Фуга. Горсть вишневых косточек

Кирилл жил в квартире на втором этаже. Сашка поднялся – дверь была приоткрыта, играла безвкусная музыка. Он осторожно толкнул дверь. В квартире стояла возня, было шумно, людно, подвыпившие незнакомцы радушно приняли Сашку, пригласи войти. Он не ожидал такого приема, но нехотя согласился. В прихожей горой валялась обувь, и Сашка скинул ботинки в общую кучу. Народ шнырял по комнатам в пелене сизого дыма, было человек шесть гостей – Сашку явно приняли за своего. Квартира больше напоминала логово, чем уютное человеческое жилье: скудная, поломанная мебель стояла невпопад, пол загажен, всюду валялся мусор, пахло табаком, пивом и потными носками, а шершавая короста грязи цеплялась за пятки. Сашка пожалел, что оставил ботинки. И вообще, он явно не вовремя, если Кирилл закатил праздник, то уместно ли будет говорить сейчас об иконах. Впрочем, в такой обстановке разговор о церкви не серьезен сам по себе; не стоило и ожидать, что диакон живет, как праведник. Кстати, его что-то не видно. Сашка все равно решил поговорить сейчас. Возможно, на своей территории дьяк будет более открыт и словоохотлив.

– Где Кирилл? – спросил он у первого, кто попался на глаза. Указали на дверь в прилегающую к залу комнату. Сашка не стал церемониться, стучать, сразу вошел. Шторы были задернуты, внутри стоял полумрак. – Ну у тебя и гадюшник, – бросил Сашка, высматривая в темноте Кирилла. Глаза быстро привыкали. Заметив на кровати голую спину диакона, в первое мгновение Сашка решил, что он спит, но тот обернулся, а рядом на подушке каштаново-золотистые кудри… Сердце пропустило удар.

– Регина?

Она подтянула одеяло, чтоб спрятать лицо.

– А ты тут что забыл!? – окрысился диакон.

Что-то невероятное вспыхнуло внутри и разрослось всего за секунду – Сашка и не подозревал, что способен на такие чувства! Оглушающая, горячая ярость схватила за горло, дыхание замерло, взбеленился мозг, тотчас по венам заструился лютый яд обмана. Разум закоротило, загудело в голове. Сашка сжал кулаки и куском гнева ринулся вперед.

– Поганец! Мало того, что ты церковь ограбил…

Это было опрометчиво, Сашка не умел драться. Но он вцепился в голые плечи дьячка и выволок того на пол. Захлебываясь от ярости, Сашка невпопад размахивал кулаками, нанося стремительные, но неряшливые удары. Ни один из них не попадал в цель, кулак только скользил по коже, предательски ерзая по тощему телу Кирилла. Диакон поспешил защищаться – он проворно вывернулся и, с негодующем воплем, сам бросился на Сашку. Сцепившись, они вылетели в зал. Диакон навалился всем телом, так, что Сашка упал, ударившись затылком и локтями. От удара он на мгновение растерялся, но тут же попытался схватить Кирилла, удержать его руки. Это оказалось нелегко, голый диакон был изворотлив, вышмыгивал, ускользал, как пресноводная гадина. Их обступили люди, для гостей диакона это была явно привычная сцена, они что-то кричали, Кирилл кричал в ответ. Сашка терпел неудачу. Кирилл прижал его к полу, залез верхом, он здорово одурел от драки! Напомаженный хвостик разметался и теперь свисал липкими лохмами, затеняя лицо; кривым от ярости, алым ртом дьяк изрыгнул клич и тут удары посыпались со всех сторон. Сашка силился подняться – впустую. Всюду мелькали ноги, тут и там в теле вспыхивала боль всевозможного сорта, от чуть заметной до ослепляющей. В горло протолкнулся соленый вязкий сгусток. Время будто застыло. Под гнусную музыку и полудикие крики Сашка крутился на полу, пытаясь скрыться от побоев, но его топтали, лупили, не давая вздохнуть. Среди общей неразберихи показалась крохотная босая ножка.

– Саша!

Регина выбежала на цыпочках. Сашка не слышал ее, лишь краешком рассудка зацепился за слова:

– Пожалуйста… Не говори моему отцу, где видел меня!

Нехороший удар пришелся по виску, тут же вызвав тошноту и гадкое ощущение битого стекла под костью. Вообще, особенно больно били по голове, Сашка скукожился в комочек и закрыл ее руками. Он успел поразиться, какое же это шумное занятие – каждый тумак взрывом гремел в ушах. Удары полетели по спине и коленям, они уже были без боли, все, как один бесконечный раскат.

Мелькнула мысль, что Регина видит его, поверженного, побежденного… Срамота какая! Тут же явилось озарение – надо спасаться, отстоять себя, Сашка резко вскочил, но зуботычины и его подхватили, поволокли меж вопящих людей, выворачивая локти. Что-то кричал Кирилл, но грохот крови в ушах не давал расслышать. Сашка дернулся, когда открылась балконная дверь, но дьяк остервенело толкнул его плечом в спину. Холодный прут перил впился в живот и с последним тычком Сашка полетел вниз.

Удар о землю прояснил мысли. Покачиваясь, Сашка поднялся и пошел вперед. В голове гудело, гудело все громче, а он крепился, однако усилия тщетны. Так бывает от шока – если ничего не чувствуешь, но тот проходит и боль накатывает сполна. Спустя неимоверно много дрожащих, нетвердых шагов, Сашка качнулся и земля притянула его, встретив пахучей весенней травой. Уже на исходе сознания он перекатился на бок, подтянул коленки к груди и ускользнул в забытье.

***

По выходным всегда суета, полный дом и необходимо помогать в бесплатной трапезе – проще говоря, Богдан не спешил рассказать отцу о часах. Легкость после удачного завершения с Травницей ввела в такую сладкую беззаботность, даже думать не хотелось о чем-то важном, уж тем более, отягощать себя неприятной беседой во флигеле. К тому же, Сашка сегодня уже успел поругаться с отцом, так что есть вероятность нарваться на дурное расположение. Но к вечеру, когда оттягивать было больше некуда, Богдан постучал в дверь флигеля. Отец был один и довольно приветливо его встретил.

– Я хотел кое о чем поговорить, – пробормотал Богдан.

Батюшка тут же пошел в наступление:

– О, прекрасно, тогда поговорим о том, что ты прогуливаешь уроки? – отец указал на старомодный телефонный аппарат у себя на столе,– Сегодня твоя учительница рассказала мне об этом, чем изумила меня несказанно.

Отец оказался напорист и очень осведомлен, Богдан не ожидал такого, стушевался.

– Этого не повторится.

– Андрей в бега, и ты решил показать норов? – отец, кажется, совсем не злился, хотя никогда не разберешь, что у него на уме.

– Тут дело в другом.

– И в чем же дело? – Иоанн внимательно посмотрел на сына.

Богдан поерзал на стуле:

– Отец, пожалуйста, не заставляй меня рассказывать. Но я даю обещание, больше досаждать тебе не буду.

Секунду батюшка размышлял:

– Что ж, добро. Так о чем пойдет речь?

Поглубже вздохнув, Богдан вцепился в стул и начал:

– Не знаю даже, как спросить… Я родился здесь, в городке?

Вопрос застал Иоанна врасплох, он немного помолчал, собираясь с мыслями:

– О, нет. Не здесь, – отец махнул рукой, – Давным-давно мы с матушкой отправились погостить к ее родне, они живут на юге – мы рассказывали вам, много раз. Там-то и происходила вся история с тобой. Не хорошо так получилось, об этом много трезвонили в то время и мы решили побыстрее забрать тебя к себе. – Иоанн погладил бороду, на минуту им завладели воспоминания, взгляд затуманился, на лице появилась улыбка, – Забавный случай тогда вышел, – пробормотал батюшка.

– Забавный!?

– Эмм… Я не о тебе, – немного протянулась тишина, – Ты что-то хотел знать о том месте, может, о сопутствующих событиях? Такой интерес вполне понятен, я расскажу, что знаю. Только вот знаю я совсем немного.

– Не хочу, – Богдан для убедительности потряс головой, – Ничего не хочу знать. Вообще, это так, праздный интерес, – неожиданно, во флигеле стало необычайно душно, так, что нечем дышать. Богдан сглотнул сухой ком: – Я пришел поговорить не совсем об этом…

– Так что же?– Иоанн вперил озадаченный взгляд в Богдана.

Слова застряли в горле. Страх того, что он собирался сказать похитил воздух из флигеля. Легкие схлопнулись. Одними губами Богдан проскрежетал:

– Я о часах…

Затрещал телефон, Богдан даже вздрогнул от его резкого звука. Отец поднял трубку. В миг лицо Иоанна приобрело выражение небывалого удивления, брови подскочили вверх, губы сложились в трубочку, он без конца повторял:

– Понятно… Да-да…Что вы говорите! Буду… Все ясно… – разговор продолжался недолго, Иоанн положил трубку и в задумчивости откинулся на высокую спинку стула. Растерянность стала отступать, взамен на лице отразилось удовлетворение, а следом появилась и сытая улыбка.

– Что такое случилось? – Богдана встревожил телефонный разговор, обычно отец сдержан и не выражает чувства столь явно.

С толикой нескрываемого ликования батюшка ответил:

– Андрей в тюрьме.

Богдан подскочил:

– Как, в тюрьме? Что теперь делать?

Отец подался вперед:

– Ты, кажется, говорил о часах?

Богдан растерялся. Ему потребовались некоторые усилия, чтоб вернуться к разговору.

– О, ну часы… Да, Лика ни при чем, она не брала ни иконы, ни часы, потому что их взял я. То есть, я сломал часы и отдал их в мастерскую, а тебе не сказал, потому что не хотел нравоучений.

Отец возмущенно взглянул на Богдана:

– Разве я читаю вам нотации! – видно это задело его посильнее пропажи часов, – Иногда необходимо поучать, а то как же без мудрого слова, но скрытничать, только чтоб избежать разумений – это слишком мелочно, Богдан!

– Да, но ты вернешь Лику?

– Анжелика супротивная, вспыльчивая – это черты взбалмошной девицы, а не беспринципного вора. Я вовсе не думал, что она как-то причастна к исчезновениям в хранилище.

– Тогда почему же ты выгнал ее?

– Иногда человеку нужно доказать, что ответственность за жизнь целиком и полностью на его плечах – это не всегда безболезненно. У Анжелики, как раз, настало такое время.

Богдан нетерпеливо закачал головой:

– Отец, Андрей в тюрьме!

Иоанн без интереса отмахнулся:

– Не стоит об этом тревожиться, – он направил проницательный взгляд прямо на лицо Богдана: – Так как же они оказались у тебя?

– Они?

Батюшка в нетерпении развел руками:

– Мои чудные часы-медальон!

– О, я… Я заметил, что они остались в церкви, когда ты закончил проповедь и решил их отнести. Но был неловок, схватил так, что часы выскользнули из ладони, повисли на цепочке и с размаху стукнулись об алтарь. Мне так жаль! Теперь они в ремонте, но часовых дел мастер не может подобрать детали.

– Почему же ты сразу не сказал? Ведь я спрашивал о них уйму раз.

– Кстати, я несколько раз пытался… – протянул Богдан, – Но тут пошли события, которые не дали мне и рта раскрыть.

Иоанн опять махнул рукой – жест, способный снять с души самый тяжкий груз:

– Ты зря распереживался, Богдан. Меня больше заботило, куда запропастились часы, а не что с ними стало. К тому ж, какая твоя ошибка, если я сам их в церкви позабыл, – отец резко подался вперед: – Ты боялся признать, а сейчас пришел на полусогнутых… Разве я так строг с вами, что испуг берет?

Богдан вжался в стул:

– Нет!

– Зачем боишься?

– Я не люблю быть виноватым.

Снова раздался звонок, батюшка поднял трубку – там заговорили.

– Что!? – Иоанн вскочил. Он не стал дослушивать, не глядя, швырнул трубку – та попала мимо аппарата. Он подобрал рясу, словно барышня и побежал на выход.

– Отец? – Богдан поспешил за ним.

– Твой брат в больнице! – не оглядываясь, прокричал Иоанн.

– Андрей? – Богдан остановился в дверях флигеля. Отца было не догнать, он бежал по аллее к главному входу, а полы рясы хлопали по ногам и болтались приставучими лоскутами. Иоанн миновал ворота, прыгнул на сашкин мотоцикл и сорвался с места. Лишь шлейф взвившейся апрельской пыли, едва поспевая, гнался за ним.

Размашистые шаги Иоанна эхом раздавались в длинном больничном коридоре, от резкого света слепило глаза и батюшка хмурился, пряча взгляд в кустистых бровях. Рядом шел юный врач, с виду простак, но, кажется, толковый парень.

– Понимаете, у нас указания на такие случаи, но Александр отказывается говорить, что с ним произошло, точнее… Точнее, он твердит нечто неправдоподобное, – врач торопился, семенил, но не поспевал за Иоанном и его речь все время сбивалась. Батюшка смутно узнавал в этом юноше прихожанина, но ни имени, ни чего-либо еще вспомнить о нем не мог – значит, парень бывал в церкви редко. Впрочем, сейчас это не относилось к делу. Врач, меж тем, продолжал, – И препараты, что я выписал не так сильны, чтоб – ну вы понимаете – так что речь о путанице мыслей не идет.

– Да что же он отвечает?

– Спросите лучше сами, – юноша распахнул перед батюшкой дверь палаты. Тот вошел. – Так мне позвонить в полицию?

– Обождите.

Иоанн захлопнул дверь, оставив врача в коридоре. Сашка, длинный, во всю постель, лежал под старым шерстяным одеялом. Везде, где только можно видеть, были бинты, а голова замотана в больничный главотяж с подвязочкой внизу.

– М-да, – Иоанн подошел к кровати и уселся рядышком на стул. Он как-то вдруг очень устал, навалились слабость, бессилие. – Как себя чувствуешь, Александр?

– Ничего, – пробормотал Сашка отечными и сухими губами.

Иоанн поджал губы. Слова не шли на ум. Спустя несколько времени раздумий и тишины, отец обвел руками палату:

– Как все это произошло?

Сашка чуть повернул голову и посмотрел на Иоанна. Батюшку опечалил его взгляд, тусклый и потерянный.

– Я поскользнулся.

– Поскользнулся?

– Да, на собачьем дерьме.

Иоанн уперся ладонями в колени:

– Значит, не желаешь говорить, будь по-твоему, – рассудил он.

Батюшка осознал, что не так уж и жаждет знать правду – важно ли это на самом деле? Лишь бы теперь все обернулось хорошо, а когда Сашка выздоровеет, совсем позабудется. Иоанн устало потер лицо, он был растерян, подавлен, бодрость духа покинула его, пылкие речи о пользе страданий не шли на ум и даже казались неуместны. Все, что он понимал сейчас – это беспомощность, бестолковость и досаду от собственной несостоятельности на данный момент. Хоть Иоанн отчаянно желал, а все же не мог отыскать слова, чтоб поддержать сына, вселить в него уверенность и как-нибудь поднять настроение.

– Ты скоро поправишься, – выдавил из себя батюшка. Он так и думал на самом деле, однако слова прозвучали глупо и растаяли в больничной тишине. В ответ Сашка невнятно кивнул. – Ты спи, если хочешь, поспи, а я посижу с тобой просто так. – Иоанн сжал переносицу и на несколько мгновений прикрыл глаза, – я ведь еще маме ничего не сказал.

15

Было уже поздно и совсем стемнело, когда отворилась входная дверь и на пороге появился Андрей. Он похудел, осунулся, выглядел уставшим. Вот он заявился спустя столько дней блужданий – потрепанный, пыльный, волосы взлохмачены и в колтунах, одно стекло у очков треснуло – заявился, встретился глазами с Богданом и первое, что сказал:

– Герасимов пока у нас поживет.

Сзади замаячил Герасимов, следом в дом вошел отец. Марина бросилась встречать.

– Ну ты и дурной, Андрей, вот так исчезнуть! – но тут же отпрянула, – От тебя воняет каталажкой.

– Здравствуй.

Андрей принялся объяснять Марине про Герасимова, началась суета с раздеванием, размещением курток.

– Мишка будет жить здесь? – сморщилась Марина.

Иоанн, казалось, был немного взволнован, глаза его странно поблескивали.

– Точно так, я беру в заложники этого юношу с прекрасным именем Михаил, пока дрязги в его семье не улягутся,– отец перевел взгляд на Андрея: – Сперва в ванну, потом за стол, – бросил приказание он: – А после, милок, ко мне во флигель.

Андрей покорно кивнул и отец скрылся в недрах дома. Мишка схватил друга за плечо и озабочено зашептал на ухо:

– Что тебе будет? Ремня ввалит небось!

Андрей уклончиво повел плечом:

– Это в лучшем случае.

Мишка стал выжидательно таращится, но Андрей махнул рукой, мол, обойдется.

– Как-то у нас тихо, где все? – нахмурился он, – И почему гитара не вопит, Сашка, что бросил играть? – он вопросительно посмотрел на сестру и поискал глазами Богдана, но Богдана рядом уже не было.

Так сильно хотелось спать, аж глаза щипало, но Андрей молча прибыл во флигель – он знал, что виноват и приготовился покорно и с мужеством принять заслуженный жупел. Иоанн в задумчивости уставился на Андрея:

– Для начала – я рад, что ты вернулся.

– И я рад, – шепнул он, едва слышно.

Иоанн шумно вздохнул:

– А теперь…

– Я виноват.

– Помолчи!

Повисла тишина. По лицу батюшки Иоанна всегда было трудно определить, какие чувства его обуревают, Андрей поглядывал на него, но не мог понять в какую сторону отец стянет разговор.

– Твоего дядю похоронили, по всем правилам на третий день, и ты это знал прекрасно, так зачем же было слоняться две недели? – Андрей молчал, но отец и не ждал ответа, – Сам понимаю зачем – чтобы досадить мне. Убежать из дома только, чтоб не идти на похороны, как неумно! Как безответственно, мелочно и неграмотно, поступок, достойный уязвленного самолюбия. А ведь ты не глуп. Я знаю в чем дело. Саботаж! – отец заложил руки за спину и стал прохаживаться по флигелю, неторопливо рассуждая, – Ты или хочешь подорвать мой авторитет, разыгрывая оскорбленного бунтаря или, вместе с трусостью наружу лезут темные стороны эгоизма, ты же не противишься. Стало быть, тут или страх или гордыня, меня это весьма удручает, друг мой. Тебе стоило бы быть к себе построже, лишняя скромность не помешает. Но я разочарован не побегом, – он выставил вперед палец, – а бегством – бегством от проблем, – отец походил в молчании, потом спросил, – А теперь напомни, Андрей, что было вначале?

– Ты сказал мне о кончине дядюшки, а я не решался тебе отказать и меня понесло.

– Нет, Андрей, вначале было слово и это слово было…?

– Бог, – буркнул Андрей.

– Не слышу.

– Бог!

– Ты понимаешь, что это значит?

– Не совсем.

– О, тут очень просто! Любое дело, даже самое пустячное, всякий шаг совершай с Богом, позволь ему быть вначале и увидишь, как чудесно преобразится твоя жизнь.

Иоанн усадил Андрея на стул, сам сел рядом и придвинулся к мальчику.

– Видишь ли, – понизив голос снова заговорил отец, – У каждого из нас есть своя назола, жгучий зуд, что пробирает до потрохов. Сокровенная, сакральная кручина о которой можно только молчать, ибо не выскажешь. И никуда от нее не деться ведь она так глубоко въелась в сознание, в душу, что стала частью целого. И, чтобы не быть обглоданным заживо, чтоб не позволить ей сжечь тебя изнутри, необходимо сжиться с терзающей тебя частью. Не пожалеть себя, нет, а набраться мужества и заглянуть внутрь, познать гадину, углубиться в нее, пощупать, испробовать на вкус, на прочность, понять насколько она сильна, порой даже усомниться в собственном здравомыслии. А потом стянуть на свою сторону, обыграть и приручить. Чтоб стать сильнее и больше ей не подчиняться. Я знаю, что мучает тебя, Андрей, но не стоит разменивать всю жизнь на единственную, пусть и сильную, обиду. Я собирался отвести тебя на похороны, чтоб ты попрощался и забыл, чтоб вместе с дядей похоронил свои мучения, бросил их в землю. Ведь он ушел – все ушло, все похоронено, столько раз обдумано, оплакано, осталось перемолоть и развеять по ветру. Не забыть, но позволить прошлому существовать, как неизменной данности, что столпом стоит позади – заметь, не на плечах, а далеко за спиной. Ты зол на меня, укоряешь, но как, скажи на милость, я изменю твое прошлое? Можно выкорчевать память, но это ни к чему, лучше отпустить. Здесь только ты сам себе хозяин, вот я и говорю – приручи назолу, что мучает тебя и станешь свободным. Ежели нет, если дашь ей расти, то обретешь беса.– отец вошел в раж, пошли долгие исступленные речи о душе и духе, Андрей молча слушал. – О, это величайшее заблуждение, будто лукавый является на землю, чтоб подбросить демона нам за пазуху, на самом деле мы сами выращиваем их в душе попустительством и жалостью к себе. Видать это он нашептал тебе бежать из дому! Берегись, Андрей, когда-нибудь ты так заблудишься в себе, что крамола станет твоим гегемоном и жизнь превратится в пир ненасытных страстей. Так не иди на поводу у бесов, пусть вначале буде Бог. Ты хорошо слушаешь, сын? Важно, чтоб ты вник в каждое слова! – Андрей кивнул и опустил взгляд, он уже давно потерял нить разговора, но не хотел, чтоб отец догадался. Иоанн же, напротив, дал волю размышлениям и говорил еще долго, время от времени поглядывая на сына, но тусклый свет настольной лампы не позволял хорошенько рассмотреть его лицо. В конце концов, Иоанн снова сел рядом с Андреем и дождался, пока тот взглянет на него: – Обещай мне, – уже другим, глухим, проникновенным, тоном произнес отец, – Дай зарок, что не станешь впредь таиться, а какая бы печаль не обуяла тебя, придешь с ней ко мне и расскажешь, как на духу.

– Но… Я не могу этого обещать. – Андрей старался не смотреть в лицо отцу и избегал его взгляда, – Как говорить, если я даже не понимаю, что чувствую?

– Именно поэтому и приходи! Обещай, что мы хотя бы попытаемся.

На дворе уже ночь и так тянуло спать. Голова гудела от последних событий и меньше всего на свете хотелось когда бы то ни было, сгорая от позора и срама, выкладывать отцу все наболевшее. В добавок, от того, что приходилось глядеть через треснувшие очки, внутри набухла какая-то жилка и неистово, влажно, болезненно колотилась в виски. Если отказать, отец снова затянет беседу, пуще прежней – это займет полночи, не меньше. Андрей солгал:

– Обещаю.

Он поздно вернулся в комнату. На раскладушке у стены, охваченный безмятежным благостным сном, мерно сопел Герасимов. Стараясь не шуметь, Андрей повесил рубашку на плечики, сложил брюки, спрятал все в шкаф и забрался в постель. Очень хотелось спать, но терзало еще кое-что:

– Богдан! – тот не ответил, хотя Андрей знал, что он не спит. Знал это, потому что слышал, как тот шевельнулся. Богдан не вертится во сне, чтобы ни случилось, он всегда спит глубоко и неподвижно, словно без сознания. – Богдан, хочешь расскажу, где я был?

Нет ответа. Андрей заколебался – может не стоит дергать сейчас брата, не лучше ли уснуть, выждать до утра?

Не лучше:

– Герасимов сказал, что найдет жилье – у него столько друзей из старых школ и тех мест, где он жил. Нас приютил, уже не помню… Чей-то брат, какого-то знакомого. У него была коморка, где они жили с женой – те еще оборванцы! Не представляю, чем они существовали, днями на пролет у них торчали друзья, они кутили, гуляли, а у меня брюхо сводило от голода! Так что мы с Мишкой пристроились на стройку, таскать кирпичи – я все ладони себе стер, представляешь! Впрочем, ладно. А однажды мы пришли после стройки, в комнате тишина, а эти двое сидят по углам. Сразу ясно, что-то не так. Потом произошла перепалка, и они вдруг стали драться. Только представь, Богдан, парень с девчонкой сцепились! Он как будто боялся применить силу, но она стала лупить табуреткой и парень озверел. Герасимов схватил меня и на выход, но я решил вмешаться, полез разнимать, спасать, тут нагрянула какие-то молодцы и нас повязали. Позвонили отцу, он не спешил за нами, кстати говоря. Я знаю, что поступил глупо, Богдан, безответственно, по-детски, я заслужил выговор и трепку, но, знаешь, эти умозрительные рассуждения отца доходят до меня все туже. Нравоучениями лишь жилы тянет! Он говорил о бесах, советовал разобраться с моим, но, Богдан, разве я сам должен это делать!? Для чего я молюсь ежевечерне перед сном? Для чего не пропускаю ни одной службы и соблюдаю все посты? Знаю наизусть каждый праздник, всех святых по именам? Разве не для того, чтоб Бог был на моей стороне, чтоб он защищал меня от демонов и боролся с ними вместо меня? Конечно, и я должен понять кое-что в жизни – понять себя для начала, научиться преодолевать страхи, чтоб не раздувать из них слона. Должен взять ответственность за себя и не требовать с других плясать под мою дудку, но… Мишка ни в жизни не молился и посмотри – у него кавардак, а ему все ни по чем, на душе спокойно, никаких тягостных раздумий о поиске себя. Какой смысл в нашем, столь сложном образе жизни, с изобилием запретов и жертв, если в итоге все мы в одинаковых условиях? Даже более – блудный сын всегда самый любимый, то есть, бог лучше поможет Герасимову, нежели мне. Бред какой-то… Богдан, я знаю, что ты не спишь! – Андрей вытянул руку вверх, но пальцы не доставали до верхней полки кровати. – Что ты об этом думаешь? – тишина, – Впрочем я знаю что бы ты сказал – ты бы сказал: раз уж я так зациклен на прошлом, то буду лишь копить разочарование, обиды станут нанизываться одна на другую и вскоре из меня уже получится отменный хребет из злобы. Ты бы сказал, что невероятным количеством внутренних споров, метаний и границ я сам себя изгрыз, да я и чувствую себя как развороченная багровая мякоть с твердым остовом из табу, словно вишневая косточка – вишни уже нет, а она и горя не знает. Ты бы сказал, что я слишком многого жду от других людей, поэтому зависим, а стоило бы посмотреть на себя, думаю, ты тут же посоветовал бы мне сбросить ожидания и вздохнуть спокойно. Ты бы усмехнулся и сказал – хватит рушить себе жизнь в убогих натужных попытках задеть за живое отца, и не преминул бы добавить, что я чрезвычайно туп, раз сам этого не понимаю. Это, конечно, слишком, я бы уже пожалел, что спросил, а ты бы завелся. Ты бы щедро сдобрил речь эпитетами, привел бы емкую цитату, ты бы обратился в само красноречие, чтоб донести до меня, в чем я сдурил – что жизнь куда шире, чем клубок дрянных мыслей и воспоминаний. Я бы попросил тебя замолкнуть. Потому что ты прав, как всегда – терпеть не могу. А может, я плохо тебя знаю и сейчас ты крепко спишь. – Андрей повертелся в постели. Он затих, сквозь прореху в занавесях виднелся кусочек ночного неба. Он то появлялась, то исчезал, скрываясь за гуляющими на ветру ветвями деревьев. В комнате было тихо. Лишь Мишка сопел у стены – он спал с таким завидным покоем, будто последних дней не было и в помине. Будто он не сидел за железной решетки еще насколько часов назад. – Я хочу быть, как Герасимов, – пробормотал Андрей, – Он свободный, он беспечный.