задерживаться не собираюсь!

– Так ведь ночь! – удивился Иосиф.

– Ты совсем дурак, капитан! Товарищ Сталин учит нас круглосуточно быть на боевом посту!

… Через месяц, расписываясь в банке, за получение денег в присутствии местного особиста, Иосиф все-таки не совладел со своей еврейской жадностью:

– А мне какой-нибудь процент не положен?

В бумагах стояла ошеломившая его сумма.

– Положено, – ответил особист, – двадцать лет лагерей. Так что держи язык за зубами, капитан.

Еще через неделю Иосиф был арестован, и приговорен к расстрелу, как водиться за измену Родине и шпионскую деятельность в пользу Канады.

… Тяжелые черные тучи в ту пору сгустились над местечком. Было лето, но лучи солнечного утра не будили радостно Арика. Канули с их свободой и радостями, перестали существовать и девочки – близняшки – дочери любвеобильной Розы, не будоражили больше юное воображение.

Он просто перестал выходить на улицу. Это был первый тяжелый удар в его жизни, когда вдруг оказалось, что мир вокруг не такой радостный и безоблачный, и еврейское местечко – не уютное место для жизни.

– Мам, а почему нас так не любят? – спрашивал он Хаю.

– Кого – нас?

– Евреев.

– Не знаю, – пожала плечами Хая. – Наверное, потому, что евреи распяли Христа.

– Так Христос сам был евреем!

– Ой, не морочь мне голову!

Хаю, высокие такие материи не интересовали. Ее интересовало, чтобы Арик покушал, чтобы учителя к нему не придирались, и чтобы ее сестра Нюрка с ней не собачилась.

Дрова в костер подбрасывали и дочери Розы.

– Аркашка, а куда теперь ты поступишь?

– А что изменилось? В институт, конечно!

– Вряд ли, Аркаш! И так нас евреев не очень-то в институт пускают.– Так ты же еще теперь сын врага народа!

Подростки всегда бывают беспощадными.

Мир перед Ариком открывался все больше и больше. И все больше из него уходило солнце.

… В один из дней золотой осени, опустели вдруг засыпанные пестрой листвой и заглохшие в не жарких лучах последнего солнца улочки местечка. Никто не открывал калитки домов, не стучали по булыжной мостовой тележки молочников, не стрекотали за окнами швейные машинки. И случайные прохожие, встречавшиеся на тротуарах, кивали молча друг другу и не останавливались, чтобы обсудить вчерашние скандалы тети Баси, стараясь быстрее проскочить мимо.

Замерло в очередном испуге местечко!

Вчера ночью из многих домов увезли стариков. Увезут ли завтра их молодых детей, никто не знал. Дело в том, что хотя этот район большого города и считали еврейским, на самом деле ни культуры, ни национальных обычаев, ни языка из обитателей местечка почти никто не знал. Да и опасно было выставлять напоказ свою национальность. Конечно, и так было понятно. И только немногочисленные старики хранили и язык, и веру, и традиции, хранили тихо, никому не мешая. За отсутствием синагоги собирались еженедельно в одном из домов на окраине. Читали талмуд, молились, конечно, на идише, а поскольку идишь никто из соглядатаев – а были, были такие в местечке – не знал, то бог его знает, о чем там говорили эти старики?! Не о свержении ли советской власти? И взяли их. И не вернули.

***

Но все забывается. И жизнь пробивается сквозь горе и страхи, как молодая трава из кучи мусора и опять цветет в местечке садами и парками, и на улочках опять ругаются, и мирятся соседки, и стрекочут швейные машинки, на рынках гремят тележки молочников и стекольщиков. И зимой завязывают тесемками шапки под подбородки своих великовозрастных детей сумасшедшие от детолюбия еврейские мамы.

– Мам!– сопротивлялся Аркадий, – мне уже восемнадцать лет! Ну, сколько можно!

– Хавна!– как всегда, кричит сестре Нюра, – ты, почему не смотришь за Аркашей, опять на улице с развязанными ушами шел!

… Да, Арику уже восемнадцать. Идут счастливые послевоенные пятидесятые годы.

В институт, как и предрекали сестры – близнецы, он не поступил. Просто не нашел в списках подавших документы своей фамилии.

– А где мое заявление?! – добравшись до девушки из приемной комиссии, грозно спросил он.

– А вы подавали? – весело и откровенно нагло глядя в его явно еврейскую физиономию, спросила она.

Арик понял.

– Отдайте хотя бы документы, – вяло попросил он.

Девушка порылась и отдала.

– Значит, заявление не подавал, а документы у вас оказались?! – издевательски спросил он.

– Кто-то подбросил! – весело засмеялась она, и каким-то другим, женским изучающим взглядом посмотрела на Аркадия.

– Могли бы вечером встретиться, – тихо, поманив его пальцем, сказала она.

– Ну, если кто-то Вас мне подбросит! – нашелся Арик.

Ни девушка, ни провал в институт, его сейчас не интересовали.

Во-первых, весной все равно в армию, Во-вторых, нет, это конечно, во-первых, Арик был влюблен!

Это была его первая, и как всегда кажется в его годы, единственная настоящая любовь!

Любовь звали Зоей, и к несчастью Ариковой семьи и всех его родственников, она была русская. Нет, никто ничего не имел против русских! В конце концов, в России живем! Но, жениться все-таки надо на еврейке!

– Подумай о нас! – кричала Ревека, – нас и так мало осталось. Если мы не будем себя сохранять, скоро на земле евреев не останется!

Мы веками себя сохраняли! – вторила ей Фредерика, – знаешь, каким ты по счету в своем роду! Тысячный! И все – Геровичи!

А Нюра вообще била кулаком по столу!

– Только через мой труп!

– Тебя, Нюрка, вообще никто не спрашивает, – как всегда вступала с ней в ссору Хая.

– Девочка хорошая, – примирительно говорил Наум, – люби ее, Арик, и пусть она будет твоей любовницей! А женится надо все же на нашей! Вон, посмотри на дочек Розы. Красавицы!

– Что ты мелешь, старый дурак! – кричала Хая, – мой Аркаша никогда не будет иметь любовницу! Это ты в своих шалавах запутался!

Сказать, что в семье Зои были тоже недовольства – значит, ничего не сказать!.

Там просто стояли каменной стеной!

– Нет, мы ничего не имеем против евреев! – говорила Зоина мать. – Но ты же знаешь, как к ним относятся! Он никуда не поступит, и нигде не будет на хорошей работе. Ты что обрекаешь себя на убогую жизнь? И подумай о детях. К ним будет такое же отношение – они ведь тоже будут евреи!

– Наполовину, – заметила Зоя

– Этого вполне хватит! Слушай, а ты не боишься, что опять начнутся еврейские погромы?! Нет, уж, пусть они живут сами по себе, а мы – сами по себе!

– А ты вообще, не рано ли о глупостях думаешь!? – кричал отец. – Тебе сначала институт нужно закончить – только ведь поступила. На хорошую работу устроиться! А ты думаешь, если ребенок родится, ты учиться сможешь?

– А мы не сразу рожать будем! – возразила Зоя.

– Знаем мы эти «не сразу»! – кипятился отец.

– Они вообще этим заниматься не будут! – ехидничала мать.

– «Этим» – это чем? – насмешливо спрашивала Зоя.

– Ты меня за дурочку не считай! – сердилась мать, а то я проверю, может вы «этим» уже занимаетесь.

Зоя вспыхнула и ушла, хлопнув дверью.

***

… Прохладный осенний вечер опустился над сквериком, затерянном среди извилистых улочек местечка. Сухие листья, подгоняемые легким ветерком, перебегали дорожки, звезды уже бледно выступили в еще непогасшем небе над любимой скамейкой двух влюбленных, на которой они проводили вечера и на которую по непонятным им обстоятельствам, никто кроме них никогда не садился.

Здесь они сидели и молчали, здесь ссорились и мирились друг с другом, здесь, забыв обо всем на свете, как будто на всей земле кроме них никого и не было, взахлеб целовались и мечтали о своей будущей жизни.

Странно, но никто и никогда в эти вечера и не проходил мимо. Бог охранял их. Или боги, потому что боги у них были разные.

В восемнадцать лет, в великую пору первой любви не существует никаких логических доводов кроме одной бешеной мысли:

– Мы хотим быть вдвоем, круглосуточно и не разжимать своих объятий никогда, ни на одну минуту, ни ночью, ни днем!

На этой скамейке ни предстоящая армия, ни предстоящие студенческие годы, ни будущий ребенок, ни где, и на что они будут жить – не обсуждалось! Об этом даже не думалось! Думали только об одном: когда же мы, наконец, окажемся вместе?

–Давай сбежим – шептал, прерывая поцелуй Арик, – сбежим и уедем!

– Куда? – спрашивала тоненькая и кудрявая теряющая от счастья разум, Зоя.

– Не знаю! Куда-нибудь!

– Тебя не будут искать?

– Будут!

– И меня будут!

– Ну, давай что-нибудь другое придумаем!

… И они придумали.

Сказать родителям, что Зоя беременна. Ну, так получилось, и само это не рассосется. Куда родителям деться! И они, попереживают и согласятся!

Зоя вдруг покраснела, промямлила что-то и, наконец, выдавила:

– Аркаш! Но мы с тобой, ну это, ну у нас же ничего не было!

– Скажем, что было!

– Ты мою маму не знаешь! Она меня к гинекологу поведет!

Оба замолчали, не решаясь сказать друг другу, при чем тут гинеколог, и что он там увидит!

Тема эта в ту пору к их восемнадцати годам была еще запретная. И хотя Зоя, выходя на свидание и захлопнув дверь своей квартиры, останавливалась на темной лестничной площадке и, подняв юбку, закатывала до последнего, синие байковые рейтузы до колен, для того чтобы не дай бог Арик случайно не увидел этот позор, да и саму юбку закатывала в поясе, чтобы была она до колен, а не спускалась к щиколоткам. Тема секса была для обоих табу, молчали.

– Заяц, – нерешительно сказал Аркадий – Я тебя люблю! Значит это надо сделать! Какая разница, до свадьбы или после свадьбы это произойдет?!

Зойка вспыхнула и прижалась к нему:

– Мне стыдно, Аркаш!

… Местом грехопадения была выбрана квартира Зойкиной подруги, чьи родители уехали на отпускную неделю к бабушке в деревню.

Подруга маялась во дворе, ожидая подробностей.

Был вечер. Осенний и темный. Свет они не включали. И стояли друг перед другом.

– Аркаш, а ты умеешь? – шепотом и прерывающимся от волнения голосом спросила Зоя.

– Нет, – также тихо и прерывисто от волнения, ответил Арик.

– Что мне нужно делать?

– Сейчас, сейчас – заторопился Аркадий, инстинктивно понимая, что нужно раздеть Зою.

Он подошел и начал делать только то, что подсказывало провидение – стал целовать Зойку в губы, в шею, за мочкой уха, не решаясь спуститься ниже и не зная, как это там дальше снимать и расстегивать.

Постепенно страсть овладела обоими, и Зойка, сама того не понимая, но инстинктивно догадываясь, расстегнула на спине бюстгальтер, в один момент, прервав поцелуй стянула через голову кофту и опустила руки Арика к своему поясу. Он лихорадочно нащупал застежку, и юбка сама упала на пол.

Кое-как, на ходу раздевая друг друга, они дотянули до кровати.

– Не сюда! – поняв, что Арик лихорадочно тыкается в нее, стремясь попасть, прошептала Зоя, – ниже!

И вдруг, решительно взяв его набухший член, ввела в себя!

… Напрасно подруга маялась во дворе. Вышли влюбленные, держась за руки, и пошатываясь от пережитого, только в полночь.

… Ребенок был. Может, не с самого первого раза, но от бесчисленных потом раз, когда они ходили в недалекий лесок на окраине местечка.

Осень благоволила влюбленным. Почти сразу после той первой ночи наступило длинное бабье лето. Серебристый мох на полянке прогревался до самой земли и был для них ложем. И последние летние бабочки садились на их голые тела во время любви.

Местечко, ничего не знало об этой истории, жило своей жизнью.

Случилось и печальное. Умер, парализованный много лет, муж Ривы. Провожали его всей улочкой и по ходу процессии к ней присоединялись другие обитатели здешних мест.

Впереди ехал нанятый в складчину грузовик с откинутыми бортами, на нем в море свежих еловых веток утопал гроб. За грузовиком – два скрипача разрывали душу печальной еврейской мелодией. За ними в черных одеждах, шли родственники и только потом, отделенная некоторым расстоянием шла остальная процессия.

Рива не плакала. Она уже выплакала свои слезы за долгие годы болезни мужа. Большинство мужчин были в кипах, которые они надевали в годы советской власти только несколько раз в год – на похороны, свадьбы и дни рождения.

… Прошло три месяца, и когда у Зои уже наметился живот, молодые решили открыться родителям.

В доме Хаи собрались все Геровичи. Арик и Зоя стояли, держась за руки у стены, только что официально объявив о своем решении.

Повисла гробовая тишина.

– А что тут говорить! – первой прервала молчание Роза, – Дело сделано!

Все молча кивнули головами.

Хая подошла к молодым и так же молча поцеловала обоих.

– Молодец, Аркаша! – крикнул из задних рядов Наум, – всех надул!

Вперед вышла Рива.

– Мужа мне не вернуть. Одной в пустой квартире тоскливо. Вот что, Хая, я поживу у тебя, пока Аркаша не уйдет в армию. А вы, ребята, живите в моей квартире! А там посмотрим!

… С домочадцами Зои было еще проще. Как только мать Зои открыла рот, Зоя предупредила:

– Скажешь хоть слово – уйду из дома!

Молчавший до сих пор отец, подошел к ней и так же молча прижал ее к своему плечу.

… А дальше все было плохо.

Зоя заболела непонятной болезнью. Ее тошнило, рвало, она почти ничего не могла соображать, была в депрессии.

Сначала решила, что дело обычное при беременности. Но ничего не проходило.

Когда врачи догадались, было уже поздно.

– Ребенок умер, – объявили ей,– идет заражение организма.

Срочно сделали аборт. И при этом объявили, что рожать она больше не сможет.

…Второй акт этой драмы был еще хуже, чем первый, когда клан Геровичей боролся против женитьбы Арика.

Наступившая зима с искрящимся сибирским снегом не радовала жителей этой улочки.

В домах и квартирах еврейского местечка не было других тем, как обсуждение судьбы Арика.

– Зачем ему эта русская, когда у него даже детей не будет. Род Хаи Нусьевны на этом и закончится. Да и любовь дело не вечное! Пусть остынет, забудет все в армии, а после армии найдем ему еврейскую девочку!