скачать книгу бесплатно
Другой кузнечик шлёпнулся на воду. Кипун сердито заворочал хвостом: «мой выход!». Робкая душа пошла наперекор хилому телу: Горбач встал перед Кипуном:
– Дядя Кипун! Лишняя ножка, лишняя ножка! Не делай этого!
– Прочь, недоносок!
Кипун, увлекаемый неведомой злой волей, как вылетел из воды к самому радужному солнцу, упал между камней – на перекате к тихому звону реки прибавились шлепки, будто бобёр-бобрище сел между камней и забавляется, бьёт своим хвостом-веслом по воде. Каждый шлепок рвёт за самое сердце Горбуна, каждый шлепок терзает до самого дна его маленькую, честную душу.
Когда шум стих, на воду упал снова кузнечик. Горбач с ошалелыми глазами вырвался перед стаей:
– Это не еда, это наша смерть, братья и сестры!
Понятное дело, его никто слушать не стал. Мало того, он получил несколько увесистых тычков в бок. Сильные самцы осмелели: ага, Кипун смылся в омут, Кипун струсил, теперь Я вожак!
Напрасно Горбач просил, умолял братьев и сестёр не хватать валящихся в реку насекомых. Хариусы друг перед дружкой показывали чудеса акробатики, за добычей кидались дружно, отталкивая один другого. На перекате не смолкал шум бунтующей воды. Горбач с ужасом видел, как редеет стая, что кузнечиков уже теребят малыши, появившиеся на свет этой весной. И тогда он стал бить малышню хвостом, подтыкать головой, гнать ближе к омуту.
Едва началось утро, Горбач осмелился выйти на перекат: пусто. Нет дяди Кипуна, нет других сильных самцов и сильных самок. И заплакал он с горя. Поплакал, встал на струю перед самым омутом. Только резвый малыш вылетит на быстрину, он того обратно на омут гонит.
И стали все величать Горбуна «дядя Горбун», и по праву он занял жилплощадь Кипуна в корнях березы-топляка.
И год прошёл, и другой минул, а, может быть, и все пять протекли. Вырос дядя Горбач, перерос Кипуна. По-прежнему жируют на перекате хариусы, стая разрослась, сплотилась, хариусы знают свой час кормёжки: ранним утром и поздним вечером, а середкой дня – все в сонной дрёме стоят в глубоком омуте. Выскочек вожак дядя Горбач не любит.
Заяц в ходоках
(сказка)
В одном Богом забытом лесном хозяйстве не везло на воевод. Только до казны добрались, и давай грабить. Или сопьются. Или подружками обзаведутся с сомнительной репутацией. Зверьё пребывает в небытии: кто сегодня у кормила власти? Кому налог платить, кого сожрут вне очереди? Некоторые медведи по второму заходу в воеводах пребывать стали. Такому только бы ярлык на княжение заграбастать, он ходы-выходы знает, ну и пошел терзать народишко лесное, такому и черт не брат. Пробовали волков выдвигать на руководящий пост, да разве из волка воевода? Серая видимость. Ни тебе почтения, ни уважения, ни твердости в политических решениях, чуть что опять кулаком соседу грозит. Ропот идет по лесу. Всяк под себя положение гребёт, кто кому мзду даёт. Штрафы, налоги, подати, оброк, всякие таможенные сборы, а простой народ одежонку старую латает, рукав к штанине пришивает. Волчицы воют: за что страдаем? Совы анонимки строчат в Прокурорскую Контору. Зайцы осмелели: за что там в Главной Канцелярии вовсе с ума посходили? На дворе март, сезон жениться подошёл, а без разрешения как женишься? О группе крови толкуют, о наследственных генах, предполагаемые тещи зубоскалят о каких-то испытательных сроках, а сердчишко огнём горит, костерком страсти пылают, того гляди скоро снег сойдёт. Старые драные лисами зайцы молчат: сами безотцовщиной выросли, вроде и ум есть, и силенки, даже совесть по кустам не растеряли, а теперь все от законов зачумелые, законов – пруд пруди, огород городи… да ну их, с институтами и с заграничной помощью. Вызывается один заяц ходоком. Отъел морду в воеводской казенной роще. Галстук нацепил, штаны моднющие, – давно косой метил занять место хранителя рощи и посвататься к вдовушке лисе. Согласись лиса на брак, он бы всё племя заячье за пояс заткнул. Заявляет во всеуслышанье, что нет порядка в хозяйстве, кругом беспредел, он за твердую руку, за Конституцию свобод и браков, и детишек своих будет воспитывать за границей. Зайцы согласились: твердая рука нужна, а вот про заграницу, регистрацию браков, визовое передвижение, и прочее… Нам бы чего попроще, без выкрутасов.
До Бога высоко, до царя далеко: и мерз, и голодал ходок, лапу занозил, от легавых увернулся, под выстрел охотника не попал, от голодного волка ускользнул. У Главной Канцелярии дух перевел. Музыка, свет, зверье всякое парами и в одиночку сытое шастает, лиса расчесывает шкуру тигру и смеётся, смеётся…Иностранный волк с нашим медведем в бане парятся, один другого вениками хлещут, оба без галстуков, но оба в кальсонах. Обалдел заяц. Возможно ли такое? Какая-то неземная цивилизация, а где стражи порядка, где юстиция? Возможно ли дурью заниматься и пребывать в праздности? А у них в глубинке дорог нет, освещения ноль, нищета как в колхозе, угодья силой отнимают…и текут слезы по щекам зайца. Подошел к дремлющему льву, поздоровался вежливо превежливо, просит вразумить его, сон он видит или явь. Лев позевал, снисходительно разрешил сказать, чей он да откуда. Горько зайцу за свою опоганенную родину, и про лису вдовушку забыл, и про бахвальство своё, про Конституцию свобод и браков, защемили его сердце вычурная благопристойность да показная роскошь. Стал он сказывать, как сгорела у них кондитерская фабрика, а виновным признали глупого Ежа, признали и шкуру содрали. И про шашни воеводские, про иностранные транши, про заграничные турне, про грабежи да наезды. Старухи на пенсии долго не живут, голод кругом, беспризорщина. Удивляется лев: быть того не может! Это в его Вотчине?!..Заяц пуще, что и дядя родной по матери знал, и то не утаил. Ведет Лев Зайца в отдел статистики, подняли с постели заведующего, Шакала Пятого. Как пошел завотделом цифрами крыть, у Зайца челюсть отвисла. И зарычал владыка Вотчины:
– Меня, Льва Справедливого, гаранта свобод, наследного боярина обманывать?! Что послы заграничные подумают?
Страшно Зайцу, из последних силенок попросил Льва Справедливого сверить показания Шакала Пятого с данными электронных машин, – хоть и в глуши жил, а прогресс понимал.
– Ладно, уважим, – снисходительно говорит Лев Справедливый. – Подать сюда программистов!
Программисты сплошь дятлы, лишь главный программист Селезень Стреляный. Какого умника из кабака выдернули, какого с пляжа голым притащили. Грозится Лев Справедливый всем оторвать головы, в сей же миг заложить данные в машины! Программисты клювами щелкают, шушукаются на своём птичьем языке, кто у кого трешку взаймы просит, кто кого на именины приглашает, а Лев Справедливый уселся в кресло и задремал. Шакал Пятый недвусмысленно намекает программистам, что виной всему «косоглазый», разворошивший ихние палестины. Заяц смекает, что быть ему чучелом в кабинете зоологии – эти программисты… рад бы сбежать, да в дверях два кабана с дубинами стоят.
Спешит куда-то мышка – мышек часто держат на побегушках, видит плачущего зайца. Кокетка была мышка. Сделала премилую мордашку, по губкам карандашиком мазнула: по какому случаю слезы?
Говорит ей Заяц, что надумал справедливость искать в Главной Канцелярии, да по всему видать жизни лишится.
– Хотел на лисе жениться, хотел по иноземным законам жить. Там, за морями, в моде такие браки!..Слониха, например, живёт с ишаком.
– Слониха с ишаком! – хохочет мышка. – Глупее ничего не придумали? Там воры пишут законы для воров, До нас эта пакость ещё не дошла, – глубокомысленно говорит мышь. – Демократии захотели, справедливости…Держи карман шире. Хочешь, помогу?
– Как же ты поможешь, ты такая маленькая, такая …
– Обещаешь, как будешь воеводой, назначишь меня завскладом? Детям потомственный титул, хороший оклад, пенсии по старости?
– Все, всё обещаю! – заверил Заяц и в порыве благодарности расцеловал мышку.
Прибегает мышь к главному программисту Селезню Стреляному, так мол и так, воевода одного дальнего лесного хозяйства приглашает на отдых на великолепное чистое озеро.
– Неужели еще есть такие озера? – усомнился Селезень Стреляный.
– У нас все есть, дорогой ты наш праведник. Народ птичий тебя неподкупным величает. Приватизировать не успели, заграница не берёт – далеко, а какие там заводи, а какие камыши… – выпевает Мышь.
– Говори, говори, что я должен сделать? – загорелся Селезень Стреляный.
– Сущая ерунда: пусть твоя машина напишет, что потомственный князь заяц Хромая Лапа назначается воеводой в лесное хозяйство Главной Канцелярии. Лев Справедливый гарантирует неприкосновенность, разрешает всему зверью вольно жить и плодиться как деды жили и плодились. Написал? Слетай, пускай Его Величество Бревно распишется.
И все. Живёт Заяц воеводой. За чистоту старинного уклада держится. О женитьбе на лисе даже не думает, зайчих молодых около него хоровод. Волки таможню несут, мышка складом продуктовым заведует. Селезень Стреляный на озере дачку отгрохал. Хлопочет в ООН о правах потомственного владения и присвоения прозвища Неподкупный.
Живет Хромая Лапа, научился пыль в глаза пускать, опыт, слава Богу, заимел.
Золотой
Механизатор широкого профиля Гордей Лосев колет на своей улице дрова. Помахивает колунчиком, что Илюшенька булавой, с протяжкой. Поставит чурку на «попа», приноровится, по какому месту садануть, ну и сада нет. Другую поставит, дух пере ведет, на пустынное поле посмотрит, вдоль деревни глазами проедется – и опять вдарит. Раньше, бывало, час не знал как выкроить на разделку этих самых дров, а теперь вольному – волюшка. Седьмой день бригадир за порогом не бывал, а чего ему над душой стоять, коль топлива нет, запчастей нет, а деньги председатель – бедолага кует около Воркуты: маслом сливочным промышляет, копеечку до бывает. Не жизнь – пряник медовый. Был на днях государственный человек, где-то около Вологды отирается, мужики и насели на него скопом: это к чему же дело идет, коль колхозы под нож пустили? Помассировал тот человек трехэтажный подбородок, снисходительно-покровительственным тоном принялся вещать, как старый ворон, про союзников перестройки, большие заграничные кредиты, про фермерские рычаги.
– Так это, выходит, кто куда? – спрашивают мужики.
– Да Бога ради! Вот был я в Канаде…
Гордей Лосев со товарищи в Канаде не были, в заокеанскую сказку не врубились, потому человек отбыл из глупой провинции разочарованным.
На противоположном краю деревни поя вились две легковые машины. Одна – белая, другая – красная. Из них вышли женщины с большими рюкзаками, мигом рассыпались по деревне. «Эхе-хе, – сдвинул шапку на затылок Гордей, – цыганье пожаловало». На цыган Гордея прямо-таки тянуло. При виде их какой-то бесноватый демон заводил его, как заводят пружину патефона, и не отпускал, пока не разыграет всю программу. Антипатия появилась в детстве, когда старая цыганка увидела на руке матери смерть сына в колодце. Гордей с тех пор панически боится воды, и всякий раз, когда появляются цыгане, его подмывает опровергнуть предсказание. Он не был иезуитом, но это христовальное племя считал паразитами народа.
Весной он брел в ремонтную мастерскую. Осенние колеи вы буханы до пупа; ни дорогой, ни стороной по ноздреватому снегу. Навстречу идут три молодые цыганки и цыган. Ноши у них тяжелые, скрючило их как верблюдов.
– Кормильцы вы наши, поильцы вы наши, – изображая большущую радость, возопил Гордей – Не иначе сам Господь Бог указал вам путь в нашу пустыню!
А сам норовит поцеловать полновесную некрасивую цыган ку с глазами навыкате и носом загогулиной. Фуфайка на нем насквозь мазутой продезинфицирована, подноси спичку – факелом вспыхнет, брось в воду – век не утонет. Цыганка отворачивается, руками его отодвигает, бормочет что-то сердитое на своем языке, а ноша ей мешает, а глина ноги спеленала что цемент – осилил охальник, чмокнул раз, приложился другой; женой бы взял, да сердце другой занято. Держится за женщину, одаривает далеко не изысканный выбор свой нежной улыбкой. Зарделась толстуха, сомлела, маковым цветом рас цвела среди грязной дороги, перестала его отталкивать.
– Обносился весь, срам при крыть нечем, родные вы наши…
Расчувствовался цыган, снял с загривка перинник, начал вынимать товар.
Сбросил Гордей фуфайку прямо в колею, бродни снял, на фуфайку ступил. Отвернулся от дам и брюки – долой. – Стоит в одних трусах на весеннем ветру, цыган знай подает, а он примеривает.
– Эх, и добры штаны… а те вон вроде лучше, лучше…
– Бери, бери, золотой, – при говаривает цыганка, поддерживает его за локоть, когда он скачет на одной ноге. Прищелкивает цыганка языком от удовольствия. То ли лестно ей, что мужик ее облобызал, а не подружек по бизнесу, то ли то, что товар пошел, не доходя еще деревни. Все перемерял Гордей, в свое рванье оделся, виновато посмотрел на цыгана.
– Эх, душа моя, все бы купил, да купило кошка отступила. Пожаром в августовской ночи полыхнули глаза цыгана, гыр-гыркнул на толстуху, по-русски обломил матом. Разошлись как подводные лодки, каждый взял свой пеленг. Оглянулся Гордей – бодро идут, толстуху впереди гонит, дорогу проминает остальным.
Рассказал в мастерской мужикам под веселую ногу о своей проделке, слухи дошли до жены Насти. И появились у нее симптомы аллергии на сивушный запах. Стоило ботнуть стакан водки, как из нее, что из помойного ведра, лились нечистоты. Жена кляла всю непутевую ро дню Гордея, вспоминала цыганку, предлагала взять шапку в охапку и ехать аж до Магадана. Летом аллергия развилась до трехмерного изображения, гостил старший брат, потом – младший, потом – шурин с Урала, дядя из Киева. Все мясо съели, три ящика водяры опорожнили. Осенью косяком пошли советские, религиозные, государственные праздники, а как отгуляли Николу-зимнего, жена сгребла обеих дочерей и подалась к матери в Каргополь. Гордей против не был: пускай проветрится, но зачем оставила ему стельную корову, которая вот-вот опростается?.. Живет бобылем, злится на жену, потому в избе не прибирает и кошек не гоняет. Затхлость, вонь, запустение…
Колет дрова Гордей, а сам фиксирует, в какой дом сбега ли цыганки и как долго в нем пробыли. Тут лихо подлетает к нему белый «Жигуль» и у самых дров придумывает дать лихой разворот. Жж-жжиии – и сидит на брюхе. Вышел цыган молодой, высокий, усы – как два серпа отбитых, заглядывает под машину, ни здравствуй, ни прощай, командует Гордею:
– Талкай, чего смотришь.
Не по сердцу пришлось это Гордею это «талкай», холодом колодца опахнуло от слов.
– Черт на попа не работник.
Гыр-гыркнул цыган, сел в машину, газовал, газовал – вылез.
– Дай лопату, земляк.
– Какую, мой черный брат?
– Железную.
– Вон в углу стоит… Часа через два обязательно поставь на место.
– Пачему два? Пачему, земляк? – встревожился цыган.
– Осенью я как втряпался тут, меня двумя тракторами тянули.
Не поверил цыган, весь снег выгреб, распарился шубу-романовку на чурки бросил сел рядом с Гордеем, сказал зло.
– Будь проклят тот день, когда я праменял каня на эту ванючку!
– Твоя правда, – согласился Гордей, – лошадь что: витнем огрел по хребтине – из хомута выскочит, а тарантас выдернет.
– Какой конь был, какой конь! Отец стригунком выменял, беречь завещал, а я… в саседнем калхозе на каня и быка-трехлетка праменял.
– Да ну?
– Эх, мало взял… Такой конь!
– Как же это ты облапошить так сумел? Ну и деляги. Прав да, что лошадям золотые зубы вставляете?
– Клянусь атцом: да! Если бы тот плешивый с пятном на башке не сбежал, этот, Мишкой-камбайнером завут!.
– Вовремя сковырнули. Что, хочешь выкарабкаться?
– Земляк, пажалуйста…
– Шубы не жалко? Обдуришь кого-нибудь, чего жмешься?
– Бери, чтоб ее собаки порвали!
– Да не мне, под колесо подложить.
Выехал цыган, выбил из шубы снег. У нее оказались оторванными рукав и воротник.
Подошла толстая цыганка, весенняя знакомка Гордея, узнала его, улыбается.
– Давай погадаю, золотой, что было, что есть и что будет – скажу, все вижу…
– Давай лучше я тебя научу гадать, деньга сама пойдет, – говорит Гордей. – Ты вот усатая – за тобой грешки водятся, в изрядных телесах – детей у тебя нет, глаза большие – сердце твое свободно от мужика, любишь визжать и сплетничать, характер покладистый, но вспыльчивый, торговать ты не умеешь, тебе бы по хозяйству управляться – самое то.
– Он тебе сказал? – сердито тыкая в стороны руками, говорит цыганка, ставит перед Гордеем полутощий рюкзак. – Мой муж умер, ясно тебе?
Цыган часто мигает, приподняв густые брови, вопросительно смотрит на Гордея.
– Перестань, у меня на это дар от Господа, – говорит довольный собой Гордей. – Вот покажи, в ка кой дом ты ходила, а я скажу, чего ты там продала и на сколько.
– Знахарь, – поджимает губы цыганка, – ну вон тот, где собака маленькая, а злая?
– От силы тыщ двадцать пять выцыганила, а продала кофту.
Цыганку чуть не хватил апоплексический удар, настолько точно угадал Гордей.
– Душа моя, – говорит Гордей низким придушенным голосом, вожделенно глядя на цыганку, – брось ты эти копейки, займись тем ремеслом, что природа тебя наградила: вымой у меня пол в избе – и будешь довольна.
Злой демон опять начал беситься внутри Гордея. Он не прочь разговеться, он все же мужик и все мужское ему не чуждо. Месяц живет без женщины, а деревня – не город, женщины на углу не стоят.
Цыганка говорит что-то цыгану, тот усмехается, пожимает плечами, хмыкает и идет к машине. Она говорит ему что-то гортанное, цыган даже не оборачивается.
Не сразу цыганка схватила тряпку и ведро, она как экскурсант, принюхиваясь крючковатым носом, обошла избу, при виде неприбранной постели с простынями жгутами игриво спросила:
– Плохо спишь, золотой?
Гордей осмелел в греховодной страсти, змей-искуситель принялся шептать ему на ухо, чтобы лишка не рассусоливал. Взял цыганку за руку, притянул к себе.
– Не спеши, не спеши, золотой.
Чувствуя себя на небесах от легкого счастья, Гордей слетал в магазин, прикупил винца, кол баски, достал из подполья банку тушенки и огурцы.
– Иди работай, золотой, работай, – попросила цыганка.
И заходил колун в руках Гордея, эдак палица у Илюшеньки не хаживала. Во всем теле он ощущал нетерпение, содомская потребность горячила кровь.
Вспомнил о корове, сбегал проведать.
Притопала баба Шура, пощупала у коровы задние кости, приговорила:
– Скоро отелится, не проворонь. И послед чтобы не съела, смотри.
– А доить, а доить как?
– Руками. Да что тужишь, вроде у тебя доярка на дому.
Баба Шура – красивая полная женщина, лета ее определить трудно, но держится всегда молодой и любит подкузьмить.
Гордей покраснел под смешливым взглядом, вся его фигура превратилась в пустопорожний чучун.
