Повесть о доме Тайра

«Что это, уж не сон ли?» – мелькнуло в голове дайнагона, и, не дослушав, он вскочил, повторяя:

– Сюда! Сюда!

Нобутоси вошел. Убогим было жилище – первое, что обычно бросается в глаза людям, – но Нобутоси даже не заметил эту убогость, ибо у него потемнело в глазах при виде дайнагона, облаченного в черную рясу, и он едва не лишился чувств.

Подробно передав все, что приказала госпожа, достал он письма и подал. Дайнагон развернул послание жены, но слезы мешали разглядеть начертанные кистью слова.

«Малые дети тоскуют и плачут. Сил нет видеть их горе; я тоже, кажется, не вынесу этой муки…»

Прочитал дайнагон эти строчки, и сердце снова сжалось от боли, и подумал он, что вся его тоска и страдания – ничто в сравнении с горестями, выпавшими на долю его жены и детей.

Прошло несколько дней. «Позвольте не покидать вас до последнего вашего вздоха!» – умолял Нобутоси, но самурай Цунэтоо, которому вверен был дайнагон, упорно твердил: «Нельзя!» Делать нечего, пришлось и дайнагону приказать: «Возвращайся!»

– Меня, наверное, вскоре убьют, – сказал он. – Если услышишь, что меня уже нет на свете, помолись за упокой моей души поусерднее!

Затем дайнагон написал письмо супруге и отдал Нобутоси. Тот взял письмо, распрощался и со словами: «Я еще навещу вас!» – поднялся, чтобы уйти, но дайнагон задержал его.

– Навряд ли я дождусь тебя снова. Побудь же еще немного! Еще недолго! Слишком уж тяжело мне будет после твоего отъезда! – Так несколько раз возвращал он Нобутоси обратно.

Но прощание не может длиться вечно – утирая слезы, Нобутоси покинул дайнагона и возвратился в столицу. Он вручил госпоже письмо дайнагона. Она развернула бумагу и поняла, что дайнагон уже постригся в монахи, – в письмо он вложил прядь волос, снятых при пострижении.

– Не радостно, а горько мне видеть такой подарок! – воскликнула она, не в силах бросить взгляд на послание, и, упав ничком, зарыдала. Дети вторили ей громким плачем.

А дайнагона, как он предчувствовал, и в самом деле вскоре убили. Случилось это в том же году, в шестнадцатый день восьмой луны. О гибели его ходили разные слухи. Говорили, будто поднесли ему отравленное сакэ, но яд не подействовал, и тогда его столкнули с высокого крутого обрыва, а внизу были воткнуты колья с раздвоенными концами. Поистине подлое и страшное дело! Такого, кажется, и в старину не бывало! Услышав, что дайнагона уже нет в живых, его супруга сказала:

– До сих пор я жила на свете, потому что надеялась когда-нибудь снова на него поглядеть и себя показать, но теперь мне незачем более оставаться в миру! – И она удалилась в храм Прозрения, Бодайин, стала монахиней, возносила молитвы Будде, как предписывает устав, и молилась за упокой души дайнагона.

Госпожа эта, дочь Ацукаты, правителя земли Ямасиро, была писаной красавицей и любимой наложницей государя-инока Го-Сиракавы. А так как дайнагон Наритика тоже был самым преданным и любимым его вассалом, Го-Сиракава пожаловал ее ему в жены.

Младшие дети дайнагона собирали цветы, черпали священную воду и, украшая могилу[212], тоже молились за упокой души отца.

Время шло, миновали дела и страсти людские…[213] Все быстротечно в изменчивом нашем мире, где сами небожители не избегнут Пяти увяданий[214].

11. Дайнагон Дзиттэй[215]

Меж тем дайнагон Дзиттэй заперся в своих покоях, удалившись от света, ибо звание военачальника, о котором он так мечтал, досталось князю Мунэмори, второму сыну Правителя-инока. Когда же он объявил, что намерен уйти в монахи, вся его многочисленная челядь и самураи, состоявшие у него на службе, совсем приуныли от горя. Был среди них некто по имени Сигэканэ, человек сообразительный, хорошо смысливший в любом деле.

Как-то раз, лунной ночью, когда дайнагон Дзиттэй, приказав поднять решетчатые ставни на южной стороне дома, в одиночестве распевал стихи, вдохновленный лунным сиянием, Сигэканэ пришел к нему, намереваясь его утешить.

– Кто там? – окликнул Дзиттэй.

– Это я, Сигэканэ! – гласил ответ.

– Зачем ты?

– Месяц светит сегодня особенно ярко, душа омыта красотой лунного света, вот я и пришел… – отвечал Сигэканэ.

– И хорошо сделал, – отвечал дайнагон, – сам не знаю, почему мне сегодня особенно грустно…

Сигэканэ принялся толковать о том о сем, стараясь развлечь Дзиттэя.

– Как посмотришь, что творится ныне на свете, – немного погодя сказал Дзиттэй, – видишь, что Тайра процветают все больше. Старший и второй сыновья Правителя-инока стали военачальниками Левой и Правой стражи. А ведь есть еще третий сын Томомори и внук Корэмори… Если оба, в свой черед, получат звания, людям из других семейств никогда ничего не дождаться! Поэтому я решил – уйду в монахи!

– Если вы уйдете в монахи, – со слезами отвечал ему Сигэканэ, – всех ваших челядинцев, высоких и низких званий, ожидает участь бесприютных скитальцев. Я придумал, как вам поступить, отлично придумал! Вот, к примеру, семейство Тайра весьма почитает храм Ицукусима, что в краю Аки. За чем дело стало? Поезжайте туда и вознесите молитвы! В этом храме много прекрасных танцовщиц найси[216]. Они удивятся вашему посещению и окажут вам гостеприимство. Найси спросят, ради какой молитвы вы приехали в этот храм, и тогда расскажите им все как есть, без утайки – дескать, молитесь вы о получении звания. Когда же вы соберетесь в обратный путь, им, конечно, будет жаль расставаться с вами. Тогда возьмите с собой несколько главных найси в столицу. Здесь они наверняка побывают в усадьбе Тайра на Восьмой Западной дороге. Правитель-инок обязательно спросит, зачем это Дзиттэй ездил молиться в Ицукусиму, и они обо всем расскажут. У Правителя-инока чувствительная душа. Я уверен, он отнесется к вам благосклонно, ибо ему будет приятно, что вы ездили на поклон к богине, которую он почитает!

– Вот до чего бы я сам никогда не додумался! – воскликнул Дзиттэй. – Прекрасная мысль! Немедленно поеду туда! – И он тотчас же начал поститься, совершать очищения и без промедления отправился в Ицукусиму.

Там и в самом деле оказалось множество красавиц найси. Семь суток провел там Дзиттэй, и все это время найси прислуживали ему, плясали и пели, всячески развлекая и днем и ночью. Целых три раза устраивали они в его честь представления – священные танцы бугаку[217], играли на лютне и цитре, пели священные песнопения кагура[218]. Дзиттэй пришел в такое восхищение от их искусства, что и сам, в свою очередь, исполнил песни имаё, фудзоку, сайбара и роэй[219]. Так утешал он дух богини.

– Господа из семейства Тайра часто посещают сей храм, – сказали найси, – но другие придворные, такие, как вы, бывают здесь редко. У вас, несомненно, были особые причины для богомолья. Ради каких молитв пожаловали вы сюда?

– Меня обошел соперник, – отвечал Дзиттэй. – Звание военачальника получил другой человек. Об этом звании я и молюсь.

Когда же, закончив семидневный обет моления, Дзиттэй собрался возвратиться в столицу, свыше десятка юных, самых известных найси, жалея о разлуке, приготовили лодки, чтобы проводить Дзиттэя на расстояние одного дня пути. Наконец обменялись прощальными приветствиями. «Мне все еще жаль расставаться с вами. Побудьте со мной еще один день!.. Еще два денька!..» – уговаривал девушек Дзиттэй и в конце концов увлек их с собой в столицу. Здесь он поселил их в своей усадьбе, оказал радушный прием и щедро одарил их на прощание. «Раз уж мы приехали в такую даль, как не навестить Правителя-инока, нашего покровителя!» – сказали найси и отправились в Рокухару, на Восьмую Западную дорогу.

Правитель-инок поспешил выйти навстречу.

– Что случилось, любезные найси? Что привело вас сюда? – спросил он.

– В Ицукусиму приезжал его светлость Дзиттэй и молился там семь дней кряду, – ответили найси. – Мы решили проводить его в лодках по морю на расстояние одного дня пути, но он так жалел о разлуке, что упрашивал нас сопровождать его все дальше и дальше, пока наконец не привез нас в столицу!

– Но о чем же молился Дзиттэй, что ездил в такую даль? – спросил Киёмори.

– О получении звания военачальника, – ответили найси. Правитель-инок одобрительно кивнул и промолвил:

– А, бедняга! В столице так много могущественных храмов, известных чудодейственной силой, а он отправился в долгий путь к богине, которую я почитаю превыше всех прочих богов, – такой поступок заслуживает величайшего одобрения! Ну, если уже он так сильно желает получить это звание, придется заново подумать об этом!

И вскоре Правитель-инок устроил так, что его старший сын, князь Сигэмори, министр и военачальник Левой стражи, отказался от военного звания и оно было даровано Дзиттэю. Так случилось, что Правитель-инок поставил Дзиттэя выше своего родного второго сына, князя Мунэмори, ведь тот был военачальником Правой стражи…[220]

Превосходно и счастливо поступил Дзиттэй! Дайнагону Наритике тоже надлежало бы действовать так же мудро, вместо того чтобы замышлять безнадежный, бесплодный заговор, понапрасну сгубивший его самого, его детей и вассалов. Он сам навлек на себя погибель, и это поистине прискорбно!

14. Моление Ясуёри

Меж тем изгнанники на острове Демонов все еще чудом оставались в живых, хоть жизнь их была подобна росинке, дрожащей на кончике листа. И не жаль было бы им расстаться с жизнью, но из поместья Касэ в краю Хидзэн, принадлежавшего тестю Нарицунэ, постоянно слали тому еду и одежду, и благодаря этому держались и Сюнкан, и Ясуёри.

Когда Ясуёри приговорили к ссылке, он еще по пути принял постриг в Мурадзуми, что в краю Суо, и стал именоваться монахом Сёсё. Он давно уже помышлял о том, чтобы уйти от мира, и теперь сложил песню:

Приходится сказать «Прощай!»этой суетной жизни!Почему же яне оставил этот мир,горя полный, прежде?

Ясуёри и Нарицунэ издавна питали глубокую веру в бога Кумано; и вот задумали они как-нибудь устроить на этом острове молельню, дабы обитали там три священных духа Кумано[221], и молиться о возвращении в столицу. Сюнкан же от природы был первейшим во всей стране нечестивцем, в богов не верил и не разделял желания своих товарищей. Но у Ясуёри и Нарицунэ мысли были общие, и стали они бродить по острову в поисках уголка, похожего на местность Кумано.

Наконец отыскали они возвышенность, поросшую богатым дремучим лесом. Словно нарядной парчой, разукрашены были деревья багряной листвою. Взору их предстали высокие горы; тучи висели на вершинах причудливых очертаний, а склоны, казалось, были одеты тончайшим сине-зеленым шелком[222]. Несказанно прекрасны были и лес, и горы… К югу расстилалось безбрежное море; волны катились вдаль, теряясь в туманной дымке[223]. К северу громоздились крутые скалы; бурля, ниспадал оттуда водопад длиною в сто сяку… Грозный рев водопада и шелест ветра в соснах придавали этому месту таинственность, величавость, и веяло здесь божественным духом, точь-в-точь как на святой вершине Нати, в Кумано, где обитает бог Летучего Водопада[224]. Не колеблясь, решили они назвать это место Вершиной Нати.

«Та гора пусть считается Хонгу, Главным храмом, эта возвышенность да именуется Сингу, Новым храмом…» – каждой вершине дали они название разных храмов Кумано. Ясуёри стал духовником, а Нарицунэ – паствой. Каждый день они дружно ходили туда молиться о возвращении в столицу, как будто шли на поклонение в Кумано.

– О великий бог Конго-додзи[225], бог-хранитель Кумано, молим тебя, яви свою милость, возврати нас в родимый край, сподобь снова увидеть наших жен и детей!..

Время шло, платье их износилось, и вместо чистых белых одежд, подобающих паломникам, приходящим в Кумано, они сшили себе одеяния из конопляных волокон; обряд омовения свершали, черпая болотную воду, будто это чистый поток Ивата[226], а поднявшись в гору, говорили: «Это врата Прозрения!»[227] Не было у них бумаги, чтобы написать и поднести божеству гохэй[228], священные обеты, и потому всякий раз, приходя к священному месту, Ясуёри подносил цветы и читал молитву.

Моление Ясуёри

«Сегодня, избрав счастливое утро, в год Петуха[229] – 1-й год Дзисё, когда прошло уже более двенадцати лун и трехсот пятидесяти дней, я, недостойный, взываю к вам, о великие, первейшие, могущественные духи Японии, боги Кумано, и к тебе, грозный и гневный бодхисатва Летучего Водопада, карающий ослушников, нарушивших великий закон Будды! Мы оба, полные веры, ревностные почитатели трех храмов Кумано, Нарицунэ Фудзивара и я, новообращенный монах Сёсё, слив воедино душу и тело, очистив тело, уста и помыслы, смиренно, от всего сердца, обращаем к вам наши молитвы! О великий бодхисатва Амида-Нёрай![230] Ты учитель, спасающий все живое в этом мире страданий; ты, единый в трех ипостасях[231], указываешь грешникам путь ко брегу Прозрения! И к тебе обращаемся мы, о бог Хаятама[232], великий целитель Якуси, избавляющий смертных от всех недугов, владыка райской земли, лазурью сияющий на востоке! И к тебе, бог Мусубу[233], явивший себя в облике бодхисатвы Каннон Тысячерукой, что обращает на путь истины все живое, проповедуя учение Будды на горе Фудараку в полуденной стороне! О бодхисатва Каннон, одиннадцатиликое божество, ты владыка этой юдоли скорби, ты спасаешь все живые создания, ты вселяешь мужество в робких, внемлешь всем молениям смертных!

Каждый, кто молится о покое и мире в этой жизни, будь то сам император или простой народ, каждый, кто жаждет блаженства после кончины, непременно сподобится твоей благодати, если станет провозглашать имя Будды по утрам, совершив омовение, смыв скверну с тела и отбросив томящие душу земные страсти, и по вечерам, обратившись лицом к священным вершинам Кумано. Эти скалистые высокие горы – символ доброты и величия Будды, эти бездонные крутые ущелья глубоки, как стремление Будды спасти все живое, всех смертных! С верой в Будду, пробираясь сквозь тучи, поднимались мы на эти вершины, опускались в ущелья, невзирая на хладные росы, и творили молитву. Если бы не упование на божественную благодать великого бодхисатвы, разве в силах были бы мы свершить путь столь опасный и трудный? Если бы не верили в чудесную силу святого бога, разве сумели бы прийти на молитву в столь глухое, отдаленное место? А посему, о великие боги и ты, бог Летучего Водопада, обратите к нам милосердный и ясный взор свой, чистый, как лотос, преклоните слух свой, чуткий, как у молодого оленя, узрите чистоту наших помыслов, в коих нет двоедушия, и внемлите нашему гласу, полному великой любви к вам!

Ради спасения верующих и неверующих покинули вы, о бог Хаятама и бог Мусубу, райские чертоги, сверкающие сокровищами вселенной, умерили сияние, излучаемое посланцами Будды, и поселились вместе с нами, в нашем грешном мире, в его грязи и скверне. Вот почему без конца стекаются к вам вереницы приносящих дары и священные обеты, и несть числа почитающим вас молящим: „Милосердие божие да изменит предначертание кармы! Да обретет просящий жизнь вечную!“ Приходящие в храм в монашеском рубище приносят к вашему алтарю цветы своего прозрения, и так велико число богомольцев, что прогибается пол в священных чертогах! У почитающих святость храмов Кумано сердца исполнены веры, чисты, как воды, наполняющие райский пруд Спасения всех грешных. Если мы удостоимся благодати и вы, о великие боги, услышите нашу молитву, исполнится все, о чем мы вас просим! Обращая взор ввысь, коленопреклоненно молю – о боги всех двенадцати святилищ Кумано, расправьте крылья спасения, воспарите высоко в небесах над миром суеты и греха и положите конец мукам изгнания! Да исполнится заветная мечта наша – возвращение в столицу! Бьем челом вам снова и снова!»

Так молился Ясуёри.

15. Ступа[234] в волнах

Нарицунэ и Ясуёри каждый день ходили в созданный ими храм Кумано, а случалось, проводили и ночи в молитвах. Как-то раз всю ночь напролет они распевали песнопения имаё. На рассвете Ясуёри задремал и вдруг увидел во сне, будто из морской дали выплыла ладья под белым парусом и вскоре причалила к берегу; из ладьи вышли женщины в алых хакама и, ударяя в ручной барабан, запели хором:

Тысячерукая[235] Каннон —владычица, чей обет славныйСпособен самый бедный крайблагами в миг обогатить.Не забывайте, как сильнаспасительница всех голодных,Тогда и вас накормит щедро добром,теплом и всяким благом![236]

Они повторили эту песню несколько раз и исчезли, точно растаяли в воздухе. Пробудившись, Ясуёри немало дивился этому сну.

– Думается мне, то явился в преображенном виде Великий дракон, бог – повелитель морей и водоемов. Среди трех святилищ Кумано Западный храм посвящен бодхисатве Каннон. А бог-дракон не кто иной, как один из двадцати восьми ее божественных стражей. Значит, есть надежда, что молитва наша услышана!

В другой раз, проведя ночь в молитве, они задремали, и обоим приснился одинаковый сон, будто ветер, подувший с моря, принес два древесных листка и опустил их прямо на рукава их одежд. Ни о чем не догадываясь, взглянули они на эти листочки: то были листья дерева наги[237], что растет на святой вершине, в Кумано. Червяк прогрыз в листьях дырочки, так что ясно складывались слова:

Вы и вновь решитебогам принести подношенья, —раз так, не о чем волноватьсяи другим праведникам,что столицу хотят увидеть!

Чтобы хоть как-нибудь заглушить безмерную тоску по родным краям, Ясуёри решил вырезать из дерева тысячу ступ. На каждой ступе он начертал священную санскритскую букву «А»[238], год, месяц, день, свое мирское и духовное имя и две песни[239]:

Вихрь холодный, ты над морем,как властелин, паришь,прислушайся, мать томится,воет в разлукес далекого острова плач слышен!Так всякий ребенокстрадает по краю родному,оставив семью позади жизни своей…

Эти ступы Ясуёри относил к морю. Всякий раз, когда белопенные волны набегали, разбиваясь о берег, и отступали обратно, он бросал по одной ступе в воду, приговаривая:

– О великие боги Брахма и Индра![240] И вы, стражи четырех направлений![241] Вы, могучие боги земли и пресветлые боги, охраняющие столицу! Особливо же к вам обращаюсь, великие боги Кумано, и к тебе, светлая богиня Ицукусимы! Молю вас, пусть хоть одна из этих ступ достигнет столицы!

Так бросал и бросал он ступы, по мере того как они были готовы. Шли дни, и число ступ росло, приближаясь к тысяче, как и было задумано.

То ли тоскующая душа Ясуёри уподобилась ветерку, несущему вести, то ли помогла чудесная сила богов и будд, но только одну из тысячи этих ступ прибило волнами к побережью земли Аки, в Ицукусиму, туда, где у самой воды стоит храм великого бога морей.

Как раз в это время туда пришел паломник-монах, близкий друг Ясуёри. «Если представится случай, поеду на остров Демонов, узнаю, что с ним!..» – С такою думой отправился сей монах в паломничество по святым местам к западу от столицы и прежде всего пришел помолиться в храм Ицукусима. Здесь повстречался ему человек, по виду – мирянин, служка при храме. Монах разговорился с ним и, рассуждая о том о сем, спросил:

– Слыхал я, что будды и бодхисатвы, умерив свое сияние, спускаются к нам, на грешную землю, и творят дивные чудеса… Но скажите, как случилось, что здешний бог стал повелителем всех существ, одетых в чешую и живущих в океанских просторах?

И человек тот ответил:

– Здешний бог – это бодхисатва, принявший облик третьей дочери царя – повелителя соленых морей, дракона Сагара[242], ради спасения всех живых существ пребывает она здесь, снизойдя к нам из мира Истины[243]! – И он рассказал о многих поистине дивных и благостных деяниях этого божества, с первых дней появления в этих краях и вплоть до недавних времен.

Стройными рядами вознеслись коньки крыш всех восьми строений, образующих храм, как будто созданный чудодейственной силой; к тому же стоит храм прямо в море, и луна озаряет его в часы прилива и отлива. Прихлынет море – огромные храмовые ворота Тории, «Птичий Насест», и ограды[244], покрытые алой краской, сверкают в лунном сиянии, как драгоценные камни; отхлынет море – белый песок блестит в лунных лучах, словно иней, выпавший летней ночью…[245]

Монах, преисполнившись благоговения, стал читать священную сутру; меж тем день постепенно померк, взошла луна, наступил час прилива. Вдруг среди водорослей, колеблемых волнами, заметил он какой-то предмет, очертаниями похожий на ступу. Ни о чем не догадываясь, он ее поднял, поднес близко к глазам, стал разглядывать и вдруг прочитал: «…Ты матушке милой открой – в море Сацума дальнем, на острове я обитаю…» Резьба была глубокой, поэтому волны ее не смыли, и знаки виднелись отчетливо и ясно.

«О чудо!» – подумал монах, положил ступу в ящичек, висящий у паломников за спиной, возвратился в столицу и поспешил туда, где, таясь от людей, жила благородная монахиня – мать Ясуёри и его супруга с детьми. Он показал им ступу. «О, как могло случиться, что волны не унесли эту ступу в Китай и приплыла она сюда, чтобы снова терзать нам душу!» – восклицали они, еще острее ощутив своегоре.

Слух об этом дошел и до государя Го-Сиракавы. «О жалость! Значит, несчастные еще живы!» – промолвил он, взглянув на ступу, и пролились августейшие слезы… Вскоре показали ступу и князю Сигэмори, а тот показал ее своему отцу, Правителю-иноку.

Какиномото Хитомаро[246] пел о лодке, что исчезает за островом, Ямабэ-но Акахито[247] сложил песню о журавлях, улетающих в прибрежные заросли камыша; бог Сумиёси воспел ветхие кровли храма[248], бог Мива в песне рассказал о вратах из древа криптомерии…[249] С тех пор как в древности бог Сусаноо сложил первую песню танка[250], многие боги поверяли стихам все богатство своих чувств и душевных стремлений. Песня движет людскими сердцами, приводя их в волнение…[251] Сам Правитель-инок при виде ступы обронил, говорят, несколько сочувственных слов – ведь и у него как-никак в груди было сердце, а не камень, не деревяшка[252]!

16. Су У[253]

Сам Правитель-инок преисполнился жалости к Ясуёри, прочитав стихи, вырезанные на деревянной ступе, и все жители столицы, благородные и низкорожденные, старцы и юноши, твердили наизусть эти строки. И впрямь, разве не великое чудо, что одна из тысячи этих ступ – а ведь были они, наверное, совсем крохотного размера! – достигла столицы, доплыла из мест, таких отдаленных! Не иначе как тоска Ясуёри оказалась столь чудотворной!

Давным-давно, когда ханьский государь У-ди пошел войной на варваров сюнну, во главе войска сперва поставили полководца Ли Лина, дав ему под начало триста тысяч всадников. Но силы были неравными, варвары были сильнее, и ханьское войско все полегло. Мало того, сам полководец Ли Лин живым попал в плен к предводителю варваров.

Тогда вновь отрядили против варваров войско в пятьсот тысяч всадников во главе с полководцем Су У. Но и этих воинов оказалось недостаточно, варвары вновь одержали победу и захватили более шести тысяч пленных. Они отобрали шестьсот тридцать самых выдающихся воинов, в том числе и Су У, каждому отрубили ногу, а затем прогнали их прочь. Некоторые умерли сразу, другие – спустя недолгое время. В живых остался один Су У.

Одноногий калека, он скитался в полях, подбирая плоды деревьев, весной собирал съедобные корни болотных трав, осенью – опавшие колосья в полях и тем кое-как поддерживал жизнь, хрупкую, как росинка. Дикие гуси, во множестве гнездившиеся на равнинах, привыкли к нему и перестали его бояться. «А ведь они каждый год улетают на мою родину!» – с тоской думал Су У; и вот, написав в письме обо всем, что было у него на сердце, он привязал это послание к крылу дикого гуся. «Береги же мое письмо и доставь его императору!» – сказал он и с этими словами отпустил птицу в небо.

Дикие гуси, надежные посланцы, каждую осень непременно улетают с севера в столицу Ханьского государства. Как-то раз император Чжао-ди[254] гулял в дворцовом парке Шанлинь[255]. Легкие облака слегка туманили вечернее небо. Безотчетная грусть охватила душу императора. Вдруг в небе показалась цепочка диких гусей. Один из них внезапно спустился вниз, оторвал клювом привязанное к крылу письмо и уронил послание на землю. Придворный чиновник поднял бумагу и подал императору. Тот развернул письмо и прочел:

«Три первых года я скрывался в горах, в пещере, а ныне блуждаю по бескрайним и бесплодным равнинам. Я стал одноногим калекой. Но даже если тело мое истлеет в этих диких краях, дух мой будет вечно служить моему государю!»

С тех пор и повелось называть письма весточкой гуся или посланием гуся…

– Несчастный! – воскликнул император. – Узнаю прославленный почерк Су У! Значит, он все еще жив там, в стране варваров! – И на сей раз он выслал против варваров миллионное войско во главе с полководцем Ли Гуаном[256]. Наконец-то ханьское войско взяло верх, и варвары были разбиты. Услышав о победе своих, Су У, ковыляя, выполз из степи и назвался: «Я тот, кто некогда был Су У!» Девятнадцать долгих лет провел он в плену, потерял ногу, но теперь вернулся на родину в паланкине.