История ислама с основания до новейших времён. Т. 1

Займемся же теперь ближайшим топографическим описанием местности, выступающей на политическую арену всемирной истории. Между плоскогорьем Неджд которое ограничено по направлению к Красному морю довольно непроходимым пограничным хребтом, и берегом лежит страна Хиджаз (пограничная провинция). Эти горы во многих местах подходят близко к самому морю – остается узкая береговая полоса, страшно знойная и нездоровая, с двумя маленькими гаванями. Зовут ее Тихама (низменная земля). Собственно Хиджаз – страна гористая, состоящая главным образом из двух параллельных отрогов гор. Одна из цепей идет вдоль моря, а другая – по направлению к Неджд. Между ними помещается что-то вроде плоскогорья, или так называемой седловины. Оно тоже искрещено вдоль и поперек множеством неправильных горных кряжей. Эта седловина, понятно, есть тот путь караванов, который вел из Йемена в Палестину и к Синайскому полуострову. Здесь задолго до Р. X. шел торговый путь из Сабы через Макорабу и Ятриппу к Петре. Древняя Макораба была не что иное, как Мекка. Ятриппа – очевидно Иасриб, как называли до Мухаммеда Медину. Оба города были станциями караванного пути и до рождения Иисуса Христа имели известное значение. Об их тогдашних жителях ничего точного, впрочем, неизвестно. Насколько можно судить по сбивчивым сказаниям позднейших времен, первоначально его жители состояли из разнообразнейших элементов вперемежку с людьми, проникнувшими с севера. В эпоху Мухаммеда по всему северу Хиджаза разбросаны были многочисленные поселения иудеев. Если принять к тому же во внимание, что задолго до выступления пророка самое основание святыни Мекки приписывается обыкновенно Аврааму, если далее оказывается, что ни одного названия лиц и местностей, о которых пойдет речь, нельзя объяснить арабскими словами, то весьма естественно сделать заключение, что переселения с сирийских границ имели место издавна. Нет надобности доказывать, да едва ли и было бы это вероятным, что первыми переселенцами оказывались иудеи. Нельзя также предполагать, что это были Эдомиты или Амалекиты. Мы слишком мало знаем вообще об этнографии сирийско-арабских пограничных округов в древности, чтобы предложить подобные определенные предположения. Но во всяком случае можно сказать утвердительно, что задолго до Р. X. население состояло из разнообразнейших смешанных элементов, постепенно и окончательно арабизировавшихся. Это народонаселение имело своим средоточием Мекку, а здесь издавна находилось святилище совершенно не арабского характера, Каба. В начале нашего летосчисления грек Дио-дор видел ее собственными глазами и описал как место, в высокой степени почитаемое арабами. Да позволено будет из позднейших сведений об отношениях, существовавших между арабскими племенами, вывести некоторые умозаключения, и в таком случае основание и род этого почитания легко станут понятными. Мекка лежит довольно близко от границ старинного Сабейского государства, так сказать средоточия бедуинства. Обезопасить себя от хищнических поползновений сынов пустыни, которые ежеминутно и легко могли спуститься с гор на торговый путь с целью напасть на тянущиеся к северу караваны, было главнейшей заботой жителей Мекки и ее окрестностей. Все помышления их устремлены были, чтобы поставить торговлю под покровительство чуждого вначале для коренного бедуина и страшного, а потому и внушающего глубокое уважение храма. Вот и основало купеческое сословие союз племен Хиджаза, который имел своим религиозным средоточием пункт всеобщего почитания Ка’бу. Союзу этому удалось постепенно неверующих вначале, но суеверных бедуинов держать в субординации и даровать им вместе с тем возможность вступления в члены союза. Ежегодно праздновался с большим торжеством, внутри и в окрестностях Мекки, праздник весны, как это встречается у большинства семитов. Обычай этот перенесен сюда с севера древнейшими переселенцами. На празднества приглашались и остальные племена. Дабы привлечь их, устраивались вместе с религиозными церемониями большие ярмарки, которые открывались во многих местностях, по соседству с Меккой, до и после периода празднеств. Здесь же сыны пустыни обменивали выделанные кожи возращенных ими же вьючных животных и вообще все то, что в течение года получалось от их загородьями обнесенных пастбищ, на разноге рода продукты цивилизации: драгоценные ткани Сирии, разные украшения, выделываемые в большом количестве искусными иудеями северного Хиджаза и многое другое, что считалось между полуварварскими номадами редкостью и предметом вожделений. Поэтому нет ничего удивительного, что даже бедуины поняли, в какой мере подобного рода отношения требуют с обеих сторон миролюбия и прекращения, хотя бы на срок ярмарок, излюбленных ими хищнических набегов. И еще за некоторое время до Мухаммеда удалось горожанам установить, чтобы в течение 4 месяцев в году царствовал мир не только в области торговой конфедерации Мекки, но и почти повсеместно по всей Аравии. В это спокойное время отдельные племена могли посылать своих делегатов в Мекку для устройства дел. Ворочались они назад, никем не обижаемые. А при замечательных церемониях торжественного служения богу и приношения ему жертв могли присутствовать и посторонние. Иноземцы не могли не замечать, что подобная образцовая набожность жителей Мекки даровала им благословение свыше, благоденствие и успех. Поэтому многие стали вскоре обдумывать, как бы и себе самим доставить такие же осязательные выгоды. Мало-помалу начали участвовать и посторонние в религиозных обрядах, необычность пышной церемонии которых должна была спервоначала производить сильное впечатление на людей простых. Доселе лишь изредка, когда им уж очень плохо приходилось, обращались они со своим безыскусственным личным молением к какому-нибудь грубому идолу, метеориту или священному дереву, чуждые понятий религиозной общины и ее правильного богослужения. Умные купцы Мекки все были готовы сделать, лишь бы облегчить им приступ к их выработанным обычаям. Они охотно ставили и внутри, и возле Кабы кроме своих собственных также и изображения идолов чуждых им племен. Таким образом, мало-помалу они достигли того, что всякий араб, не слишком далеко живший от них, признавал в храме Мекки и свою святыню. Божество Кабы, хотя бы он и редко прибегал к нему, становилось в конце концов его собственным, ибо над сонмом идолов, даже в Аравии, предчувствовали все высившегося «неведомого бога», всюду царил древний бог семитов: Иль, или Илях, как звали его арабы севера. Вероятно, благодаря влиянию иудейскому он был нечто вроде всеотца богов предков, почитаемый не непосредственной молитвой и богослужением, но пребывающий в сознании народном, как бы невидимо присутствовавший в качестве властителя Кабы. Так зачалось богопочитание, после того как могущество древних Сабеев оказалось недостаточным для поддержания безопасности караванного пути, идущего на север. Так постепенно, хотя и в весьма ограниченных размерах, зерно гражданских порядков Мекки сделало ее первенствующим городом не только Хиджа-за, но и отчасти большинства арабских племен.

К середине периода этого гражданского развития, надо полагать, следует отнести время отклонения торгового пути и переселения йеменских племен ближе к северу, что произвело также и в Мекке большие перемены. Толпы южных арабов вторгнулись в Хиджаз. Одни здесь осели, между тем как большинство потянулись далее на север. Около Мекки и в самых стенах ее поселилось племя Бену Хуза’а, предводительствуемое именуемым впоследствии Амр Ибн Лухай. Про него именно мусульмане говорят, что вместо чистого богопочитания, которое господствовало доселе в Мекке, он ввел идолопоклонство. Понятно, на это следует смотреть только как на теологическое препирательство. Но тем не менее весьма вероятно, что южные арабы, смешавшись с прежними горожанами Мекки, позаботились прежде всего поместить в Кабе и своего племенного божка. Приблизительно еще ранее V столетия новые переселенцы захватили в свои руки власть в Мекке и оттеснили на задний план племя Бену Курейш – так звали прежних распорядителей в городе. В упомянутое время, как рассказывают, проживала в Мекке Фатима, вдова Килаба, одного из наиболее уважаемых всеми Курейшитов, со своими двумя сыновьями Зухра и Зеид. Когда первый из них был уже юношей, а другой еще ребенком, вышла она замуж за одного человека из южноарабского племени Узра[21], который жил в то время к северу от Иатриба, позднейшей Медины. За ним последовала и она на его родину и подарила ему сына Ризах. Вместе с ним воспитывался и Зейд, а Зухра оставался в Мекке. Так как Зейд вырос вдали от отчего города, получил он прозвище Кусаи[22]. Когда он возмужал и узнал о своем происхождении, вернулся назад в Мекку. К тому времени Каба перешла окончательно в руки хуза’итов, старейшина которых Хулеиль стоял во главе управления святыней. Кусаю удалось снискать его благоволение, так что он отдал ему в жены дочь свою Хуббу. Когда Хулейль состарился и одряхлел, его заступал часто на службе в Кабе зять. Неоднократно приставала к старику Хубба, улещая его назначить ее мужа своим преемником, но Хулейль предпочел ему Абу Губшана, приятеля из своего же племени, и пред смертью вручил ему ключи от храма. Но Кусай заблаговременно задумал вернуть обратно своим одноплеменникам, курейшитам, первенство в городе и в Кабе. Он опоил Абу Губшана, за глоток вина выторговал, пользуясь его бессознательным состоянием, ключи от Кабы. И по сию пору сохранилась у арабов поговорка: «Абу Губшана покупка». Круглого дурака клеймят также прозванием: «глупее Абу Губшана». Но Кусай очень хорошо понимал, что хузаиты не допустят безнаказанно отстранения их от владения Ка’бой, поэтому он распорядился заранее призвать к себе на помощь сводного своего брата Ризахас большой толпой Узритов. В соединении с ними и курейшитами удалось ему после упорной борьбы прогнать из Мекки племя Хуза’а. Сызнова переделал он все управление в городе и самую службу при Кабе. Многие из курейшитов, до того времени рассеянные и жившие промеж соседних племен, были им собраны снова в Мекку. Каждой отдельной семье отведен был особый квартал. В городе воздвигнут был «Дом собрания», куда сходились на совещание старейшины племени под председательством самого Кусая, тут же сохранялось и военное знамя Лива. Он понудил курейшитов обложить самих себя данью. Сумма эта предназначалась на прокормление беднейших чужеземцев, которые ежегодно приходили на поклонение и принимали участие в больших религиозных празднествах Мекки. Распоряжение этими доходами, названными Рифада (вспомоществование), также как председательство в совете и охранение знамени, сделались по его инициативе почетнейшею должностью. Таковыми же стали: предводительствование на войне (Кияда – ведение); заведование колодцами и распределение воды между горожанами, также и во время церемоний паломникам из чужестранцев – столь важное в стране с климатом сухим, почти лишенным дождя (Сикая – поение); наблюдение за Кабой (Хиджаба – «должность надзирателя») и, наконец, руководительство и окончательный роспудк пилигримов во время процессии в городе и окрестностях (Иджаза – дозволение, отпуск). Большинство этих должностей Кусай впоследствии закрепил по наследству за главнейшими родами города, а именно: «Сикая» и «Рифада» в роде Абд-Менаф, специально в семье Хашим – «Хиджаба» вместе с председательствованием в совете, и «Лива» – в роде Абда д-Дар.

Вся эта легенда о Кусае, которую и до сих пор некоторые новые историки принимают за чистую монету, опять-таки не что иное, как попытка найти для отношений и учреждений времен Мухаммеда твердое историческое обоснование. В народном предании оно и могло только вылиться сведением всего к одной определенной личности. Кусай такой же, вероятно, в действительности исторический образ, как и Геллен, Эол или Дор. Хотя и фигурирует он в арабских генеалогиях не особенно далеко, а именно – как пятый прадед Мухаммеда, но в настоящее время уже доказано, что эта родословная построена искусственно, позднее, в период мухаммеданский, на основании неверных устных преданий. Совершенно невероятно, чтобы все эти семьи, которые связаны тут с именем Кусай, были бы действительными потомками единственного лица. Скорее, в следующем генеалогическом дереве[23] следует искать условного выражения того факта, что Мухаммед был сыном Абдуллы, сына Абд-аль-Муттадиба из семьи Хашим, а Абу Суфьян – сыном Харба, сына Омеия из фамилии Абд Шемс. Затем обе семьи принадлежали к основной группе Абд Менаф, которая, с некоторыми другими группами, как например: Абд-ад-Дари Абд-аль-Узза, принадлежит к отделу Кусай, племени Бену Курейш. Можно принять поэтому с некоторою достоверностью, что едва ли более трех последних членов этого генеалогического дерева можно считать за отдельные исторические личности. Таким образом, вероятнее всего Хашим уже не отец, а приблизительно прадед Абд-аль-Мутталиба. Абд Менаф же не есть, собственно, историческая личность, а только идеальный представитель факта, что членов семей Абд Шемс и Хашим, живших во времена Мухаммеда, следует считать за дальних родственников, независимо от того, были ли они родственники по крови, или же по местному соседству, случайным бракам, либо, наконец, стали в близкие отношения по каким-либо иным причинам. При этих обстоятельствах, естественно, очень трудно из подобного втиснутого в генеалогическую таблицу сказания выводить какое-либо заключение о действительности событий. Итак, из всей этой истории Кусая можно усмотреть только некоторые исторические факты; надо полагать, что около 400 г. – могло быть и раньше – переселившиеся в Мекку южные арабы успели, как это часто случалось, ассимилироваться с местными жителями (женитьба Кусая на девушке из племени Хуза’а). Такое сплотившееся вместе с южными арабами из племени Узра народонаселение предприняло союзную войну против жившихвне города и с ними не смешавшихся Хуза’итов. Причины этого столкновения были, может быть, требования их пользования сообща Кабой или что-нибудь подобное, что показалось жителям Мекки несправедливым. Сказание же о войне, для городских купцов весьма необычное явление, твердо запало в их память. Это и могло стать той рубежной эпохой, к которой мало-помалу они приурочивали начало всех элементарных порядков, уже существовавших в Мекке ко времени появления пророка. В конце концов эта самая эпоха по известной манере образования мифов была олицетворена в образе Кусая.

Вполне естественно поэтому, что эти отдельные черты легенды в сопоставлении с действительными фактами далеко не могут быть доведены до совершенно ясного их понимания. Но и в остальном пред появлением Мухаммеда, хотя мало-помалу история выступает на более твердую почву определенных и ближе контролирующих друг друга сказаний, едва ли не труднее будет разобраться. Здесь именно мы натыкаемся на известия, окрашенные сознательным или бессознательным стремлением придать «посланнику божьему» и его семье во всем первую роль, что почти всюду извращает события, а отчасти пахнет прямой подделкой. Следуя этим сказаниям, Хашим, внук Кусая и прадед пророка, был во всех отношениях первым человеком в Мекке. По этим преданиям, он не только исполнял должность кормителя пилигримов, поистине с княжеской щедростью, благодаря будто бы своему громадному состоянию, но и во время голода в Мекке питал все народонаселение, устроив большие подвозы хлеба из Сирии и разделяя между жителями мясо большими порциями. Говорят про него также, что он далеко за пределами Аравии заботился, с большим искусством и успешно, об интересах своего народа. Так, например, передают, что он заключил договор с Византией и Гассанидами касательно беспрепятственной торговли, которую Мекка издавна вела с этими странами. Другим договором с бедуинами обезопасил он будто бы, путь караванов, меж тем как брат его заключил мирные условия с христианским королем Эфиопии, химь-ярами и персами. Наконец, говорят, он организовал торговлю жителей Мекки в той высокой степени, в какой ее вели и позже; так что каждую зиму отправлялся большой караван в южную Аравию, а каждое лето – в Сирию. Такое влиятельное положение, какое занял он, не могло не возбуждать зависти, но напрасно стремились соперничать с этим всеми уважаемым человеком, в особенности честолюбивый его племянник Омеия. По смерти Хашима перешли все его титулы сначала на одного из его братьев, а затем на его сына Абд-аль-Мутталиба. Сему последнему посчастливилось открыть колодец Земзем, вблизи Кабы, богатый источник великой цены, особенно во время священных празднеств, для снабжения пилигримов. Благодаря этому он занял если не столь блестящее, как его отец, то не менее всеми уважаемое положение, так что попытка Харба, сына Омейи, затмить его славу кончилась равно неудачно, как и соперничество отца его с Хашимом.

На самом же деле было далеко не так. Доказательством этого могут служить отношения Мухаммеда к своим землякам, что очень ясно выступает даже из многочисленных мест Корана. Оказывается, что ближайшие предки пророка были людьми среднего класса. Сравнивать их с высшей степени почтенной и зажиточной семьей Омейи никоим образом невозможно. Абд-аль-Мутталиб, например, столь нежно любивший своего внука, маленького Мухаммеда, не оставил ему такого наследства, которое хотя бы в некоторой степени могло оградить его от нужды. Что же касается Абу Талиба, дяди пророка, защищавшего его все время, пока он был жив, и с величайшим самопожертвованием, как известно достоверно, он со всей своей многочисленной семьей терпел крайний недостаток. Поэтому равным образом весьма сомнительно, чтобы должность Сикая, распределения воды пилигримам, была настолько почетна, будучи соединена с правом владения колодцем, которым пользовалась семья Хашим. Во времена ежегодного прилива паломников доставляла она, конечно, впрочем не особенно большую, выгоду. Но несколько позднее, на основании тех же маловероятных преданий, должность эта возросла до равного будто бы значения с председательствованием в совете курейшитов и командованием войсками. В особенности подозрительно то, что величие дома Хашим, по свидетельству самого сказания, постепенно до Мухаммеда приходит в упадок Так, например, мы видим, что состояние отца его, Абдуллы, даже традиция не решается слишком преувеличивать; по сравнению с ним Абд-аль-Мутталиб значительно в большем почете, а мифическому Хашиму приписываются в качестве тогдашнего жителя Мекки невероятные подвиги. В особенности предание заключенных формальных союзах с персами и византийцами прямо-таки смешно. Сказание о роде Омейи дышит непосредственной наивностью. Члены его искони все были богаты и могущественны, им предоставлено было право командования на войне, о чем упоминается и в истории Мухаммеда, отрицать этот факт не было никакой возможности. Поэтому, естественно, понадобилось семью Хашим поставить еще выше – отсюда вытекает поразительная и не раз повторяющаяся бессмыслица во всех подробностях рассказа о попытках Омейи и Харба соперничать с предками пророка. Одно только можно вывести из вышеприведенных известий, что действительно не без некоторых препятствий в течение последних двух столетий стало наследственным руководящее влияние в Мекке семьи Омейи, и, понятно, в самом ограниченном смысле, в котором оно только было возможно между свободолюбивыми арабами. Городские жители Аравии нисколько не уступали бедуинам в этом отношении; семья, отдел племени, распоряжалась в своем квартале свободно и самостоятельно, как бедуины в своих лагерях в палатках, ни от кого не принимая приказаний. Но мирное занятие торговлей, которое более или менее отстраняло внутренние раздоры между семейными группами города, налагало некоторое смягчение чрезмерной впечатлительности чувства чести, так сильно развитого у бедуинов; с другой стороны, влияние богатства и почета имело перевес над всем остальным у слишком расчетливых жителей Мекки. Не то мы видим в пустыне, где эти имущественные преимущества подвергались более быстрым колебаниям и нередко подчинялись личной геройской деятельности. Поэтому в доме собрания большею частью мнение немногочисленных богатых брало перевес, и людям незначительным трудно было бороться с могущественными. К этой-то группе людей малозначащих принадлежали, несомненно, и члены семьи Хашим.

Подобного рода управление как ни мало заслуживало названия государственной власти в значении современном, тем не менее заключало в себе, сообразно существовавшим в Мекке общественным отношениям, некоторые зародыши ее. По крайней мере во всей Аравии мы не встречаем ничего подобного, даже в других городах Хиджаза, которые по сравнению с Меккой все же имели некоторое значение, так, например, в Иасрибе, позднейшей Медине. Это место, как и большая часть севера Хиджаза, по дошедшим до нас сведениям, находилось в руках иудеев. Когда и откуда колонизировали они страну – неизвестно. Вероятнее всего, пробились они в аравийские степи, подобно тому, как и в остальные части света, во время возникших между римлянами и иудеями войн, в первое столетие нашего летосчисления; едва ли возможно предположить, что это переселение случилось еще ранее. Иудеи арабские сильно отличаются от своих единоверцев, поселившихся в других странах, почти во всем. Что же касается повседневной жизни, во время войны и мира, и между ними замечается полное отсутствие государственной организации благодаря разобщенности отдельных племен, ничем не связанных друг с другом. Одним словом, все их мировоззрение совершенно арабизировалось, удержали они только свою религию и несколько особенностей, сохранившихся, несмотря на долгую жизнь в течение многих столетий среди арабов; меж тем как во всем остальном они приноровились к нравам, господствующим на полуострове. Вот те главные черты, по которым их легко было отличить от коренных арабов. Всего чаще живут они в укрепленных городских кварталах, или замках, что, по крайней мере на севере Аравии, считается неслыханной вещью; занимаются, попутно с торговлей, и возделыванием финиковых пальм, также и ремеслом: в Медине, например, жили иудеи Бену Кеинокá, славившиеся по всей Аравии как искусные ювелиры; говорили между собой на особенном жаргоне, помеси иудейского с арабским. Главные города, ими населяемые, были Хеибар и Иасриб; но только в первом из них они жили особняком, никем не тревожимые. Вследствие южноаравийских переселений перекочевали в Иасриб племена Бену Аус и Бену Хазрадж, отделы йеменского племени Бену Азд. Они вытеснили иудеев из собственного города и принудили их поселиться в новых кварталах, вне; при этом, понятно, отняты были лучшее поля и сады пальм, на чем, собственно, основывалось тогда существование лежавшего в плодоносной стране Иасриба, подобно тому как существование Мекки, окруженной голыми массами скал, зависело от торговли. Недолго продолжался покой между обоими племенами, вскоре возгорелись новые распри. Арабы слишком тесно разместились в узком, по их понятиям, городе. Война сменялась миром, а с 583 г. возгорелась нескончаемая распря, продолжавшаяся почти без перерыва до прибытия Мухаммеда в Медину. На этот раз втянуты были в борьбу отчасти и иудеи. С их помощью удалось более слабейшему племени Аус одержать блестящую победу в 615 г., над Хазраджами, в знаменитом сражении у Бо’аса (в часе расстояния к северо-востоку от Медины). Все же племя Хазрадж было еще настолько сильно, что не покинуло города. Мы встретимся с ним несколько позднее.

* * *

Несмотря на всю кажущуюся разрозненность, на нескончаемые распри между сотнями племен, нельзя не признать в арабах нации и даже задолго до появления пророка, когда он, хотя на некоторое время, сумел и по наружному виду сплотить их. Подобно грекам, арабы тоже чувствуют свою общность в противоположении всем остальным, говорящим на другом языке. И они так же смотрят на тех, кто не говорит по-арабски, как на чужеземную собаку, подозрительную и противную, презренную даже. Такое тщеславие чистотой своего собственного происхождения, с которым встречаемся мы и поныне у всех бедуинов, с древнейших времен одушевляло как отдельные личности, племя, так и весь народ. К этому побуждал и сам язык арабский, один из богатейших, выразительнейших и изящнейших, если не благозвучнейших во всем свете. Национальная гордость обрела в нем классическое выражение единства народа, из всех самого своеобразного. Это было совершеннейшее орудие для арабской поэзии, которая сплачивала племя с племенем даже в самое злейшее время внешней разрозненности. Поэтому каждый араб считает язык свой и поэзию не только проистекающими из сердца, но и лучшею его частицею, нет другого на свете народа, кроме арабов, который бы придавал такое несоразмерно высокое значение чистоте и изяществу выражений, даже в обыденном применении к жизни. Поэтому нигде, за исключением разве, может быть, времени высшего процветания Афин, не находилась поэзия даже приблизительно в таком почете у целого народа, возбуждая всеобщий интерес, составляя главное дело. Каждое событие, хотя бы некоторого значения, отражается, как в зеркале, в этой поэзии; равно и происшествия повседневной жизни дают ей ежеминутно повод предоставить выражение свободному человеку, его наблюдению и образу мыслей, его, наконец, страсти. А там, где каждый в состоянии импровизировать, всякий может оценить и понять смысл творения другого. Песнь служит не только украшением, но, в некотором роде, прямым содержанием народной жизни. Рядом с героем стоит и поэт; во мнении племени, даже чуждом, он вознесен высоко, его песни доставляют его семье не меньшее право на почет и уважение, как и деяния могущественных воинов. А если оба достоинства соединяются в одном и том же лице, то он может смело гордиться, что достиг наивысшего, что только дано человеку в удел.