скачать книгу бесплатно
«С какой стати?» – эхом отдавалось в его голове; теперь он прибегал к нему всякий раз, когда Маргерита, по его словам, «уходила в подполье»: когда пропадала из поля зрения или до такой степени погружалась в себя, что ее приходилось буквально выкуривать обратно, как, впрочем, и его – Карло это прекрасно сознавал – из литературной горячки. Такие уходы в себя были для них делом рискованным. Однако после с какой стати что-то поменялось, и он не предпринял ничего, чтобы все исправить: он разглядывал свою правую руку в том месте, где почувствовал тепло спины и шеи Софии Казадеи – у основания пальцев. Он ощутил жар другого тела и постарался вобрать это тепло за те секунды, пока длилось прикосновение, чтобы затем превратить все в воспоминание и мысленно к нему возвращаться в трудные минуты: с какой стати – когда он наблюдал за Софией, слушавшей его лекции, с какой стати – когда пробуждался безвольный эрос, с какой стати – раздражали и волновали его чувства. С какой стати, с какой стати, с какой стати.
Он испытал облегчение, осознав, что эти мысли ничуть не затрагивают его брак. Рука на спине Софии не посягала на его семью – это было параллельным измерением, флером воображаемого адюльтера: это не имеет значения. А точнее: это не имеет большого значения.
Вы говорите, не имеет значения, профессор Пентекосте? Задаваясь этим вопросом, он признавал, что испытывает определенные затруднения в присутствии этой двадцатидвухлетней девушки с плавными движениями и кротким голосом, точно знавшей свое место. Значит, из-за мимикрии молоденькой студентки он потерял контроль над собой. Первый звоночек прозвенел еще за несколько недель до случая в туалете, когда он заметил, что во время лекции проводит взглядом по рядам, задерживаясь на каждом из студентов, кроме нее. Это его обеспокоило, поскольку бросало тень как на преподавателя: все еще не имеет значения, профессор Пентекосте? Так-таки и не имеет значения – скупить все шампуни, чтобы с третьего захода узнать, что ее волосы в тот день, когда они обсуждали рассказ о танцах, пахли не «Pantene», не «Garnier Ultra Dolce», а «Head&Shoulders»? Когда он это обнаружил, то так и застыл под душем, выдавливая шампунь капля за каплей. Вы уверены, что это не имеет значения, профессор Пентекосте?
Затем в то утро он выдал студентам самостоятельную работу минут на сорок. Некоторое время стоял на кафедре и наблюдал за галдящими студентами, обеспокоенными нежданной проверочной: ему так захотелось стать одним из них – ухватиться за идею, из которой вырастет фраза, абзац, страница, еще страница, глава, еще глава и, наконец, целая книга. В действительности ему нечем было похвастаться: он постоянно задавался вопросом, как так вышло, что он, подвизавшийся на поприще литературы, так и не написал ничего стоящего: историю или хотя бы набросок, хоть коротенький рассказ – ничего. Набросав несколько черновиков, он оставил это дело и тешил свое самолюбие, слушая собственный голос в аудитории, мало-помалу убеждаясь, что этот звук, то бишь преподавание, и есть его роман. При этом он понимал, что не стоило связывать этот роман со студентами: они сводили на нет его вдохновение, для них-то любое упражнение могло перерасти в законченный рассказ. Чем дольше он стоял за кафедрой, тем четче вырисовывалась перспектива, что кому-нибудь из его студентов улыбнется удача – публикации, успех, может, его даже упомянут в благодарственной речи на вручении какой-нибудь премии: «Все это только благодаря Карло Пентекосте, спасибо, профессор!» Всякий раз, когда личные амбиции наступали на горло преподаванию, его донимала мигрень, в голове будто гудело; так было и тем утром, когда он вышел в коридор, выдав студентам задание. Он пристроился около кофейного автомата и сжал виски руками, дабы ослабить боль. Минут через десять он увидел, как София вышла из класса. Он поднялся, всматриваясь в фигурку у лестницы: видимо, она направлялась в вестибюль. Он пошел к ней, уже зная, что снова коснется ее спины. Приблизившись, он так и сделал, вновь нежно дотронувшись до памятного тепла.
– Что-то случилось?
Она не шелохнулась.
– Не выйдет из меня писательницы.
– Ты это поняла из-за самостоятельной работы?
– Нет, я всегда это знала.
– София… – он убрал от нее руку.
– Нужно просто посмотреть правде в глаза.
С этого момента он помнил все происходившее со странного ракурса, будто смотрел на все свысока: студентка не спеша спускается по лестнице, профессор, замерев на краю все той же лестницы, наблюдает за ней и поглаживает руку, которой касался ее минутой ранее. Он решает пойти следом, видит, как она направляется к туалету, мигрень все усиливается, трепещущий на шее пульс зашкаливает, накатывает приступ страха. Тот мужчина – не он, и все же это он – входит в туалет и видит студентку, которая стоит у рукомойника и смотрит на него.
– София, я все понимаю, – сказал он.
Она спустила воду и умыла лицо, прикрывая глаза костяшками пальцев, с которых капала вода, пока он не протянул ей бумажное полотенце. Карло дождался, когда она промокнет лицо, и положил руки ей на плечи. Нажав чуть сильнее, он почувствовал, как мнется ткань блузки под его пальцами. Провел руками по спине, спросив, не докучает ли ей. Почти неуловимым жестом она дала понять, что все в порядке: он понял это по ее отражению в зеркале. Опустил руки еще ниже, обхватил талию ладонями. Потихоньку прислонился к ней, затем прижался крепче и наконец разглядел, как на ее лице зарождается удовольствие, которое прежде он лишь пытался представить. С этого момента он был не в состоянии четко описать, что произошло дальше. В женский туалет он вошел сам или его заманила она? Неловкие объятия. Такие уж и неловкие? С трудом сдерживаемое дыхание, она, льнущая к нему с шепотом: «Не надо», и уста, их сплетенные уста, и, наконец, ее обмякшее тело.
Она соскользнула к его ногам, – София, – нагнувшись, он подхватил ее с запрокинутой головой, – София, – хорошенько потряс и прислонил к стене, лаская ее щеку, – София, эй! Вздрогнув, она пришла в себя, Карло помог ей встать на ноги. Обнявшись, разгоряченные, они прислонились к стене, переводя дух и выжидая. Он вывел ее наружу и только сейчас заметил, что дверь была приоткрыта. Перед тем как подойти к рукомойнику, чтобы намочить ей лоб, он хорошенько осмотрелся. Карло был в ярости из-за того, что упустил такой шанс. Шанс раздеть ее, стянуть трусики, спустить штаны и, сидя на унитазе, войти в нее, может, зажать ей рот, чтобы обуздать возбуждение. Это уязвило его. Он испытывал глухую досаду, что-то сродни тревожности. Тем временем София пришла в себя и робко улыбнулась отражению в зеркале.
– Не знаю, что со мной было, – прошептала она.
– Ничего, ничего не было, – пробормотал он, заметив, как она кивает в ответ, распуская и вновь собирая волосы. Подобравшись, чтобы окончательно прийти в себя, она сказала:
– Вернемся в класс.
Остальные детали ускользали от него даже теперь, на пьяцца Дуомо, пока он наблюдал, как лебедка с двумя рабочими ползет вверх по зданию ратуши. Ему было тревожно. Он не только боялся, что Маргерита его изобличит, но и мучился от унижения, что не смог довести начатое до конца. Не смог трахнуть студентку, не смог потом притвориться, что ничего не было, ни перед ректором, ни перед отцом, ни перед Маргеритой, ни перед сестрой, ни перед кем бы то ни было – и только и делал, что оправдывался за то, чего по сути и не было.
Не упади она в обморок, он бы выдумал что-нибудь, чтобы ретироваться и сказать самому себе: я верный муж. Откуда он знал это? Уж откуда-то знал. Точь-в-точь как те парни с лебедкой на ратуше знали, что нужно прокручивать стальной трос, чтобы он не запутался во время подъема. Они цепляли ведро с жидким цементом на крючок, осторожно выравнивали его, а затем уже поднимали – без этой предусмотрительности трос бы запутался. Он внимательно наблюдал за ними – им могло быть как двадцать, так и пятьдесят лет: обожженная солнцем кожа, бандана с модным узлом на затылке. Запустив лебедку, уставшие и увлеченные, они ждали, вперив взгляд в небо, почти как дети, играющие с бульдозерами и самосвалами в песке. Он подумает о них перед сном – о бандане и обгоревшей коже, перед сном он всегда думал о вещах, которые его успокаивали. О Даниэле Букки с его прачечной, неторопливо сортировавшем белье перед стиркой, о сестре, о том, как она держит ребенка, стоя у плиты, о коллеге из редакции, который купил сервиз на фишки из супермаркета «Esserlunga». О Софии Казадеи – как она потирает руки, когда нервничает, и о том, что уж она-то нашла себя в жизни, не прилагая к этому усилий. Всякий раз, когда он вспоминал о ней перед сном, он думал и о Маргерите: с благодарностью смотрел на нее, свернувшуюся калачиком в постели, – темный силуэт с ровным дыханием. Он хотел любоваться Софией, а любовался женой, с горечью думая о том, чему не суждено сбыться. Ведь и этот спор можно было разрешить: «В сердце каждого мужчины и женщины таится Эдем, где нет места смерти и войнам, там дикие звери и оленята вместе резвятся в мире и согласии. Нужно только отыскать этот Рай». Теща подсунула ему томик Немировски с тканевой закладкой именно на этой странице: дикие звери и оленята вместе резвятся, нужно только отыскать этот рай.
Поднявшись со ступенек Дуомо, он посмотрел вверх – Мадонна казалась совсем крошечной. И тут на него снизошло понимание: весь внешний мир, с его событиями, реалиями и ходом истории, заслонило собой внутреннее время – со своими наваждениями, близкими отношениями, подлостями, словно за пределами собственной экосистемы все предметы куда-то улетучились. Он направился в сторону университета: ему было необходимо поговорить с ней в последний раз.
Засунув руки в карманы и опустив голову, он шел очень быстро. Оказавшись на месте, сквозь витрину рассмотрел парня за кассой и спину Софии среди толпы посетителей. Повертел телефон в руках – нужно было позвонить маме, чтобы обсудить обед в честь ее дня рождения, и ввести в курс дела коллегу из редакции по поводу сверстанных материалов. Отложив телефон, показался из-за витрины и стал выжидать, когда она его заметит.
Там, где он стоял, кусок брусчатки выбился из ряда, и он каблуком пытался вправить его обратно. За этим занятием его и застала София.
– Я не могу оставить Халиля одного.
– Я на минутку. – Он уставился на ее веснушки. – Мне нужно с тобой поговорить.
– О чем?
– Просто поговорить.
Однако она будто не слышала и без конца вертела ручку.
Он подошел ближе:
– Я прочитал твой рассказ.
– Зачем вы пришли? Зачем вы все сюда приходите?
– Кто это все?
– И потом, мне уже все равно, профессор. Хотя спасибо, что прочитали.
– Может, снова перейдем на ты?
– Мне нужно идти.
– София, – и сделал еще один шаг навстречу, – я поверил каждой строчке.
– Поверил?
– Авария, твоя мама, твои чувства. Хочу сказать, – набрав побольше воздуха, он продолжил: – Ты была настоящей.
– Я просто написала то, что помню.
– Правда в литературе – это именно то, что ты помнишь.
Пожилая женщина лет шестидесяти что-то искала в сумке и уронила на землю кошелек. София наблюдала за тем, как, подобрав его, женщина вошла в кафе.
– Профессор, ваша жена не следила за мной.
Некоторое время они стояли, не проронив ни слова. Университетский гомон опоясал их невидимым кольцом.
– А зачем ты это сказала?
– Не знаю.
Прочистив горло, он спросил:
– А если бы сегодня утром я начал выяснять отношения с женой?
– Ну, всплыла бы старая история.
– Старая история?
– Профессор, мне нужно идти.
Он коснулся ее руки:
– Старая история, говоришь?
– Да, старая история.
– В туалете ничего не было.
– Да?
– И это правда.
– Правда то, что ты помнишь, ведь так?
– А что ты помнишь? Ну, давай!
Она взглянула на него:
– Знаете, в день аварии мы с мамой поехали в церковь, где они с отцом поженились. Это каменная церквушка Пьеве в Сантарканджело-ди-Романья. Место запущенное, внутри деревянный крест, солнечный свет ложится на него красивыми, почти серебряными бликами. Мама призналась, что вспоминает о Пьеве каждый раз, когда грустит. «Значит, сегодня тебе грустно?» – спросила я у мамы за рулем. Она промолчала. Уже какое-то время они с отцом не разговаривали, он спал этажом ниже, в квартире, когда-то принадлежавшей бабушке, а нам досталась квартира наверху. Ее прозвали «женским царством». Однажды вечером, увидев свет, я зашла к ней в комнату, она читала что-то, что отец написал ей когда-то очень давно: одна фраза на салфетке из бара «Филон», в котором они встречались перед работой, когда им было лет по двадцать. Она дала мне ее прочитать: «A te dиg me che t ci bиla!» На диалекте это значит «Ты – красивая, это говорю тебе я!». Знаете, что меня поразило больше всего? Восклицательный знак. Мой отец и восклицательные знаки – вещи несовместимые. Тогда я поняла, что они были счастливы. И в тот день, когда мы направлялись в место, где они поженились, на моих глазах мама в последний раз попыталась все вспомнить. Правда – это то, что мы помним, а мама стала все забывать. Она устала и, откинувшись на сиденье, стала напевать песню Ванони, потом я поняла, что это была «Помада и шоколад». Это последнее, что я помню о маме. Ванони и хриплый мамин голос. Остального не помню. Не помню, как подумала, что стану такой же, не помню, как вцепилась в руль в попытке выровнять машину. Не помню, нарочно ли она не справилась с управлением и выкрутила до предела руль, чтобы покончить раз и навсегда с этой грустью. Это не моя история. Как не моя история и преподаватель, лапавший меня за задницу.
Карло пинал ногой кусок брусчатки, из университета выходили студенты и шли им навстречу. Ему захотелось присесть, он присмотрел ограждение около тротуара. Сел и уставился на концы своих «оксфордов».
– Профессор, мне пора.
Он так и не поднял головы, догадавшись по звуку шагов и хлопнувшей двери, что она ушла.
Андреа провел с отцом в киоске остаток дня, мама отправилась домой пораньше на метро. Вечером Андреа попросил ключи от машины, припаркованной рядом. Когда он включил зажигание, отец забарабанил в стекло:
– Ты там поаккуратнее.
– Скажи маме, что запишешься на прием.
– Я же сказал, хватит об этом.
– Ты все-таки ей скажи, – и помахал рукой на прощание. – Машину верну вечером.
Контрактуры, от которых ему удалось избавить отца, все еще ощущались на кончиках пальцев. Потерев руки, Андреа не спеша вел машину: минут за двадцать пять он наверняка покроет восемь километров, отделявших его от собаки. За рулем он ни о чем не думал, представлял, как направляется к южному выезду из Милана, или в Пьяченцу, или в Парму, или в Тоскану – он никогда еще не ездил дальше Флоренции.
По дороге ему не пришлось сбрасывать скорость. Кое-где туман еще стоял плотной стеной, и дом был едва виден. Припарковавшись у обочины, он открыл калитку и трижды постучал в дверь. Открывшая дверь девушка говорила по телефону, она пригласила его внутрь и сделала знак помолчать. Он очутился на кухне, из телевизора доносилась реклама, пахло сигаретами и лаком для ногтей, по коридору он прошел к двери, выходившей на задний двор. Дверь была приоткрыта, Андреа распахнул ее настежь и услышал собачий лай. Собака, становясь на задние лапы, так и норовила сорваться с цепи.
– Эй, Цезарь, тихо, не балуй!
Но дог не унимался.
– Тихо, я сказал!
– Он весь день не в себе. – Девушка вышла на порог с сигаретой в руках, ее ногти алели свежим маникюром.
– Это из-за тумана.
– Подойди к нему.
– Не стоит.
Андреа присел на корточки, пес успокоился и подошел. Тот его погладил.
– Кажется, ему занесли инфекцию, – сказала девушка и зашла в дом.
Андреа осмотрел лапу дога: след от укуса еще не затянулся. Однако его больше встревожила припухлость на левом боку. Он провел по ней рукой, затем положил ладонь и слегка надавил:
– Тихо, Цезарь, тихо.
Пес его послушался, и Андреа смог обследовать его мышцы и кости. Он знал, что животные прячут свои хвори лучше, чем люди. Тихое поведение – вот что его настораживало. Рассказывая о том, как прошел его день, – полдня, проведенных с отцом, который прогулял прием к врачу, чтобы сходить в парк, совсем как Цезарь, – он внимательно осмотрел лапы пса. Ты в парк хочешь, Цезарь? Хочешь, а? Завтра сходим. А сейчас будь хорошим мальчиком и лежи смирно, он погладил его до самого хвоста – обрубленной запятой, – коснулся брюха, и тут пес отскочил, Андреа подозвал его и продолжил аккуратно ощупывать. Поднял больную лапу, затем поставил ее на землю – она плохо держала вес. Возможно, все кончено, и от Цезаря отстанут. Перед тем как еще раз осмотреть лапу, он поднял голову и увидел, что туман окутал их со всех сторон.
– Не бойся, иди сюда.
Пес беспокойно завертелся – двор наполнялся людьми.
– Как он? – спросили у Андреа.
Не глядя на них, Андреа ответил:
– Он не готов. Цезарь не сможет больше драться.
– Что значит не готов?
– У него тендинит, воспаление.
– А что значит «не сможет больше драться»?
– Проблемы с лапой.
– Вы слышали, что сказал господин врач?
– Джулио, перестань, – девушка обернулась к своему брату, тридцатилетнему типу с гладковыбритыми щеками и зализанными волосами, под клетчатой рубашкой которого виднелись покатые плечи.
Андреа все это время гладил пса.
– Вы же говорили, что сегодня привезете другую собаку.
– Да есть одна – там, в машине. Овчарка, но так – стремная.
«Стремная» для них означало, что собака, скорее всего, трусовата. Даже Андреа научился это определять: растопыренные лапы, умоляющий взгляд, визг после первого укуса, попытки накинуться на хозяина по дороге на ринг.
В общем, так вели себя животные, подпорченные безоблачным прошлым.
– Сейчас проверим, – брат девушки зашел в дом, вышел с деревянной палкой и помахал перед догом. Вцепившись в палку, пес принялся ее вырывать, ему мешала цепь, но он и не думал ослаблять хватку.
– Эй, эй! Спокойно, спокойно!