На Смоленск надвигается гроза

Курносый нос издал шмыгающий звук.

– Мало.

– Получишь ещё.

– Че делать надо?

– На двери этого здания нарисована бабочка, – он кивнул в сторону музея Коненкова. – Ты должен её смыть.

– За каким? – не понял мальчишка.

– Будешь задавать много вопросов, узнаешь дорого ли стоят от мёртвого гандарка уши.

– Ла-а-дно. Гони сюда! – купюра скрылась в маленьких бойких пальцах, мальчишка сорвался с места, забежал за угол, высунул из-за выступа половину лица, скорчил рожу, как макака, и скрылся в подворотни.

– Бойкий щенок! – Вагус зло засмеялся, сплюнул длинной никотиновой слюной сквозь острые зубы.

***

Он обошел окрестности, проверяя, нет ли засад в подъездах, на лестничных клетках.

На лавочке у крыльца сидела раскисшая как тесто старуха в пахнущей кухней одежде. Вагус присел рядом, небрежно закинул ногу на ногу.

– Что бабонька, греемся?

– А тож, последние тёплые денёчки. Надысь ливни обещают, два ведра на квадратный метр.

– Эх, видимо, знатный потоп намечается!.. Вот, бабонька, в музей пришёл, окультуриваться, а тут трубы, говорят, прорвало. Да и сам музей… фу какая гадость, – он брезгливо оттопыривал нижнюю губу, – весь изгажен наркоманскими метками.

– У-у-у, уж сколько жаловались, а воз и ныне там. Только закрасят, так на другое утро опять то же самое. А воды уже сутки нет. В прошлом месяце тоже чинили. Да как чинили… хомут поставили и а-ля-у-лю. Трубы сорок лет не менялись… В застое все государство, остановилось, заступорилось. Все в ступоре!.. Сидят, морды в экран не влазят. Все не нажрутся никак, эти дьяволы, эти бесы, политические мертвецы! Хоть бы сделали подвиг для своей души, для ответа на суде божьим, покаялись. Вот раньше было время, своровал, тебя тут же под белы рученьки да к стеночке – и гав не брехав!

– Ты не узнаешь мысли человека, пока он не издаст закон… А ты, бабонька, сталинистка, я погляжу? – хохотнул Вагус, ободряюще пихнув старуху локтем.

– Тю, хоть как называй. Ради правды и сталинисткой быть не грех.

– Вот ты говоришь, жаловалась, а куда нужно жаловаться?

– Это в «Жилищник» тебе надоть или прямиком в администрацию. Щас, обожди, номер найду, – зазубренными руками, какие бывают у работниц производственных цехов, она полезла под фартук. Её губы зашевелились, нашептывая телефонный номер, согнутые болезнью пальцы заударяли по кнопкам, превращая их в светящиеся кристаллы, – Ой, вот телефон у меня современный, а пользоваться не научилась, старая стала. Посмотри-ка, сынок.

В маслянисто-лиловой толще стекла отразилось небо, кирпичная стена дома, небыло только самого Вагуса, сколько бы он ни всматривался. Под тяжёлым взглядом дисплей стал темнеть, наливаться чернотой как грифельная доска.

– Не люблю зеркала, в одном из них граф Калиостро показал мне мою судьбу.

Он сунул смартфон за пазуху, заглянул старухе в изумленные зрачки цепляющим, высасывающим взглядом. Оставил ей вместо глаз зияющие костяные ямы, выпил все ее силы, проглотил целиком, жадно проталкивая сквозь горло ломти сырого мяса.

***

Костя вышел из парка, начал подниматься на косогор вдоль темно-зелёной изгороди по брусчатке, по солнечной ряби, в которой застыл окаменелый ветер истории. Уже любовался белыми наличниками музея, когда рядом, будто из мглы, возник мужчина – невысокий, импозантный, слишком светский для Смоленска, он с интересом разглядывал решётки на окнах.

«Что-то рановато для посетителей», – подумал Костя. На всякий случай предупредил, что музей не работает и вошёл внутрь.

Музей, который снаружи казался небольшим, внутри состоял из потаенных переходов, коридоров, ответвлений, уводящих наверх лестниц. Два просторных зала на первом и втором этажах занимали экспонаты – деревянные долдоны, вырезанные гениальным скульптором из обычных бревнышек.

Костя, заглянув в сумрачные залы с застывшими, как застывают в льдине пузырьки воздуха, образами, по скрипучей лестнице прошел в комнатку сторожа, сплошь наполненную рукописями, подшивками старых газет, архивными папками.

Константин Григорьевич Платт, двадцати лет от роду, среднего роста, крепкого телосложения, с горбоносым скуластым лицом, в котором слились, и продолжали существовать отдельно черты русского и чеченца. Одно лицо отражалось в другом, просвечивало одно сквозь другое.

В детстве бабушка часто брала его с собой на работу в музей Сергея Коненкова, где заведовала задолго до рождения внука. Когда, стоя среди причудливых истуканов, она начинала выдумывать какую-нибудь удивительную историю о свергнутом божестве сброшенном с расколотого алтаря, о живой неостывшей плоти в сердцевине сухого дерева, маленькому Косте казалось, что и в его душе притаилась другая душа, нашла свой приют и теплится там, терпеливо ожидая случая, когда сможет покинуть пристанище и проявится на свет.

Окончив школу, Костя поступил в Смоленский педагогический институт на историческое отделение и теперь подрабатывал сторожем там, где более пятидесяти лет проработала его бабушка.

Он зажёг лампу, открыл ящик и высыпал на стол кипу пожелтевших фотографий из личных архивов Лидии Сергеевны. Это были снимки Коненкова, сделанные у него в мастерской. С улицы раздался надсадный металлический звук. Костя выглянул в окно и увидел, как рабочие в оранжевых робах торопливо елозят мохнатыми, как пекинесы, валиками по стенам.

– Хоть какая-то от них польза.

Костя вернулся к столу, аккуратно разложил фотографии, в который раз стал рассматривать, испытывая тревожное томление, стараясь преодолеть глянцевую плоскость снимка, вглядываясь в лики деревянных дев, библейских старцев, хронических птиц и животных.

В тесной, из углов и граней, каморке, рассеченной лучами пыли, будто духи из-под земли, полезли тени. Островок света, под которым он сидел, начинал исчезать и таять, тьма вокруг сгущалась, ее становилось все больше и больше.

Устало откинувшись на спинку стула, он сладко потянулся, подняв над головой руки, и замер в неподвижности.

В тёмном углу рядом со шкафом на задних копытах стоял и ухмылялся чёрный козёл с жуткой человеческой мордой и обнажённой женской грудью. Козёл посмотрел на него огромными бело-жёлтыми висящими на мокрых тягучих нитях глазами, приложил к губам копыто, будто предостерегающий перст, и угрожающе зашипел:

– Т-ш-ш-ш!

Пронзительный звук отскочил под острым углом от потолка и ударил в пол. Под тёмными сводами рванул коротким слепящим взрывом, наполнив комнату сыпучими искрами и твердым как камень ударом. Костя выбежал на лестницу, спотыкаясь о ступени, хватаясь за поручни, проскочил первый этаж, услышав голоса, кинулся наверх, привыкая к темноте, видя в сумраке волосок света, распахнул двери выставочного зала.

Глава 4. Занозыш

Наружу вырывались жаркие хлопки, хвосты раскаленных частиц. В лицо пахнуло кипящим варом древесной смолы. Костя задохнулся, в легкие попало мертвое измельченное вещество, над которым колыхался терпкий кровавый туман.

Тут были сказочные узловатые, покрытые коростой совы-ведьмы с обжигающе сиплым дыханием. Птица Сирин с отточенными перепонками и натянутыми крыльями. Козлоногий Пан, играющий на дуде, невесомые Наяды. Сделанные из пней, коряг, ветвей кикиморы и лешие, напоминавшие колючих дикобразов и ежей с деревянный шерстью, которая топорщилась и искрила. Чешуйчатые, будто глубоководные рыбы, водяные, от которых исходило фосфорное сияние. Странные, полупрозрачные дети: Марфинька, Ниночка, Леня на длинных ходулях, из которых торчали острые щепки, тонкие зелёные веточки.

Все скульптуры шевелились, будто искали кого-то. Трогали, терлись скрежещущими боками, стучали зашкуренными телами, сталкивались лакированными животами. Они склеивались, прилипали друг к другу, издавали скрипы и визги. Корчились, вцепившись в кору когтями и клювами. Вставали на дыбы, царапались, кусались, исходили горячими смолами, пенными соками. Выбрасывали снопы искр, выхлопы вонючего дыма.

Среди битого стекла и известки, разноцветных язычков стружки высветился малый фрагмент лица, орнамент одежды, складка пиджака. Внутри ожившего изваяния Маяковского начал нарастать гул, земля взволнованно задрожала, а чёрные, как капли нефти, глаза, свирепо сверкнули. Грань темноты и света проходила по налившемуся живой розовой плотью носу, остро сжатым губам, твердому, чуть поднятому подбородку, разливалась по мощной груди.

Костя слышал, как грохочут, приближаясь дубовые ботинки, и ему стало страшно смотреть. Он чувствовал слепую беспощадную мощь, поднявшую его в воздух тяжеловесно-грациозным движением, и деревянные пальцы, сдавившие пересохшую глотку.

– Я был на Красной площади! Видел, как перекрашивают кремлёвские соборы, дворцы и башни в новый цвет! Видел революцию, читал стихи в раскрашенном и построенном, сконструированном Малевичем пространстве. А его не вижу! Покажи мне его, страж!

Костя, вглядываясь в прямое, высокое движение лба поэта, чувствуя на шее больной ожог, как если бы его облучили куском урана, протянул руку и просипел:

– Там…

Припечатанный к полу Костя замер, окруженный заговорами и ударами.

– Вставай в наши ряды гордо,

Пока от грязи не отмылась морда! – заревел басом поэт, разрывая воздух, выбрасывая изо рта, будто из раструба, пульсирующее пламя.

– Точило наточило, острое стропило.

Тесаком обтеши, полено раскроши.

Шуршит, шарит, душу падшую нашарит! – парировал Вагус.

Между ними возникали электрические разряды, пульсировала вольтова дуга, трепетало огнистое облачко радиации.

Скопище, сочетаясь в жутком шевелящемся распалось. Вспыхнуло и погасло. Вздыбилось горой. Свернулось в трепещущие клубки и замерло, отбрасывая на стены и потолки ломаные тени.

***

– Пардон, месье, – Вагус схватил Костю за грудки, по лицу ударили горячие тугие пощечины и где-то в глубине сознания зажглись красно-желтые факелы. На него пахнуло жженым металлом, сернистым духом горячей окалины, распахнутым парным нутром.

«Мертвечина!» – содрогнулся Кости.

– Константин. Я вижу, вы ответственный и всеобъемлюще грамотный молодой человек. Жаль терять такие кадры, но, как это у вас говорят, голод не тётка!

Он раскрыл красный рот с белыми, в мокром блеске клыками, облизал плотоядные губы, но вдруг остановился. Приподнял Костю, повернул ему набок голову. На шее кровенела царапина, кожа была стесана до мяса, рана липко краснела в тусклом свете.

– Занозыш!

– Отче наш… Я знал, я всегда знал, что они живые, бабушка не сумасшедшая! – в ужасе лепетал Костя, пытаясь вспомнить, как правильно сложить пальцы и в каком направлении следует креститься: справа налево или наоборот.

– Это вряд ли вам поможет, милейший. Ему нет до людей в целом, а до вас в частности, ровно никакого дела. А вот мне как раз есть. Я предлагаю сделку. – Он посмотрел на Костю исподлобья, глазами, в которых трепетали отраженные рубиновые огоньки.

– И ч-что вы мне предлагаете? – проговорил тот, хватая пересохшими губами влажные сквозняки.

– Все. Жизнь. Твоя кровь отравлена. Слышишь зов? Чувствуешь жжение в груди? – Костя побледнел, прижал к сердцу руку, слушая больные перебои, и на лице серыми тенями проступало осознание: с ним происходит что-то непоправимое и обратной дороги нет. – Ты уже мертв. Твое сердце ещё бьется, но это ненадолго. Скоро ты начнешь гнить заживо, испуская смрад далеко за пределы Смоленщины, а потом придет пустота и вечная жажда. Ты будешь пить из других жизнь маленькими глотками или с остервенением поедать их никчемные оболочки целиком, пытаясь ее утолить, но чем больше ты будешь убивать, тем сильнее будет жажда, и тем больше будет дыра. А потом ты станешь одним из этих чучел.

– Кем? Скульптурой?! – страх намертво вцепился в него, насаживая на тонкую светящуюся спицу.

– Я же сказал. Будешь пылиться рядом с Текстильщицей или, если повезёт, с Девушкой с кукурузой. Но я помогу тебе, если ты поможешь мне. Услуга за услугу. Квипрокво. Я нивелирую действие. Ты будешь оставаться человеком. Сможешь жить свою жалкую человеческую жизнь, пока она тебе не наскучит. Взамен ты поможешь мне, – Вагус испытующе взглянул на оппонента. – Уберешь с фасадов домов эти жуткие каракули, а взамен я уберу ошейник с твоей шеи.

Глава 5. «Сын человеческий»

Тополя пускали на ветер, тёплые комья пуха, и легкие, невесомые звезды кружились, летели, пропадая на солнце, засевали и город, и окраины, и берег Днепра, и весь светлый речной разлив. Все это казалось ему теперь неинтересным, совсем ненужным.

Костя прощался с красотой и могуществом любимого города, которому поклонялся, с которым прожил свой короткий век.

Радуга в стеклянной призме неба, звуки мира, наполнявшие его своим бесконечным великолепием и гармонией, теперь бурлили зловонными пузырями. Вместо приторно-терпких цветов, маслянистых духовитых трав, пахло горелым графитом, окалиной, кислотными испарениями ненависти. Эта ненависть гуляла по улицам, наполняла школы и университеты, клокотала в больницах и детских садах. Люди вокруг были реактором, в котором синтезировалась химия зла. И ненавидящая рука сыпала в этот реактор смертоносные химикаты.

Облупленный трамвай катил по путям, обгоняя одинаковые блочные дома с ворохом гнилья и рухляди на линялых балконах. Битый асфальт, неясные, напряженные, размытые движением лица прохожих, граффити на стенах, кучки угрожающего вида молодчиков чутко сторожили, чтобы кинуться разом, всей сворой, готовые рвать и терзать.

Вагус прибавил шаг, почти побежал, увлекая за собой Костю, отыскивая, где бы мог затаиться, спрятаться от преследователей, рыскающих за ним по пятам. Втолкнул его в подворотню, и тот слышал, как по улице с гулом несется толпа подростков, свирепо улюлюкая.

– Этих бравых парней тебе нужно остерегаться, иначе не доживешь до смерти.

– Этих солевых рептилоидов?

Костя смотрел сквозь слезы, сквозь зелёное, розовое, белое, хотел вернуть себе вчерашнюю жизнь, отыскивая среди ошеломляющих зрелищ драгоценные воспоминания о детстве, о кратких мгновениях счастья, – сад, где яблоки были похожи на сияющие лампады, палые желтые листья, тяжеловесный жук, очистки картофеля, который накануне в мятой садовой бочке мыла бабушка.

– Сергей Тимофеевич был не простым человеком, так ведь? – Костя видел, как затрепетали огненно-черные, с золотым ободком, глаза Вагуса. – Бабушка знала обо всем, она пыталась мне это сказать, но я не хотел слушать.

– Он и человеком был не совсем. Коненков – потомок сынов божьих и дочерей человеческих, а точнее, нефилим. Через восемьдесят лет после войны двенадцатого года он начал создание деревянных истуканчиков, которые должны были охранять прозрачные сферы Мироздания от духов и прочей нежити. А после его ухода из обители живых на его место пришли кликуши, которых объявляли ведьмами «Медового круга». Они заселили доверчивые людские души пороками, плодя на земле убийц, насильников, наркоманов, и стали бороться с нами, – он обвел глазами бетонные стены и своды, – своими методами. Методами клана Лжецов.

Резко зазвонил смартфон. Ещё и ещё. Костя посмотрел на синий экран, дрожащие индикаторы, иконку белокурой девушки, под которой электронной строкой бежали неведомые письмена, вспыхивали пентаграммы, летели потоки цифр, отрывки колдовских заклинаний.

Вагус вырвал смартфон из сведенных судорогой рук, шмякнул его о плиты и раздавил каблуком лакированных ботинок.

– Это была Марина, моя… – Костя запнулся, его лицо чудно оживилось, щеки зарделись, заискрились светлые, серебристого оттенка глаза. – Мы учимся с ней в одной группе, но я не понимаю… – добавил он, разминая скрюченные от непомерного напряжения пальцы.

– Твоя Марина – ведьма. И какой же дивный гиньоль она сотворила, бестия, м-м-м, – протянул Вагус, будто лизнул сладкую молочную банку. – Но теперь она опасна для тебя, запомни это!

– Ведьма?! Вы… это что… серьезно?

– Мне ли шутки шутить, мальчик! Третью шкуру снимет. Две-то ее товарищи… Содрали! И пока не содрали с тебя, принеси мне кота.

– Вы хотите съесть кота?

– Делай что велено червяк навозный, иначе твоя шея узнает, сколько весит твоя задница!

***

Обезумевший от ужаса кот вырвался из рук, во все стороны летели клочья пегой шерсти.

– Еле поймал, у него усы обломаны, поэтому в трубке застрял. Не бойся, не бойся…

– Давай его сюда.

– Когда бабушка заболела, то мне в наследство досталось аж семьдесят кошек, – тянул время Костя в надежде на какую-нибудь перемену ситуации в виде малой легкомысленной детали. – Я чуть сам с ума не сошёл, пока их всех раздал.

Вагус на секунду задумался, в глубине у него зашевелился червячок подозрений.

– Ты давно видел свою бабушку?

– Давно, она не любит посетителей, нервничать начинает, да и не узнает никого уже много лет.

– Отпусти кота, мне больше не нужен этот блохастый валенок.

***

Луна медленно подвигалась над зубцами и бойницами крепостной стены, коснулась отточенной кромки, и стал виден черный кустик, растущий на шатровой деревянной кровле. Он казался павлиньим пером на медном блюде, у которого откололи край.

– Смотри внимательно! Что видишь?

Необъяснимая сила, действующая по законам оптики и астрономии, направила в зрачки Кости пучок цветных лучей.

– Это вход в бомбоубежище, металлические двери с гидравликой… Территория Роспотребнадзора, кажется или…

– Достаточно, я понятия не имеешь о чём ты говоришь, поэтому нет смысла быть точным. Пошли.

***

Мост, начертанный над Чёртовым рвом, напоминал кардиограмму города, предынфарктные сжатия железного сердца, его синусы, ритмы, смертельные замирания. Низкие пролеты были сплошь усеяны разводами невыразительных граффити.

– Мне нужно смыть все это?! – Костя ощутил жжение в животе, будто открывалась в желудке язва, разрывая тонкие пленки жизни.

– Тебе нужен холодный ум и спокойные нервы. Я диктатор, а не идиот, низом пойдём.

Ливень ударил с такой силой, что затрещала земля, в которую вгоняли бесчисленные стеклянные сваи и толстые костыли.

Ноги погружались в трясину, вязли в ней, с хлюпаньем выдирались. Чем дальше они шли, тем болото становилось глубже, протухшая тина ударила в лицо душной чумной прелью.

В небе, косо вверх, зажглась голубая слепящая молния. Костя невольно испуганно вздрогнул. Качнулись желтые водяные цветы с липкими головками, которые он в детстве называл «утопленниками».

Костя увидел кошмар – багровые мясные куски. Говяжьи обрубки с изъеденными мослами, сырыми срезами плоти. Обрубки были живы, шевелили культями ног. Среди вывернутых сухожилий размыкались беззвучные глотки. В покорных обрубках была жуткая, непомерная боль, раскаленные как игла страдания, которые изливались не звуком, а немыми муками.

Их пасли полугнилые покойники в истлевшей одежде, с синими одутловатыми щеками и червивыми глазами, яростно хлыставшие кожаными бичами бурлящую мощь воды. Кончик бича полоснул одному по фиолетовому, надутому от трупных газов брюху, разорвал уродливое тело напополам. Из распоротого живота, как из раскрытого кисета, вывалились многоцветные опарыши, зеленокрылые жуки, потекла чернильная слизь.

– Пастухи дождя! Не смотри на них! Уходим! Скорее! – выкрикнул Вагус, почти не слыша своего голоса.

– Ты давно не навещал свою бабушку! – покойник с жестким лицом наемного убийцы утробно рассмеялся, выпучил на Костю тускло-остекленелые зрачки, выталкивая изо рта липкую как варенье жижу.

– Петр Семенович…

– Приходи, будешь гостем на моей свадьбе! – он поцеловал в губы прелестную невесту в белом платье и жасминовом венке, в которой Костя узнал Марину.

Раздался гром и пошла рокотать сдвигаемая земная кора. Бурлила вода, заливая мир слепящим красным холодом. Слепой удар сбил его, оглушил, он рухнул и покатился шаром. Без чувств, лишенный телесности, веса, он лежал среди ромашек и шалфея, открыв невидящие глаза навстречу дочиста умытым звездам.

***

Яркое утреннее солнце, гревшее травы янтарной полосой, коснулось лежавшего на земле Костю. Он сучил ногами, корчился, драл себе грудь, и изо рта его сквозь алую пену высовывался дрожащий язык.

– А ну давай, блевани! – требовательно приказал Вагус, его череп был абсолютно голый, кожа на лице повисла дряблыми складками, нос вяло, как у индюка, согнулся к верхней губе, а рот, лишенный зубов, провалился.

Костя подтянул ноги к животу, выплюнул водянистый пузырь цвета бычьей крови и, отвалившись на спину, ловил губами воздух:

– Это вы?.. – просипел он едва слышно. – Что с вами случилось?

– Давно в болотах не тонул. Вставай, у меня осталось мало времени, и у тебя тоже.

***

– Молодец, внучок, вон там ещё сотри, – проворчала неопрятная и сердитая старуха, проходя мимо.

– Наркоманьё чёртово!

Кирпичная, на каменных основаниях, подклеть, где когда-то размещались небольшие мастерские и конторки, называлась среди смолян «Воротами в город Мёртвых». Улица, пустая, обставленная безликими зданиями, пропадала вдали, и Вагусу ничего не помешало сорвать замок.

Внутри пахло подвалом, в котором разлагался несвежий труп, сверху сыпалась наждачная пыль развалин, металлическая пудра измельченной временем арматуры.

То ли животное, то ли нежить, то ли человек хлопнулся рядом с Костей, проскрежетал по лестнице, остался лежать, охваченный предсмертной мукой. Из заострявшихся ноздрей закладчика по узкому лицу покатились робкие струйки крови. Костя испугался, бросился помогать. Вагус отогнал его гневным приказом, откинув в черноту сорванные с шеи убитого обереги:

– Не прикасайся! Не мешай ему покинуть мир живых!.. Мы пришли. Над нами лежит Залеж! – он сделал пару шагов и, воздев глаза к земляному потолку, раскрыл ладони, словно ожидая, что сверху на них снизойдет волшебное диво. – Генерал Гюден, мой любимец, восстань! Рать свою собери и полчище злое по ветру развей!

Деревенея, готовясь погибнуть, Костя успел заметить смеющуюся рожу козла, расползающихся по потолку пауков и лягушек, и среди них обтянутую черной иссохшей кожей человеческую кисть с длинными причудливо закрученными ногтями и костяными фалангами.

– Мой повелитель! – в обрывках парадного мундира, при все орденах, с отсутствующей левой ногой и раздробленной правой, мертвец сделал реверанс учтиво поклонился. – Я твой верный слуга и соратник, возродись же, узнав свое имя! Наполеон первый Бонапарт!

Метнулась длинная, как надрез, зарница, и тело Вагуса стало, освобождаться от мельчайших частичек тлена. Сворачиваясь, лопнула сдираемая шкура, открывая невыносимый для глаз темный прогал, который и будет концом света.

По деревянной скульптуре, будто сколоченной из прямоугольных брусков, пролегла узкая трещинка света, ещё и ещё одна. В каждой трещинке, расширяя ее, круглились бутоны, тугие, готовые треснуть. Вырвалась ветвистая молния, раздался наотмашь удар, древесина распалась, выпуская на свободу Светило.

– Возвращайся откуда пришёл, Вагус! Этот мир сокрыт для тебя!

– Сын человеческий! – успел прокричать Вагус, уменьшаясь, кружа, пропадая в мутной клубящейся глубине лабиринтов Пилоруса.

– А тебе, воин, за то, что открыл тайну имени, не кипеть, не гореть, но никогда не знать покоя! Лежать твоим костям под ногами счастливых людей, покуда не прокатится к закату род человеческий!

Генерала швырнуло вверх, в строну, бросило наземь в Лопатинский сад. Сразу несколько горячих досок танцпола навалились на него, и тяжелая, жесткая нога наступила ему на лицо, сплющила нос, губы, вдавливая глаза.

***

В прозрачных дымах, бензиновых выхлопах, золоте соборов, шуме блестящих, непрерывно мелькавших машин благословением праведных возвышается город Смоленск. И через год, и через тысячу лет здесь будет белым-бело от пушистых, цветущих трав и тополиного пуха.

Послесловие

Стальные конструкции торгового центра «Макси» сверкали в черной гуще сумерек. Пестрели огни магазинных вывесок и летних кафе. На ближайшем углу толпилась стайка подростков – поедали сладкое мороженое, пили из жестяных баночек вкусное пиво, курили, пристально вглядываясь в синие экраны смартфонов. Шла обильная реклама кремов от геморроя, туалетной воды, женских прокладок, и какого-то нового средства от потницы. Педерастического вида певец исполнял матерные песни, подагрическая престарелая актриса жеманная, словно девочка из школьного театра, анонсировала свой творческий вечер. Поползла вниз, закрутилась на вертеле лента местных новостей:

«Многие поколения смолян, сами того не зная, танцевали на костях французского генерала…»

«В Смоленске под танцплощадкой нашли останки любимого генерала Наполеона – Сезара Шарля Этьена Гюдена де ла Саблонньера. В августе 1812 года Гюден получил смертельное ранение в бою близ деревни Лубино и умер у Наполеона на руках.»

– Костя, посмотри!..

Примечания

1

Дорогой друг.