скачать книгу бесплатно
В этот момент добыча дёрнулась и суматошно забила крыльями. Охотник от неожиданности выпустил тетерева из рук, тот упал, и продолжал молотить уже по земле.
– А! – заорал Платон, схватил первый попавшийся камень и с силой опустил его прямо на красный хохолок птицы.
Та пару секунд сучила конечностями прежде чем, наконец, затихла. Смирнов поднял камень и отбросил его в сторону. Под ним была ямка, в которой кучкой лежали покрытые перьями кости черепа, обильно сдобренные куцыми куриными мозгами. В сторону торчал сплющенный клюв. Платон снова потянул за шею. Остатки головы продолжали лежать в мягкой ямке как в могиле. Он ещё раз глянул на искорёженные останки птичьей головы. На этот раз не поморщился, не отвёл взгляд.
– Царство тебе птичье, – негромко проговорил эпитафию и ногой зарыл ямку.
Предстояло учиться щипать птицу на практике. До этого Смирнов неоднократно видел, как это делается. В бабушкиной деревне ощипать курицу считалось обычным делом. Но самому пока этого делать не приходилось.
– Вроде, горячая вода нужна, – с трудом вспоминал Платон технологию приготовления птицы. – Что ещё?
Память ничего больше не выдала. Перед глазами встал образ бабушки. Вот она рубит голову курице. Та, уже безголовая, вырывается, делает круг по двору, и только потом падает. Бабушка берёт тушку, несколько раз макает её в чан с кипятком, и начинает ловко, только пальцы мелькают, обдирать мокрые перья.
Прикинув, что подойдёт и холодная, он сунул безголового тетерева в родник, и только потом подумал, что неплохо было бы попить. Почему-то суетясь, Платон достал тушку, отложил её в сторону и начал вычерпывать ладонями воду из родника. Со дна поднялась муть, пить стало и вовсе невозможно.
Напиться удалось только через несколько минут, когда вода в роднике успокоилась, а заодно и сменилась. Маленькая лужица, из которой вытекал совсем тоненький ручей, вновь стала прозрачной, и Платон решился-таки напиться.
С птицей всё выходило не так радужно. Несмотря на длительное пребывание в холодной воде, перья выдёргивались с трудом, и в итоге тушка получилась не просто ощипанная, но и местами без кожи. Однако, на костёр она пошла и в таком виде. Платон подозревал, что если бы поголодал ещё день, то мог бы и с перьями не заморачиваться. Зато сейчас он наконец-то приступил к еде. Щедро посыпал солью из пакетика оторванную ногу, и тут же в кустах раздался громкий треск, и под дуб выскочил здоровенный, на взгляд Смирнова не меньше быка, бурый в серых пятнах кабан с огромными, по полметра, загнутыми вверх жёлтыми клыками.
Здесь же костёр, мелькнуло в голове молодого человека, что ему надо? Сам он открыл глаза, стоя на ветке дуба, почему-то с жареной ногой в руке. Как он смог забраться на дерево с больной ногой и не выронить при этом свой обед, Смирнов не понимал.
Зверь по инерции пробежал по поляне, пару раз недовольно хрюкнул, и встал под деревом, глядя куда-то на юг. Платон поднялся на цыпочки, нога при этом предательски отдалась болью, и увидел, как через кусты летит длинная прямая палка. Она с неприятным хрустом ткнулась в бок кабана, зверь оглушительно всхрапнул и упал на грудь, смешно задрав в небо скрюченный дрожащий хвост.
Хищник попытался подняться, но ноги подкашивались. Он визжал, крутил головой, пытаясь дотянуться клыками до копья, но ничего не получалось. Древко торчало чуть ниже шеи, отчаянно раскачиваясь при каждом движении зверя, но выпадать не спешило. Листва покрывалась чёрной кровью, в воздухе распространялся тяжёлый запах скотобойни. Платона даже немного замутило от увиденного и вони.
Кабан вставал на ноги всё реже, предпочитая лежать на боку, но визжать не перестал. Правда, получалось у него это гораздо тише и отрывистее, видимо, потеря крови сказалась одышкой. Наконец, кусты раздвинулись, и из них вышли трое мужчин.
Радости Платона не было конца. Люди! Наконец-то! Вот и закончилась его робинзонада. Молодой человек, не обращая внимания на цепляющиеся ветви, скользкую кору и больную ногу, стремглав спустился с дерева.
– Здравствуйте! Наконец-то хоть кто-то пришёл, а то я боялся, что так и останусь здесь навсегда.
И тут произошло то, чего Платон никак не ожидал. Один из «встречающих» издал гортанный крик и как-то неожиданно ловко заломил молодому человеку руки за спину.
– Дода, уала деко, ика ёра лукая. Ихалауо? – гнусаво произнёс держащий Смирнова.
Второй что-то ответил. И только тогда Платон обратил внимание на странную одежду охотников. На них не было штанов. Вообще. Какие-то грубые, почти брезентовые юбки до колен, кожаные жилеты на голое тело, и ремни. Ремни везде. Перетянуты пояса, бицепсы, запястья. Широкие кожаные ленты шли крест-накрест через грудь, и даже на голове у одного волосы перетягивала узкий кожаный ремешок. Оставшиеся подошли, долго разглядывали Смирнова, пробуя на ощупь ткань бушлата и джинсов, стучали древками копий по ботинкам и что-то обсуждали на своём непонятном, чуть гнусавом языке. Однако, из рук пленника при этом не выпускали.
Платон понял, что дело худо. Лучше бы он попытался сбежать от того кабана, подумал он. Молодой человек изо всех сил дёрнулся, вложив в движение всю мощь нетренированных мышц.
– Э-эх! – добавляя силы в рывок, в голос крикнул Смирнов.
И в этот момент почувствовал сильный удар по голове. В ушах зазвенело, будто его шарахнули пластиковой канализационной трубой, затылок взорвался болью и молодой человек потерял сознание.
Очнулся Платон от боли. Болели руки, ноги, голова. В ушах звенело и очень хотелось есть. Молодой человек с трудом открыл глаза и его чуть не стошнило. Окружающая реальность никак не хотела фокусироваться, перед глазами слева направо плыли яркие цветные пятна. В ушах будто звучала сирена. Платон попробовал протереть глаза. Руки отдались болью в запястьях.
Глаза удалось привести в норму лишь через несколько минут. Но лучше бы этого не случилось, потому что то, что Смирнов увидел, окончательно привело его в уныние.
Он сидел в большой деревянной клетке, как какой-нибудь попугай. Пол был из нестроганых досок и царапал при каждом движении. Неудивительно, ведь из всей одежды на молодом человеке остались одни трусы. Запястья украшали кольцеобразные синяки, явно от верёвки. Кому пришло в голову связывать и так бессознательного пленника, выяснилось через пару минут. А пока…
Пока Платон продолжил осматриваться. К его удивлению, даже прутья у клетки были не железными, а представляли собой толстые, сантиметров по пять, бруски. Тоже, естественно, нестроганые. Платон напрягся, и глянул за пределы клетки. Глаза всё ещё плохо слушались, чтобы перевести фокус с ближнего расстояния на дальнее, пришлось проморгаться и прищуриться. В стороне медленно, покачиваясь, плыли макушки деревьев. Из-под клетки торчало большое, как у трактора, деревянное колесо, состоящее из сбитых вместе досок. Дорога была пыльной, нос сразу же защипало, как только Смирнов приблизил голову к решётке, и он отодвинулся. Как оказалось, в клетке его везли не одного. У противоположного края сидели, сбившись вместе, двое в грязной бесформенной одежде, напоминающей то ли туники, то ли просто длинные рубашки. Лица и руки товарищей по несчастью были покрыты толстым слоем серой дорожной пыли. Один из соседей посмотрел в глаза Платона и невнятно сказал:
– Лебеселя.
– Чего? – попытался переспросить Смирнов, но рот выдал только невнятный сип.
Сразу же жутко захотелось пить, а следом и есть. Он прокашлялся, постарался хоть как-то смочить рот почти отсутствующей слюной, и как мог раздельно спросил:
– Где я?
– Ки тусим майну нахим самофару? – переспросил собеседник и для верности помотал головой.
– Да уж, – чуть слышно усмехнулся Платон. – Тусим. Развлекаемся.
И уже громче, для сидящий в противоположном углу клетки пояснил:
– Не понимаю я тебя, товарищ.
Напряг память, и выдал, что смог вспомнить:
– Нихт ферштейн, но компрене, донт андестенд. Бельмим, чёрт возьми! Кенгуру, – добавил он, вспомнив рассказ учителя о происхождении названия этого животного.
Но ни один из предложенных языков не произвёл на собеседника впечатления. Зато снаружи клетки наметилось движение, и вскоре рядом с Платоном поравнялся всадник в такой же, как у похитителей, вязаной юбке и жилете. Он внимательно, но с некоторой опаской, посмотрел на пленника, не глядя похлопал себя по бедру, и Смирнов к своему удивлению обнаружил там короткий кривой меч.
– Да ни фига себе, – в который раз удивился он. – Это куда же я попал?
Глава 5
Платон не верил своим глазам. Всё это, и деревянная, сработанная без единого гвоздя, клетка, и конвоир в юбке с мечом на боку, и даже пробегающие мимо деревья, всё казалось каким-то сном. Так не бывает, в который раз твердил себе пленник. Меня, наверное, огрел тот амбал, и я теперь лежу себе где-нибудь на тротуаре, а всё это мне чудится. Сейчас подъедет скорая, мне вколют какой-нибудь стимулятор, и я приду в себя. Или это, как его, «Разряд! Ещё разряд!», или как там полагается в подобных случаях?
Но словно назло его желаниям, окружающие видения не пропадали, наоборот, спина и окрестности начали болеть из-за впивающихся в кожу заноз, пить хотелось неимоверно. К тому же, обоняние, кажется, вошло в рабочий режим, и теперь запахи цветущих трав и зелени наглухо перебивались вонью пота, как людского, так и конского, пыли, гнили и много другого, включая даже запах дёгтя.
Сосед по клетке подполз ближе и тронул Платона за руку. Теперь было видно, что это кряжистый, мощный мужчина лет сорока, с пробивающейся сквозь слой пыли недельной небритостью, и когда-то тёмно-русыми, а сейчас пыльными волосами. Его лицо напоминало детскую раскраску. Серый лоб, нос двух цветов – слева пыльный, а справа явно разбитый – красный. На лбу возвышалась огромная, жёлто-лиловая шишка, а левое глазное яблоко было алого цвета от лопнувших сосудов.
Он подполз к Смирнову, не поднимаясь даже на колени, тронул его за руку и чуть слышно спросил:
– Тухуду нама ки?
Платон вслушался.
– Нама, – повторил мужчина.
– Нама… Имя что ли? Платон, – и для достоверности ударил себя ладонью по груди.
– Палахон, – повторил собеседник. – Палахон сага хай.
После чего гулко двинул себя кулаком напротив сердца и тоже представился:
– Дарамадона.
Да уж, мадонна, подумал Платон. Вот уж кто ничуть не похож ни на какую мадонну. Как же его, такого мощного поймали? На вид он запросто всех конвойных раскидает. И вдруг мадонна. Дарамадона… что-то это имя напоминало.
– Дормидонт? – вопросительно повернулся Платон к собеседнику.
Тот нахмурился, потом хлопнул ладонью по деревянному полу так, что доски пошли звоном, и сказал:
– Ки тусим масакова ита хо?
Ну вот, и здесь москвичей не любят, подумал Платон.
– Да. Москва.
Но Дормидонт его уже не слушал. Он повернулся к третьему пленнику и что-то уверенно говорил, то и дело повторяя «масакова». Платону снова стало страшно. Сейчас ещё побьют, подумал он. Что «москали» здесь не в почёте, было понятно. Оставалось опасаться, чтобы нелюбовь не вылилась в физическую ненависть. Но неожиданно помог охранник, или конвойный, или как его не назови, пленники с этой стороны деревянных прутьев, а он – с той.
Всадник ударил коня коленками по бокам, отчего приблизился к клетке почти вплотную, и грозно повторял, потрясая бамбуковой дубинкой:
– Баракаро! Баракаро!
Видимо, эта абракадабра всё-таки несла какой-то смысл, потому что собеседники дружно замолчали, и прижались к прутьям клетки. Конвоир звонко провёл дубиной по деревянным брусьям, удовлетворённо кивнул, и, ударив коня коленями в бока, проехал вперёд.
Платон сидел, вжавшись в угол и закрыв глаза. Нереальность происходящего сводила с ума. Неужели он на самом деле едет в примитивной деревянной клетке, как какой-то раб? И эти люди… Где, в какой стране так одеваются? Да уже лет сто, как нигде. Шорты гораздо удобнее. Положение было таким, что, если бы Смирнов знал хоть одну молитву, обязательно бы начал молиться.
Что-то колючее ткнулось в плечо, и Платон открыл глаза. Рядом с клеткой, так же верхом ехал странный человек в чёрном балахоне, это на такой-то жаре, чёрной высокой шапке с непонятной кокардой и висящим на груди расписным яйцом, похожим на творения Фаберже. На седле, прямо под задницей седока висело чучело собаки. Но не всё, одна голова с оскаленной пастью и настороженно поднятыми ушами. Тыкал именно он. Причём небольшой, явно декоративной метлой, которую держал в руке.
Интересно, кто это, подумал Платон. Если бы не собачья голова и метла, то был бы вылитый священник. А так… Что-то вспомнилось. Метла и собачья голова. Опричник что ли? Но они, вроде, при Иване Грозном были. Это лет пятьсот уже.
Тем временем, метла снова ткнулась в плечо, на этот раз ощутимее. Тонкие острые прутья продавили голую кожу почти до крови. Смирнов глянул в глаза «опричнику» и недовольно спросил:
– Ну чего?
– Ты московит еси? – тот говорил с таким явным пренебрежением, словно перед ним был не человек, а в лучшем случае таракан.
– Что? – не понял сначала вопроса Платон.
Акцент был гортанный, похожий то ли на немецкий, то ли на турецкий. Но через секунду сознание распознало русские слова, и пленник интенсивно закивал.
– Да. Я из Москвы.
Собеседник ничего не ответил, лишь задумчиво прикрыл глаза, будто глядя из-под ресниц, и, секунду помедлив, ударил своего коня коленями в бока, уходя вперёд. Платон печально посмотрел ему вслед. Внезапно, плечи сами собой вздрогнули, руки безвольно повисли. Пленник чуть слышно всхлипнул, затем ещё раз. Минута, и Смирнов лежал на дощатом полу клетки, заходясь истерическим плачем. Его трясло, руки непроизвольно шарили вокруг тела, глаза были закачены под лоб.
Надсмотрщик хотел подъехать, разобраться, и уже достал короткую кожаную плётку с несколькими хвостами, но человек с собачьей головой, подвешенной у седла, уверенно взял его за руку и остановил одним взглядом. Надсмотрщик недоуменно пожал плечами.
* * *
Раннее тёплое солнце только показалось из-за горизонта, щекоча розовыми лучами набежавшие за ночь облака. Те, не выдержав ласковой пытки, разбегались в стороны, давая дорогу поднимающемуся светилу.
Первые блики зазолотили кроны высоких корабельных сосен, вырывая их из-под одеяла ночи. Ранние птахи, энергично стряхивая с себя ночную росу, робко пробовали подстывшие за ночь голоса. Под неохватными дубами, раздвигая неугомонными, постоянно шевелящимися пятаками корни и старые листья, полезли из ночных лежбищ на зарождающийся свет кабаны. Вот уже заиграли яркие золотые зайчики на флюгерах остроконечных крыш хорома коназа Владигора. Из стойл послышалось фырканье проснувшихся коней, из курятников первые робкие кудахтанья. Единственный петух в хороме давно уже спел свою утреннюю побудку и теперь гордо восседал на маковке сторожевой башенки, с достоинством наблюдая, как, повинуясь его зову, поднимается из-за края Земли Ярила-батюшка.
Весёлый солнечный зайчик в две ладоши размером запрыгнул в узкое окошко горенки и, примостившись на потолке, задрожал, готовясь продолжить путь. Вот он ещё раз, особо сильно, вздрогнул, и неспешно двинулся к стене. По-хозяйски прошёлся по вывешенным под полицей платьям, как простым, на каждый день, так и парочке праздничных, вычурных, и ни разу ещё не выгулянных. А куда в них ходить здесь, в лесу, среди Ариманских гор? Лишь один раз надевала эту красоту хозяйка. Покрутилась перед зеркалом, повздыхала сокрушённо, да и повесила от соблазна подальше обратно.
Солнечный разведчик спустился на явно самодельного тряпичного мишку, бережно усаженного на край тумбы. Мишка был воином, это виделось по проволочной кольчуге, сплетённой ловкими руками из тонкой медной нити, по мечу, выточенному из столового ножика, и аккуратно пришитого к лапе игрушки широкими чёрными стежками. Зайчик задержался, будто пытаясь поближе познакомиться с хранителем покоя хозяйки, и ловко перепрыгнул на кровать.
Путь по постели предстоял длинный. Перед солнечным исследователем лежало широкое дубовое ложе, сделанное добрым топором и почти не познавшее иного инструмента. Лишь изголовье чуть тронул рубанок, да и то, похоже, лишь для того, чтобы хозяйка ненароком не занозила себе палец. Шутка ли, дочь самого коназа! Да батя за дитятко на самый дальний кордон сошлёт, и будет прав.
Сама же дочь крутым нравом пока не отличилась, вовсю смеялась с простыми ратниками. Хотя, чего греха-то таить, кто здесь, в Ариманских горах, простой-то ратник? Каждый, кого ни возьми, служилый да бывалый. Одна, чай, дружина уж много лет. Из одной братины квас пили, на одном поле кровь лили, да все вместе пуд соли съели. Иной раз и коназу подскажут, а где надо, то и поправят. Так что не зазорно девице с дружиной воинской якшаться. Не бесчестье то, а защита.
А вот и сама конежна. Спит, разметав по перине голые стройные ноги, цвета спелого ячменя, засыпав подушки, как опавшей осенней листвой, золотыми волосами. Солнечный зайчик не спеша прополз по гладкому бедру, словно исследуя и запоминая, перешёл на прикрытый тонкой льняной рубахой чуть впалый живот, задержался на двух острых холмиках, поднимающихся и опускающихся в такт дыханию, натягивая этим движением тонкий лён. Затем, словно убоявшись собственной смелости, перескочил на круглый, почти детский подбородок. Вот и цель всего утреннего путешествия. Зайчик, передавая привет от нарождающегося солнышка, ярко осветил маленький острый носик спящей красавицы, задержавшись на нём, словно специально, чуть подвинулся, ложась на глаза, прикрытые чёрными, густыми ресницами.
Девушка поморщилась, смешно поводила кончиком носа вверх-вниз. Затем громко, не стесняясь, чихнула, и проснулась.
Взмахнули ресницы и в горнице будто стало светлее и спокойнее. Два глубоких синих озера некоторое время смотрели перед собой, затем конежна прищурилась, потерла нос, водя снизу-вверх основанием ладони. Няня сотню раз заказывала ей так делать, говоря, что задерётся носик, как кабаний пятак, но девушка никак не могла пересилить дурную привычку.
Наконец, хозяйка горницы привстала на своём ложе. Она откинула пуховое одеяло, которое всё равно ничего не покрывало, а лишь валялось комом в ногах, сковывая движения. Ловко спрыгнула с кровати на пол, шлёпнув по доскам босыми ступнями, и вдруг неожиданно быстро крутнулась вокруг себя на одной ножке. Энергичное движение вызвало смех. Девушка, не видя причины таиться, звонко засмеялась, потом потянулась, высоко над головой подняв тонкие красивые руки.
Грудь, дёрнувшись от резкого движения, поползла вверх, рисуя по ночной рубашке соблазнительные колышущиеся волны. Конежна искоса, не опуская рук, глянула на себя в зеркало, снова засмеялась звонким, почти детским смехом, и вдруг, ничуть не показав этого намерения, резко опустилась чуть не на самый пол, вытянув влево одну ногу и согнув в колене другую. Руки она при этом выставила вперёд, сжимая рукоять воображаемого меча.
Девушка энергично махнула руками влево, затем вправо, изменяя траекторию и опуская пустые кулаки. Потом вздохнула и поднялась. И вдруг рывком катнулась по полу влево, затем вправо, и так же быстро вновь встала на ноги.
Через две минуты из горницы вышла полностью одетая конежна, с узелком в руке и стальным блеском в глазах. Она лёгкой мышкой порскнула по приступочкам вниз, чуть не сбив караульного, что стоял у входа, и, не поздоровавшись, выпалила:
– Дядька Буривой здесь? Видал его?
Часовой степенно одёрнул гимнастёрку, поправил висящий на плече в чехле лук, и молодым баском ответил:
– Так был уже с утра. Ещё до солнышка. Сейчас, поди, конюшню проверяет.
Девушка, не дождавшись последних слов, уже бежала вниз по крыльцу, с разбега окунаясь в раннее, росное, но такое приятное, утро.
Не прошло и десяти минут, как через заднюю калитку не таясь, но и стараясь не шуметь, вышли, ведя в поводу коней, две фигуры. В одной угадывалась знакомая конежна. Узелка с ней уже не было, он висел, притороченный к седлу красивой тонконогой белой кобылицы. Вторая фигура была почти на голову ниже. И лошадёнка, которую вёл спутник девушки, на фоне красавицы кобылицы смотрелась кургузо и нелепо. Короткие сильные ноги, обрезанный почти под корень хвост, шея, более подходящая ослу… Да и сам попутчик конежны был мал, худ, кривоног, и неказист. Тощая бородёнка, свисающая почти до груди, но прозрачная как рыбачья сеть, костлявые плечи и раскосые, узкие глаза, выдавали в нём восточного жителя. Картину органично дополнял и костюм. Серая рубаха без застёжек и такого же цвета штаны чуть выше щиколоток. Головного убора на мужчине не было, а длинные, чёрные с проседью волосы он заплетал в тонкую косицу. Ноги жителя тайной державы были босы, но неприятностей это ему, похоже, не доставляло.
Как только калитка закрылась, к ней подошли ещё двое. На этот раз в паре легко можно было распознать бранных людей хорома. Одинаковая, пятнистая форма, прикрытая сверху воронёной кольчугой, на поясах мечи, в поводу также кони. Воины степенно прошли наружу, сноровисто вспрыгнули в сёдла и пошли шагом по следам конежны со спутником.
Глава 6
Солнце клонилось к западу, укрывая двор хорома густыми длинными тенями, когда часовой на башенке вдруг завозился. Размашисто ударил несколько раз в щит ножнами, чтобы привлечь внимание, и истошно заорал:
– Едет! Едет батюшка!
Двор мгновенно пришёл в движение. Неизвестно, откуда появились бегущие люди, полуодетые солдаты. Стог, стоящий в углу, тоже зашевелился, выпуская на свет двоих заспанных молодцов. Взволновался даже петух, до этого спокойно сидевший на маковке той самой башенки и самодовольно приглядывавший за своими многочисленными жёнами. Но теперь он вскочил, взвился в воздух, суматошно хлопая крыльями, сделал пару кругов над двором и даже собирался закричать, видимо, вторя часовому, но вместо того, кубарем скатился под стену, и побежал в курятник. Куры, глядя на недостойную суету, с которой прячется их муж и господин, закудахтали и тоже ринулись в укрытие, органично вписываясь в общий бедлам, царящий во дворе.
Наконец, ворота тяжело и натужно раскрылись, и во двор, цокая копытами по мостовой и звеня снаряжением, въехала кавалькада всадников. Во главе её ехал мощный седобородый воин, блестя на заходящем солнце начищенным стальным панцирем.
Десяток остановился, предводитель тяжело, но ловко, спрыгнул с седла, и подошёл к встречающему его десятнику Буривому.
– Не нашёл? – хмуро спросил десятник?
Воины прошли вместе не одну брань, и вне строя не нуждались в демонстрации иерархии.
Коназ хмуро покачал головой, разрешающе махнул сидящему сзади в сёдлах десятку, и, передав снятую на ходу перевязь не глядя, кому попало, прошагал в хором.
