скачать книгу бесплатно
Скептицизм Пиррона и крик Иова (книга Иова, 28, 12–14) заполняют мир. Юлия Данзас дает нам настоящий трактат о незнании: «Знание ведет к незнанию» (с. 82).
После поисков научных в главе III говорится о поисках эстетических:
«Культурная, опошленная Европа, отвернувшаяся от мистики и расширением познания сознавшая бессилие разума удовлетворить всем потребностям, обратилась к эстетике для искания новых идеалов. И казалось, что религией культурного человечества может стать религия Красоты» (с. 91).
Но как определить Красоту? «Вопрос о красивом и безобразном так же неразрешим, как и вопрос о добре и зле». Связь между Красотой и Добром остается субъективной. Ничто так не делает искусство более пошлым, как обязанность быть поучительным. Данзас восстает против утилитаризма и обязательного гражданского мотива, который «ложился тяжелым гнетом на литературу и на все искусство в России XIX века» (с. 99). «В самой жизни красиво лишь то, что лишено смысла с утилитарнои? точки зрения», включая смерть за идею или за родину («Dulce et decorem est pro patria mori»)[36 - «Красна и сладка смерть за отечество» (Гораций. Оды III, 2 / Перев. А. П. Семёнова-Тян-Шанского).] (с. 241). Смысл искусства заключается в создании Красоты в соответствии с чувством прекрасного, которое является «необъясним[ым] чувств[ом], родственным мистике» (с. 102). Искусство несет в себе свою цель и свое оправдание, «приучает человека видеть ее там, где громадная масса человечества не слышит загадочной музыки бога Пана» (с. 105). Сущность живописи, музыки, «друга мистики» заключается в творчестве, а не в сходстве (с цитатами из Шопенгауэра, Паскаля и Бёклина):
«Искусство есть творчество, a не описание реальности, искание смысла жизни, a не наслаждение ею. Оттого нет более превратного мнения об искусстве, как то, которое навязывает ему требование общедоступности и пользы для толпы. Достоянием для толпы оно никогда быть не может, и избранников своих выделяет из нее» (с. 116).
Если религия «облагораживает лишь бессознательное и недоступное, предоставляя вселенную серой безотрадности, эстетика и искусство облагораживают доступную ощущениям реальность», которая «без этого погрязла бы в пошлости», но искусство не может полностью удовлетворить мистические потребности духа (с. 120–121).
С такими размышлениями Ю. Данзас хорошо вписывается в неоромантическое течение, характеризующее Серебряный век русской культуры, отмеченный возрождением философии и идеалистического искусства (в первую очередь символистских течений) после засилья реализма, утилитаризма и материализма. Данзас также является типичной представительницей Серебряного века по своему интересу к мистике и оккультизму, которым посвящена глава IV:
«Искание красоты и искание положительных данных не могут удовлетворить ищущий дух, не слившись воедино, не расширившись в этом слиянии до стремления все объять, не отдавшись влиянию тех загадочных субъективных настроений, из которых создается мистика. Мистицизм неразрывно связан со стремлением к познанию, к познанию хотя бы интуитивному, всего того, что не дается логическому исследованию. […] Без мистики жизнь быстро опошляется. Одна мистика дает человеку сознание духовной мощи, сознание, настолько глубокое, […] что человек, много понявший, постигает ничтожество собственной сущности и свое родство с ширью разверзшейся бездны» (с. 125–126).
Наука, которая не расширилась до мистики, в ответ порождает веру в сверхъестественное, предрассудки, искаженную мистику. Сама Юлия посещала из любознательности кружки и салоны, где увлекались спиритизмом, вертящимися столами (она присутствовала на сотне таких вечеров), оккультизмом и магией, теософией, сектантством и масонством. В своей книге она приводит имена Месмера, Калиостро, Мартинеса де Паскуалиса, Сен-Мартена (она разыскивала и покупала старинные издания эзотерической литературы, посещала салон Марии Головиной, где впервые увидела Распутина); из современников Юлия упоминает «вульгарный рационализм псевдохристианина Толстого» и Аллана Кардека («Книга медиумов»); не отрицая существования паранормальных явлений, она упрекает спиритизм в том, что он отделяет дух от тела и принижает дух, сводя его действие, например, к столовращению и другим шалостям (с. 134)[37 - См.: Souvenirs. С. 134, 221 и след. страницы.].
Один подраздел весь посвящен буддизму, чья «глубинная мистичность» одухотворяет всю природу, при этом отрицая жизнь. Но Макс Мюллер в «Лекциях по религиоведению» считал буддизм пессимистическим атеизмом (с. 148). Для Данзас же «верования Востока лежат в основе всех человеческих верований […] от восторженного аскетизма до материализма» (с. 152). Именно учение Пифагора является промежуточным звеном между восточной мистикой и гипотезами греческих философов об устройстве мира.
Сходство мистических исканий (на Востоке, в пифагорействе, у неоплатоников, в александрийском христианстве, в Каббале, у гностиков, в астрологии и алхимии, вклад которых науке следует признать, у Джордано Бруно и Спинозы – везде говорится о единстве всех проявлений природы) заставляет предположить существование единой, вечной, объективной истины (с. 165). Мистика является высшей формой знания, признавая свое неведение, с одной стороны, а с другой – понимая глубину мировой тайны (с. 174). Человеку неотъемлемо присущи поиски божества, и они являются доказательством существования последнего. Но «Европа [включая Россию] поверила в логику и отвернулась от мистики», отсутствие мистики загубило христианство (с. 179). В «Наедине с собой»* описано медленное зарождение христианского мистического опыта, который здесь, у Юлии, остается чисто интеллектуальным.
Пятая глава, эпиграф к которой – цитата из Первого послания к Коринфянам (1: 18–23) на церковно-славянском языке, – посвящена христианству, убиваемому безразличием:
«В Европе утвердилось мнение, что христианство неудачно, не оказалось на высоте духовных потребностей. Ныне оно, по существу, мало кому известно. Суть христианского учения перетолковывается самым разнохарактерным образом – от чувственной мистики Рима до обиходной морали Толстого, от бабьих суеверий до сознательного полного отрицания за христианством всякого значения, кроме разве исторического. За официальной религией, никого не удовлетворяющей, никто не видит той мистической красоты, которая увлекала и мыслителей, и нищих духом, и философов, и пламенных женщин, той красы, которая согрела человеческое сердце и на время заставила замолкнуть вопль мировой тоски… […] Христианство нам не только чуждо – оно для нас ничто. Его не изучают даже для того, чтобы его отрицать: его просто отрицают как нечто отжившее, далекое, неприменимое, мертворожденное.
„Qu’ils se donnent donc la peine de conna?tre la religion qu’ils combattent!“ – тоскливо говорил Паскаль[38 - Юлия цитирует «Мысли» Блеза Паскаля по памяти: «Пусть они хотя бы осведомятся сначала, что это за религия, с которой они борются, прежде чем с ней бороться» (Паскаль Б. Мысли / Перев. с фр. Ю. А. Гинзбург. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1995. С. 190).], всей мистической пламенной душой своей болевший за равнодушие людей к самой светлой мечте человечества. Но именно равнодушие убивает всякое понимание мистики, и христианство не было бы так чуждо, если б оно изучалось страстно, хотя бы и с враждебными намерениями. Горячих, увлекающихся врагов ни одна религия не боялась» (с. 184–185).
Религия стала всего лишь сводом нравственных правил, по большей части неосуществимых, сдерживающим принципом для простонародья либо, напротив, союзницей в борьбе за социальное освобождение (христианский социализм, близкий к воззрениям Льва Толстого и даже папы Льва XIII, с. 190), тогда как христианство призывало только к духовной свободе, духовному рождению и просвещению. Убеждения Данзас не совпадают с революционной увлеченностью большой части интеллигенции: «При осуществлении социальных утопий мир задохся бы в пошлости и серой тоске» (с. 18). Социализм является «популяризацией старой мечты, закрепощением ее к земле и материальным интересам, лишающим ее животворной силы вольного духа – и поэтому его усилия осуществить грезы братства бесплодны и вносят в мир лишь худшую горечь» (с. 240). Борьба за свободу несет в себе опасность «подчинения всей жизни и всех мыслей решению большинства». Цитируя на французском языке Ламеннэ («Слова верующего», XIX): «Свобода не вывеска на углу улицы. Она живая мощь, которую человек носит в себе. Не верьте тем, что говорят „Свобода, Свобода“, a сами попирают ее своими действиями» (с. 19–20), Юлия Данзас тем не менее осуждает «капитал, [который] царствует» и создает «новый вид рабства», «экономическое рабство» (с. 16, с цитатой из «Психологии социализма» Гюстава Лебона). В современном обществе «честь сводится к боязни показаться смешным или слабым», и «культурные понятия о приличиях, о стыдливости, о чести и честности представляют лишь ряд курьезов» (с. 11).
Однако христианство не сводится к одной нравственности, оно является исканием духовного света, и «нравственное падение является само по себе страданием, удалением от света» (с. 205). «Мещанская мораль столь же в тягость апостолу Павлу или Франциску Ассизскому, сколько и Ницше» (с. 59). Юлия сожалеет о демократизации христианства, которая влечет за собой потерю его мистического измерения:
«Христианство – не одна лишь санкция естественной морали. Оно вместило нечто другое, более глубокое, оно слило в себе все духовные стремления человека и всю мистику Востока. И не поддается оно объяснению без проникновения в глубину восточного мистицизма. Оттого постигла его неудача в холодной и разумной Европе, оттого наша плоская буржуазная культура так глубоко ушла от него в непонимании.
Но, быть может, и в самой христианской проповеди была допущена непоправимая ошибка? Эта ошибка – в излишней популяризации того, что должно было оставаться таинственным, в лишении христианской мистики ее глубокой красоты и разметывании ее перед толпой, подобно бисеру в горьком речении Иисуса Христа [Евангелие от Матвея 7: 6]. Призыв к духовной свободе обращался ко всем равно, и в том была сила и смысл христианства, но это обращение к толпе, где много было званых, но мало избранных, повлекло неизбежно за собой применение к общему уровню понимания» (с. 206).
Юлия напоминает, что христианство – это религия любви вне всякой морали или цели, политической или общественной:
«Бог христиан – Бог любви… […] На этом представлении Бога не безличной и не пассивной Первопричиной, a Активным Добром, Вечным Источником беспредельной любви к Своему творению – на этом понятии зиждется все христианское миросозерцание. Божественная любовь идет навстречу человеку, призывает его к Себе; она не ждет от него служения Себе, a изливается на него вечной благодатью и просветляет его. Вот основа отношений человека к миру и его Творцу по христианским воззрениям. И к человеку предъявляется одно лишь требование – любовь к благому Творцу и ко всему сущему. Любовь к ближним является тут не столько предписанием морали, сколько необходимой ступенью на пути отречения от мирского для погружения в созерцание Божества» (с. 197–198).
Чтобы вновь обрести эту сущность христианства, не следует ограничиваться каноническими текстами:
«Наряду с целой литературой позднейших Евангелий, Деяний и Актов и т. д. являются указания на древнейшие сборники, как Евангелие Египтян, Евреев, 12-ти Апостолов, быть может, но уступающие по древности каноническим (таково было веское мнение Оригена). Сочинения Иустина, Климента Римского и Александрийского, Варнавы, всех первых писателей, проповедников, апологетов и толкователей христианства пестрят ссылками на апокрифы, лишь частью до нас дошедшие. […] Оттого ныне наивно представлять себе возможным познание Христа помимо его последователей, познание Евангелия помимо апокрифов, познание духа христианства помимо христианской Церкви. […] Мистические запросы нам чужды, и потому непонятно нам христианство, недоступна восторженная духовная свобода, некогда возвещающая мистическим учением для чуткого духа» (с. 195–197).
Юлия Данзас видит в гностицизме борьбу за то, чтобы связать христианство с мистикой Востока, против «наивной и буквальной» «иудеизации» христианства:
«Проповедь аскетизма, столь чуждая еврейскому духу, была унаследована от изможденных восточных созерцателей. С Востока сошло представление о Творце, вечно Сущем в каждой крупице Своего Творения, представление, медленно расплывающееся в оттенках пантеизма Оригена или Татиана. С Востока – вечный символический культ Девы, в котором человечество излило свой порыв к отрешению от скверны мира, свою тоску по неземной чистоте, культ, настолько родственный человеческому духу, что даже в Европе он пережил упадок христианства, он нашел себе храм даже в иррелигиозном искусстве с его идеалом загадочной Мадонны – материнства, освобожденного от грязи и недоумевающего над собственной тайной. С Востока – древняя мечта человечества об облагорожении собственного сознания до обожествления, о мистическом слиянии человечества с Божеством, мечта, нашедшая в христианстве свое полнейшее воплощение и в нем слившаяся с древней, как Восток, идеей искупления…» (с. 208).
Но «седая мистика Востока была затоптана человеческим стадом, а с ней и светлая мечта о дивном, загадочном учении, которое вместило бы общечеловеческие таинства и символику всех племен, и все порывы человеческого духа, и всю жажду познания, и всю тоску искания смысла, и весь гнет мировой скорби, и все смутные неугасающие надежды человека, и всю горечь отрицания жизни, и вечное искание истины и чистоты» (с. 211).
«Вся Реформация была грандиозной попыткой обновить религиозную жизнь, без понимания ее мистической сути. […] Оттого, как ни тяжки грехи католичества перед человечеством, оно силой одного лишь мистицизма, в нем удержавшегося, жизненнее и глубже своего старого противника, пошедшего по пути сухой догматической житейской мудрости и узости пуританизма. […] Вернуться к букве христианства немыслимо, и в надежде на такое возвращение – ошибка протестантства. Да христианство никогда и не жило по букве: оно было по существу отрицанием писаного закона, призывом к внутренней жизни и к пренебрежению внешними условиями. […] От буквы христианства мы далеки. Но еще дальше мы от его духа и его мистической сути. Мертвящая популяризация сделала свое дело, и радость посвященных сменилась тупым равнодушием толпы» (с. 227–229).
Глава VI и последняя приводит к констатации разочарования из первой главы: «За тысячелетия своего разумного существования человечество ничего не создало непоколебимого и не приблизилось к разрешению вечных мучительных загадок, бремя которых лежит на нем с первых проблесков сознания» (с. 235).
Религия, искусство, наука оказались непоследовательными, они не могут удовлетворить гордый ум, они не могут утолить жажду знаний, не могут заполнить собой «пропасть тоски». Только «религия, проникнутая мистикой, дает своим посвященным радости просветленного созерцания, восторги экстаза. Но эта мистика дается лишь немногим избранным, она – не удел толпы, опошляющей ее своим дыханием, оскверняющей ее своим непониманием. Она – удел высокой уединенной мысли» (с. 235), «великих презирателей» Ницше, которые тоскуют по «другом береге» (с. 233)[39 - Ницще Ф. Так говорил Заратустра. Указ. соч. С. 10 (Предисловие 4): «Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу».]. «Ночь, мистическая ночь!»[40 - Начало стихотворения из 12 строк по-французски; автор стихотворения, вероятно, сама Юлия Данзас.].
И вот последние строки книги:
«Человеческий дух лишь в этом безнадежном стремлении к познанию и к смыслу чует свое призвание, лишь в этой тоске сознает свое влечение, лишь в глубине отрицания познает свою мощь, свою близость к вечной тайне Сущности, чуждой всякому определению. И в этом непобедимом призвании духа к безнадежному исканию – вечная тайна его, тайна духовной сущности, которой нет разгадки, нет объяснения, тайна отношений духа к материи и человека к миру, тайна духа, недоумевающего над собственной сутью.
Тоска… Тоска неведения… тоска бессмыслия, вечная, серая тоска, давно отразившаяся в загадочном взоре старого сфинкса, замершего среди сожженной солнцем пустыни» (с. 244–245).
Сочинение Юлии Данзас намного больше, чем «трактат по агностической философии», как оно определяется в ее автобиографии. Это иллюстрация и защита мистики от рационализма и пресного социологического христианства. Успех книги (она была переиздана в 1908 г.) испугал Юлию, так как та была понята как констатация краха всех человеческих стремлений: жизнь – тупик, из которого самоубийство – единственный выход[41 - Souvenirs. C. 187.]. «Она почувствовала угрызение совести за то, что, разочаровывая людей, внесла свою долю в усиление мирового страдания»[42 - Бурман. С. 405.]. На самом деле эта книга, отразившая экзистенциальную тоску автора, созданная на материале обширного круга чтения, возвещала открытие уже не абстрактного божества, но живого Бога, воплощенного в душе. Элитистское, эзотерическое и мистическое понимание христианства с его восточными корнями, противопоставленное протестантизму и секуляризованному христианству, вместе с отдалением от мира, неприятием мещанской толпы, социализма и моды образуют все еще некий синкретизм из идей Ницше, Паскаля и Евангелий. Он понемногу будет отстаиваться, и в нем уже можно ощутить стремление Юлии к мистическим созерцаниям, которым она будет предаваться в начале двадцатых годов. В предисловии к антологии Оливье Клемана «Истоки. Первые христианские мистики»[43 - Clеment O., Sources. Les mystiques chrеtiens des origines. Paris: Stock, 1982. Русский перевод под названием «Истоки. Богословие Отцов Древней Церкви». М., Путь, 1994.] Жан-Клод Барро пишет: «Христианство – религия в первую очередь восточная. Христианство – религия мистическая. Эти утверждения весьма удивят многих из наших соотечественников, которые убеждены, что быть христианином означает читать нотации».
Но прежде чем всецело примкнуть к этому мистическому христианству, Юлии придется сначала пройти ряд испытаний: светские развлечения двора, войну и большевистскую антихристианскую революцию.
II. Фрейлина императрицы
«Моя бедная мама недолюбливала „ученых женщин“ она расстраивалась, видя, как я отказываюсь от выгодных партий, которые представлялись, и как я погружаюсь в столь неженственные, по ее мнению, занятия наукой. Семья организовала заговор, чтобы привлечь меня к светской жизни; они попросили и без труда получили для меня столь вожделенную в то время должность фрейлины императрицы.
Тем не менее это новое положение, которое льстило моему тщеславию и накладывало множество светских обязанностей, не могло заглушить внутренний голос, зов которого я всегда слышала. Вот только мои исследования стали еще более беспорядочными. Некоторое время я испытывала влияние нездорового мистицизма, который царил тогда в высшем обществе Санкт-Петербурга. Я занималась мистическими русскими сектами, а также оккультизмом, белой магией и тому подобное! А когда я избавилась от этого наваждения, это было во имя научной истины, и в свою очередь я погрузилась в материалистический монизм Геккеля и других, как мой отец. Но я сразу же почувствовала недостаточность этой ограниченной науки. И, как и моего отца, мною овладела мысль о самоубийстве. Единственное, что могло меня отвлечь от этих навязчивых мыслей, – это работа. В 1906 г. я выпустила (на русском языке) книгу „Запросы мысли“, своего рода трактат об агностической философии. Эта книга имела льстивший моему тщеславию литературный успех, но мне хотелось большего. Я выпустила несколько статей по истории философии и религиозной мысли и принялась за два крупных сочинения, одно – об истории движения платоников в европейской философии (эта книга осталась неоконченной), другое – о гностиках II–III веков, который завершила в 1913 г. Для работы над этими книгами потребовались специальные исследования в крупных библиотеках Европы, и мне пришлось много попутешествовать. Я охотно покинула Санкт-Петербург и императорский двор, так как мои отношения с Императрицей были натянутыми из?за моего несогласия с нездоровой средой, которой окружила себя несчастная государыня: звезда Распутина начала восходить, и это приводило меня в ужас. Я использовала любую возможность бежать от этой болезненной религиозности, от которой несло патологической эротикой, а также ересью» (Curriculum vitae, с. 5–6).
Нездоровый мистицизм
И вот эта увлеченная мистицизмом богоискательница стала фрейлиной императрицы Александры Фёдоровны в 1906 г., после того, как она в 1899?м была «представлена» двору (императрицам, великим княгиням), как все девушки, отцы которых имели один из первых четырех чинов. Это давало право на приглашение на разные придворные празднества и церемонии, в особенности на балы (ритуал и роскошь которых Юлия описывает в своих «Souvenirs», но которых она не любила и которые были отменены после 1905 г.). Вот как она рассказывает об обстоятельствах этого назначения, престижного и вожделенного для кого угодно, кроме нее:
«Уже 5 лет от роду [Юлия] писала какие-то сказки, даже „выпускала“ еженедельно нечто вроде детского журнала для развлечения больного брата. Писала она всегда, тщательно скрывая написанное от родных, но с 18–20 лет окончательно созрело в ней решение посвятить себя литературно-научной деятельности. Семья Ю[лии] Н[иколаевны] стала, однако, относиться неодобрительно к ее научным занятиям, считая их неподходящими для светской барышни; противодействие семьи лишило ее возможности осуществить свое заветное желание – прослушать университетский курс за границей. Пришлось довольствоваться отрывочными лекциями и курсами во время частых поездок за границу. В Петербурге Ю[лии] Н[иколаевне] приходилось всячески отвлекаться от научных занятий светскою жизнью, и в особенности обязанностями, сопряженными со званием фрейлины Двора. Однако научный интерес в ней не ослабевал, и она стала посвящать своим занятиям ночные часы, приучив себя спать не более 3–4 часов, и то утром; все свои деньги, даваемые на туалеты, она расходовала на покупку книг, создав себе солидную библиотеку исторического, философского и богословского содержания. В связи с религиозной догматикой стала изучать также историю мистики, как христианской, так и внецерковной, а также тайные учения древности и Средних веков» (Венгеров).
Сестра Мари Тома, которая вместе с Юлией была послушницей в монастыре Нотр-Дам-де-Пруй, рассказывает об обстоятельствах этого назначения:
«В скором времени для Юлии исследований в России стало недостаточно; она поехала продолжать их в Париж, в Сорбонну, где она прошла конкурс на право преподавания истории. Ее мать, желая вернуть дочь ко двору, добилась от императрицы назначения на должность фрейлины. Но девушка вскоре получила от императрицы, которая ее очень любила, разрешение не присутствовать на некоторых важных церемониях и спокойно вести студенческую жизнь. Она также защитила докторскую диссертацию в Сорбонне, много путешествовала, читала лекции, писала большую работу о гностиках. В то время она совсем потеряла веру»[1 - Eszer, 1994. P. 175. В автобиографии 1932 (?) г. Юлия пишет, что она в Сорбонне «окончила в 1903 г<оду> курс по факультету истории и филологии» и что «писала много статей и исторических монографий на французском языке». Мы не нашли этих работ, хотя Юлия пишет, что до 1907 г. она «издавала свои работы только в Париже и на французском языке» (Грачёва. С. 156–157). О сочинении, посвященном гностикам, см. следующую главу.].
Фрейлины императрицы и великих княжон были либо круглые сутки прикреплены к какой-нибудь особе царских кровей, либо имели постоянное поручение. Юлия, в лице которой было «редкое сочетание фрейлинского звания с ученой степенью», отказалась от предложения быть воспитательницей царских дочерей[2 - Автобиография, 1932 (?), (Грачёва. С. 156).], но заведовала благотворительными делами императрицы; в ее распоряжении был состоящий из двух комнат кабинет в Зимнем дворце; она была избрана действительным членом Императорского женского патриотического общества, которое было самой старой и самой известной благотворительной организацией в России. Оно существовало с 1812 по 1917 год. В начале XX века оно руководило 21 учреждением, где было более 2100 детей и 200 взрослых. Юлия была также назначена помощницей попечительницы «Школы в память покойного цесаревича, великого князя Николая Александровича»[3 - Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга (ЦГИА СПб). Ф. 535. Оп. 1. Ед. хр. 411. Речь идет о приюте для бедных детей, основанном в 1868?м гильдией кронштадтских купцов в память о сыне Александра II, скончавшемся в 1865?м в 22 года.]. Вместе с другими представителями высшего общества она участвует в других филантропических организациях. В автобиографии 1932 г. (?) она пишет (от третьего лица):
«При Дворе Ю<лию> Н<иколаевну> считали с тех пор [отказа быть воспитательницей царских дочерей] скрытой революционеркой и вдобавок атеисткой; камарилья придворных фанатиков [во главе с А. Вырубовой] ее ненавидела. Между прочим, ей ставили в вину ее работу в С<анкт->П<етер>б<ургском> Дамском благотворительно-тюремном комитете, членом которого она состояла с 1906 г<ода>, а с 1911 г<ода> состояла вице-председательницей комиссии этого комитета по С<анкт->П<етер>-б<ургскои?> Женской тюрьме и по этой должности много помогала политзаключенным. Все это создавало почву для антипатии со стороны Двора, и с 1911 г<ода> Ю<лия> Н<иколаевна> там почти не появлялась даже на самых официальных приемах; о более интимных приглашениях даже не было и речи»[4 - Грачёва. С. 156–157. См.: Крылов-Толстикович А. Придворный календарь на 1915 год. Комментарии. М., 2015. С. 226. Адрес Ю. Данзас в 1915 г.: Конногвардейский бульвар, д. 9.].
В 1911 г. она была активным членом Общества попечения о семьях ссыльно-каторжан[5 - Санкт-Петербург. Энциклопедия. http://www.encspb.ru/object/2812380981?lc=ru.]. Согласно Придворному календарю на 1915 г., Юлия Данзас состояла секретарем Общества помощи одеждой бедным г. Петрограда и директрисой Дамского благотворительно-тюремного комитета. Но в 1915 г. она была в армии, и ее деятельность относится к довоенному времени. Тюремный комитет занимался контролем женских тюрем: Юлия возглавила, после утверждения Министерством юстиции, инспекционную комиссию и еженедельно без предупреждения, внезапно посещала все помещения центральной тюрьмы, свободно общалась с заключенными, принимала их жалобы. Комитет помогал тоже семьям заключенных и самим заключенным после их освобождения[6 - Souvenirs. С. 255–273.]:
«Какая широкая панорама жизни открывалась передо мной – семейной и социальной жизни всей страны, так как мои „подопечные“ принадлежали ко всем слоям общества и раскрывали мне изнанку жизни и низы общества. […] Я пользовалась популярностью среди заключенных, они со мной откровенно говорили, раскрывали мне свою душу»[7 - Souvenirs. С. 248, 263.].
Юлия посещала также политических заключенных (в основном студенток): «Они пускались в абстрактные рассуждения, ничего не зная о реальной жизни». Она была единственной женщиной в комиссии по условно-досрочным освобождениям (мужчин и женщин) и отмечает гуманный дух, который тогда веял в пенитенциарной системе. Разницу Юлия ощутит после революции… Чтобы спасти детей от проституции, она вместе с судьей организовала приют для несовершеннолетних. В 1912 г. Данзас участвовала в международном съезде попечительских (патронажных) организаций в Антверпене[8 - Souvenirs. С. 248. Такой съезд состоялся 16–21 июля 1911 года.].
Она также была помощницей Е. А. Нарышкиной[9 - Елизавета Алексеевна Нарышкина (1838–1928, Париж) – урожденная княжна Куракина, придворная дама (гофмейстерина), благотворительница широких религиозных взглядов, автор воспоминаний («Под властью трех царей»).] в Школе Императорского женского патриотического общества[10 - Souvenirs. C. 190, 246–250. Именно Юлия Данзас в 1912 г. вручала главную икону церкви Покрова Богородицы в женской тюрьме Санкт-Петербурга.]. Вместо изготовления роскошного белья для дам высшего света Юлия предпочла готовить девочек к более полезной деятельности – педагогической. Для этого ей пришлось преодолеть много административных препон: «Но у меня было упорство, и в то время я обладала достаточной властью, чтобы устрашить сонливых бюрократов»[11 - Souvenirs. С. 250.]. И она старалась привлекать детей к религии через эстетическую сторону богослужения и добилась у митрополита разрешения девочкам прислуживать псаломщицами.
Юлия использовала свое положение для посещения главных православных монастырей, мужских и женских, европейской части России. В некоторых из них она проводила по две-три недели, одевалась крестьянкой, чтобы сливаться с толпой, говорить с простыми людьми и понимать психологию паломников. Вскоре Юлия посвятит себя изучению религии и сект, также интересуясь оккультизмом: она была членом эзотерического Ордена мартинистов[12 - В «Souvenirs» (С. 236–241) Юлия Данзас рассказывает о своем коротком пребывании в ордене неомартинистов. В «Религиозном пути русского сознания» (1935. С. 98) она пишет: «Русские мартинисты, возглавляемые Новиковым, а затем его другом, сенатором Лопухиным, оказывали существенное влияние на интеллектуальную жизнь в России вплоть до начала XIX века; они стояли во главе движения, искавшего возможности удовлетворить мистические устремления русской души, отдаляясь при этом от официальной церкви, слишком низко павшей в то время, так что к ней пренебрежительно относилось даже правительство, использовавшее ее как еще одно колесико в механизме власти».] и членом-корреспондентом Лондонского общества психических исследований (основанного в 1882?м с целью разоблачения шарлатанства и мошенничества)[13 - В 1905?м президентом этого Общества был Шарль Рише (психолог, лауреат Нобелевской премии 1913 г.), а в 1913?м – Анри Бергсон.]: ее в первую очередь интересует научное наблюдение психофизиологических явлений[14 - Бурман. С. 404–405.].
В Санкт-Петербурге Юлия открывает для себя секту хлыстов, чей народный мистицизм привлекал интеллигенцию, которую критики хлыстовства обвиняли в непристойных обрядах[15 - См.: Niqueux Michel. Le mythe des khlysty dans la littеrature russe // Vieux-croyants et sectes russes du XVIII si?cle ? nos jours / Revue des еtudes slaves, t. LXIX (1–2), 1997. P. 201–221.]. Происхождение этой секты остается предметом научных дискуссий (Юлия ее относила к манихеизму и к богомилам, которые принадлежали к гностической традиции). По устной традиции хлыстов (сами себя они называли «божьи люди»), основание секты восходит к солдату-дезертиру, который бросил все свои религиозные книги в Волгу и заменил их двенадцатью заповедями (запрет алкоголя, ругательств, половых отношений, тайна…). Нравственное и духовное совершенство, к которому стремились таким образом хлысты, превращает их в сосуды божьи Святого духа. Они становятся «христами» (что исказилось до «хлыст», то есть «самобичующийся») и «матерями божьими» на «кораблях» (общинах из двадцати – ста членов). Эта секта, распространенная по всей России, была самой многочисленной и в начале XX века насчитывала около 200 000 членов, которые во избежание преследований соблюдали православные обряды. Адепты секты собирались в одной комнате или погребе (называвшихся «горницей Сиона», «домом Давидовым», «Иерусалимом»), одетые в длинные белые рубахи, читали Писание, пели, иногда предавались экстатическому кружению и говорению «на языках». Эти тайные сборища породили слухи и вымыслы об оргиях и ритуальных убийствах, которых высший российский судебный орган Сенат так никогда и не подтвердил, но которые распаляли воображение некоторых писателей (Мельников-Печерский, Мережковский, Андрей Белый в «Серебряном голубе», Захер-Мазох). Другие, как Марина Цветаева, видели в них образцы духовного братства[16 - См.: Цветаева М. Хлыстовки // Цветаева М. Проза. М.: Современник, 1989. С. 114–121.]. Хлысты привлекали петербургскую интеллигенцию (Александр Блок, Вячеслав Иванов, Михаил Пришвин и другие), жаждавшую слияния с народом и ищущую дионисийского экстаза, а также этнографов. Горький в романе «Жизнь Клима Самгина» вывел кормчую хлыстов (смотри ниже, глава IV).
Юлия дважды участвовала в собрании хлыстов Санкт-Петербурга, одетая как женщина из народа, в сопровождении своей горничной и ее жениха (конюха императорской конюшни). Когда в марте 1914 г. кормчую Дарью Смирнову посадили в тюрьму перед высылкой в Сибирь, Юлия, как член Попечительного общества о тюрьмах, пошла ее проведать[17 - Бурман. С. 406; L’Imperatrice tragica. С. 11, 307.]. Она упоминает об этом в истории секты, которую приводит в «Религиозном пути русского сознания» (1935), а также в «Священном мужике»*, посвященном Распутину.
Все эти впечатления и встречи пополняли знания Юлии о русском религиозном духе и в то же время служили как бы прививкой против дуалистического или гностического язычески-христианского синкретизма, модного в промежутке между революциями 1905 и 1917 годов. Они подтолкнут Данзас к традиции великих западных мистиков, которые знали о подводных камнях «нездорового мистицизма». Императрица вместе с великими княжнами Милицей и Анастасией Черногорской увлекалась именно этим народным мистицизмом, воплощенным в личности Распутина, против которого Юлия пыталась ее предостеречь[18 - «Их салоны [Милицы и Анастасии] постоянно были полны бродяг, шарлатанов, монахов, сумасшедших» (Tsarisme et terrorisme. Souvenirs du General Guerassimov, ancien chef de l’Okhranka ? Saint-Pеtersbourg, 1909–1912. Paris: Plon, 1934. P. 256).]. Мы не располагаем свидетельствами посторонних о жизни Юлии Данзас при дворе. Анри Данзас сообщает следующее:
«Став фрейлиной императрицы, Юлия очень строго выполняла свои обязанности при дворе и сопровождала на официальных приемах фаворитку двора, госпожу Нарышкину, очень образованную женщину, питавшую к ней большую дружбу. Императрица Александра также выказывала ей явные знаки благосклонности и часто приглашала ее поговорить тет-а-тет о философии, религии или политике. При всем при этом Юлии удавалось еще и выезжать в свет, и заниматься спортом: она была прекрасной наездницей и хорошо играла в теннис. Правда и то, что здоровье позволяло ей работать до двадцати часов в день, довольствуясь 2–3 часами сна[19 - Анри Данзас. Данзасы. С. 173–174 (Sеnеjoux).].
Фрейлина императрицы, допущенная, как и ее брат Жак, к близкому общению с государями, в те годы ее жизнь своим счастьем и великолепием была подобна сказке. Частые пиры были роскошны, приемы ослепительны. Вот одна небольшая подробность: в банкетном зале были установлены фонтаны, бившие шампанским! У Юлии лично было 30 великолепных платьев сразу. Если же у нее возникало желание приобрести новый наряд, ей стоило только приказать, чтобы получить его в тот же день; у нее были великолепные украшения. Спортсменка, опытная наездница, она не пропускала ни охоты, ни прогулок»[20 - Sеnеjoux.].
Сама Юлия рассказала лишь о нескольких случаях из этого периода своей жизни в «Наедине с собой»*. Ее окружала «атмосфера лести и комплиментов», по отношению к которым ее «старое прежнее я» ей напоминает, что она не всегда проявляла «стоическое безразличие» (с. 93).
«Недаром ж ты, как-никак, любила иногда щегольнуть своею внешностью, и одевалась всегда к лицу, и вообще, попросту говоря, иногда отчаянно кокетничала. И когда ты очень обижалась на кого-нибудь за то, что он видел в тебе только женщину, ты мстила ему именно тем, что пускала в ход все женские чары, чтобы свести его с ума и потом оставить в дураках… О, это была утонченная месть!» (с. 95).
И двойник ей напоминает: «…благодаря мне ты приучилась в этой атмосфере восторгов, лести и низкопоклонства, которой ты дышала, ценить только те похвалы, которые относились к уму, таланту или в крайнем случае к твоим мужским качествам: смелости, удали, бесстрашию физическому и нравственному» (с. 97). Именно благодаря этим качествам Юлия преодолела испытания светской жизнью и паскалевским «дивертисментом».
Трагедия императрицы Александры Фёдоровны
Биография императрицы, «Трагическая Императрица и ее время», написанная по-французски (но неизданная) и опубликованная на итальянском языке в 1942 г. в крупном издательстве «Мондадори» через четыре месяца после смерти автора, дает нам некоторую дополнительную информацию о годах, проведенных Юлией при дворе. В своем предисловии она представляет свое сочинение как претендующий на беспристрастность вклад в будущую историю правления Николая II, когда мемуары, переписка и архивы станут доступны (Юлия Данзас опирается на свои воспоминания, на письма императрицы к Николаю II, частично опубликованные на французском языке в издательстве «Payot» в 1924 г., и на некоторые мемуары современников). Большая неопубликованная статья «Священный мужик»* с подзаголовком «Распутин и российский двор», написанная не ранее 1939 г., была результатом этой работы (или ее первым наброском) и не имеет расхождений с итальянской книгой, по которой мы и изложим драму императрицы такой, какой ее смогла увидеть и понять Юлия, общаясь с Александрой Фёдоровной.
Юлия избегает как апологетики, так и обвинений в адрес императрицы, рассматривая ее в контексте того времени и дворцовой обстановки и опираясь на частные источники информации, которые могла использовать и которые указаны в примечаниях. Юлия Данзас привносит личное свидетельство, что позволяет ей, не скрывая ничего, объяснить ошибки и опрометчивые поступки «души, которая жаждала света, но была обречена слепо блуждать в царстве теней», у которой чувствительность возобладала над разумом (с. 369). Цель Юлии – понять сложную психологию этой выдающейся исторической личности, чьего влияния на мужа нельзя отрицать. Это сочинение фактически представляет собой веское историческое исследование, основанное на близком знакомстве с дворцовой жизнью, ее интригами, борьбой за влияние и амбициями. Юлия Данзас показывает семейное окружение императрицы, ее доходы, ее свиту, как официальную (из штатских и военных лиц), так и личную (состоявшую из десятка статс-дам и нескольких десятков фрейлин различных рангов и обязанностей, причем некоторые были на жалованье) (с. 136 и следующие). Императрица изолирована от страны, не имеет надежных источников информации: она живет в «мираже», идеализируя мужика и не зная проблем рабочих, не зная социальной действительности, вообще не зная провинции. Юлия Данзас дает точную и критическую картину этой российской реальности.
Юлия отводит большое место религиозным переживаниям императрицы, увлекающейся народным мистицизмом, религией «мужика-богоносца» и юродивых (с. 185) – таких, как «святая босоножка» Матрёша, которая обошла всю Россию от монастыря к монастырю и которую императрица принимала, когда та проходила через Санкт-Петербург, чтобы поговорить с ней о Боге (с. 186). Юлия тоже часто встречалась с ней и имела «длинные разговоры»[21 - Souvenirs. С. 138.]. Некий слабоумный Митя также бывал в личных апартаментах императрицы. Таковы были предшественники Распутина. И вот, родив четырех дочерей, в 1902 г. императрица в надежде иметь наследника мужского пола прибегла к помощи чудотворца, магнетизера-целителя из Лиона, месье Филиппа, сопровождаемого оккультистом-мартинистом Жераром Анкоссом по прозванию Папюс, который был разоблачен французскими властями как шарлатан (с. 197–198): это был «первый опрометчивый поступок» императрицы, которая немного позже увидит в Распутине «божьего человека», которого ей предвещал месье Филипп. Ранее она надеялась, что ее молитвы исполнит Серафим Саровский, которого она желала канонизировать, что и произошло в 1903?м. И действительно, сын Алексей родился в 1904 году.
Затем, в ноябре 1905-го, последовала встреча с Распутиным, который «казался окруженным особым ореолом престижа, „так как он был крестьянином“, истинным сыном земли русской, представителем настоящего народа, с которым императорская чета стремилась быть в прямом единении», чтобы спасти страну от революции (с. 258). Оказалось, что Распутин может «остановить кровотечение» юного царевича, страдающего гемофилией. Юлия Данзас встречалась с Распутиным два или три раза; она признает у него дар целителя и гипнотизера и думает, что он, вероятно, посещал сборища хлыстов, которым посвящены несколько страниц текста (с. 269–273).
Но у народного мистицизма имеются также «нездоровые стороны», которых императрица, «слишком мало знающая о безднах души человеческой», не сумела распознать (с. 273). Для нее Распутин всегда останется святым и «посланцем Бога», единственным «якорем спасения» посреди бури. Эта навязчивая идея помешала императрице проявить ясность сознания. Юлия Данзас также описывает (как историк, как свидетель и как психолог) круг придворных, образовавшийся возле Распутина. Она рассказывает, как одна из фрейлин, Анна Танеева[22 - Дочь композитора Александра Сергеевича Танеева (1850–1918), генерального секретаря императорской канцелярии.] (с 1907 г. в замужестве Вырубова), сумела стать с 1903 г. близкой подругой императрицы (с. 274–288), и рассказывает об опале внучки поэта Тютчева – гувернантки дочерей императрицы (с. 293–296), – которая воспротивилась Распутину и Вырубовой. Через посредство секретаря императрицы, графа Ростовцева, Юлия вела тайную переписку с императрицей, сделавшейся жертвой злословия:
«Я имела возможность писать и говорить Императрице об этой народной религиозности, которая ее привлекала так остро, пытаясь убедить ее, что в ней могут быть и темные стороны, что чистота души далеко не общая черта для всей этой среды святых странников. Императрице это не понравилось. „Вы слишком интеллектуальна, – говорила она мне, – не через разум обретаешь религиозный свет“. Из-за этого расхождения во взглядах на вопросы, которые она принимала близко к сердцу, между нами пробежал холодок, наша переписка и наши неофициальные встречи стали реже, и всякое близкое общение прекратилось через несколько лет, когда Анна Танеева (Вырубова) стала подругой и конфиденткой государыни, льстя ее тяге к „народной святости“»[23 - Souvenirs. С. 140–141.].
Состояние умственного здоровья императрицы, ставшей жертвой слепой религиозной экзальтации, является для Юлии Данзас смягчающим обстоятельством (с. 289), но было причиной «яростной антидинастической кампании», послужившей одним из поводов к революции (автор напоминает о деле Марии-Антуанетты и скандале с «колье королевы»). «Будущий историк, изучающий эту эпоху коллективного безумия, сможет констатировать чрезвычайное ослепление, преступную несознательность, как люди „высшего света“, сами того не зная, дали своим врагам оружие, нужное им для разрушения всего общественного здания» (с. 302).
Юлия Данзас сообщает о вмешательстве государыни с целью рекомендовать своему мужу назначения, поддержанные Вырубовой и Распутиным, которые, как ей казалось, могли спасти Россию от угрожавших ей «оккультных сил». Юлия описывает «крестный путь» империи, «последние конвульсии агонии», конец Распутина, убитого в ноябре 1916 г. одним из князей и депутатом Государственной Думы в «постановке, достойной времен Борджиа» (с. 349), падение режима, убийство всей императорской семьи (она не верит слухам о том, что одна из дочерей царя выжила).
В Юлии сочетаются несомненные черты историка и заботы педагогического свойства, она учитывает, что обращается к зарубежному читателю, который плохо знает Россию. Получив образование историка религии и психолога, она подчеркивает религиозную психологию императрицы, что объясняет ее доверие к Распутину. Юлия отвергает клевету в адрес императрицы, утверждает «чистоту ее намерений» и ее патриотизм, но не скрывает ее опрометчивых поступков и ослепления, к которому ее привел религиозный национализм, рискуя «шокировать тех, кто хотел бы набросить покров забвения на некоторые аспекты ее общественной жизни» (с. 369).
По этой книге видно, что Юлия Данзас была проницательным наблюдателем двора Николая II. Ее история правления Николая II, увиденная со стороны императрицы, выдерживает сравнение с книгой Мориса Палеолога, бывшего посла Франции в Санкт-Петербурге[24 - Palеologue M., La Tsarine mystеrieuse Alexandre Feodorovna. Paris: Librairie Arth?me Fayard, 1932, 160 p.], цитируемой на с. 352. Но сочинение Ю. Данзас остается неизвестным для всех историков царствования Николая II, даже для американского историка Роберта Мэсси – автора фундаментальной книги об императорской семье «Николай и Александра»[25 - Massie R. K., Nicolas et Alexandra. Paris: Stock, 1967. 620 p.].
В политическо-религиозных салонах Санкт-Петербурга
Благодаря ее официальному положению при дворе все двери интеллектуального и религиозного общества Санкт-Петербурга были открыты перед Юлией Данзас.
Она является активным членом Философско-религиозного общества Санкт-Петербурга, основанного Николаем Бердяевым, Василием Розановым, Сергеем Булгаковым (о них Юлия Данзас позже напишет статьи в Париже), Дмитрием Мережковским, будущим католиком Вячеславом Ивановым и другими. Этому обществу в 1901–1903 гг. предшествовали религиозно-философские собрания, предназначенные для диалогов между духовенством и интеллигенцией, стремившейся к «новому религиозному сознанию»[26 - См.: Scherrer Jutta. Les «Sociеtеs philosophico-religieuses» et la qu?te idеologique de l’intelligentsia russe avant 1917 // Cahiers du monde russe et soviеtique, vol. 15. № 3–4, juillet-dеcembre 1974. P. 297–314.]. Философско-религиозное общество, рожденное в сложившейся после революции 1905 г. ситуации, ставило себе задачу одновременного обновления общества и церкви. Общество имело 712 членов в 1909 г. и 1522 члена в конце своего существования и организовывало собрания (всего 109) и заседания (всего 104)[27 - Сохранившиеся стенограммы заседаний опубликованы в трехтомном издании «Русского пути» О. Т. Ермишиным и др. (М., 2009). Имя Юлии Данзас там не упоминается.]; начиная с 1909 г. в нем была секция «изучения истории философии и мистики христианства». По меньшей мере за 1913 г. имя Юлии Данзас находится в списке членов (соревнователей) Общества[28 - Ермичёв А. А. Религиозно-философское общество в Петербурге (1907–1917). Хроника заседаний. СПб.: РХГА, 2007. С. 302.]. Политизация Общества под влиянием, в частности, Мережковского, призывавшего к уничтожению царизма и Синодальной церкви, привело к уходу из него некоторых членов, среди них была и Юлия (после выступления Мережковского, в котором он обличал Россию):
«То, что я видела, было стремлением возбуждать в Церкви революционные силы, более или менее в духе самого радикального христианского социализма и с еще меньше заботой о доктринальной стороне вопроса. […] [Мережковский] принес мне довольно жалкие извинения: „Видите ли, я сам не знаю, почему я это сказал… Это дух времени, от меня ждали этого“. […] Я думаю, что он искренне сожалел об этом, и позже у нас были хорошие отношения. Он посылал мне свои книги с сердечными дарственными надписями, несмотря на то, что я часто насмехалась над ним»[29 - Souvenirs. С. 146, 147, 148.].
«Впечатление получилось отталкивающее. Либеральные батюшки типа Петрова[30 - Григорий Спиридонович Петров (1866–1925) – православный священник, в 1906?м был запрещен в служении, депутат Государственной Думы от партии кадетов, эмигрировал в 1920?м.], Асеева[31 - Упомянутый Асеев нам не известен. Речь, скорее всего, идет о Константине Марковиче Агееве (1868–1921), протоиерее, авторе диссертации о христианстве К. Леонтьева (Киев, 1909), учредителе Братства церковного обновления, авторе пяти книг.] и др., интеллигенты, вносившие в прения о религиозных вопросах свое поверхностное представление о Церкви как о каком-то интеллектуальном ордене, при полном незнакомстве с ее историей, ложная мистика отнюдь не церковного происхождения – все это могло внушить отвращение человеку, хорошо изучившему патристику и подлинную церковную мистику»[32 - Бурман. С. 405.].
Разочаровавшись в религиозно-философских собраниях, Юлия принимает участие в более конфиденциальных встречах у графини Софьи Сергеевны Игнатьевой[33 - Софья Сергеевна Игнатьева (1851–1944, Париж) – фрейлина императрицы Марии Александровны (супруги Александра Второго), филантропка; после убийства в 1906?м ее мужа, Алексея Павловича, члена Государственного совета, эсером-террористом она держала правый политико-религиозный салон, который посещали высшие государственные чиновники и духовенство.] и у Евгения Григорьевича Шварца[34 - Евгений Григорьевич Шварц (1843–1932) – действительный статский советник, коллекционер русской живописи; его дочь Александра Евгеньевна (1881–1933?) была фрейлиной императрицы (Придворный календарь на 1915. Указ. соч. С. 702–703). Согласно поэту Р. Ивневу, она стала монахиней, но по требованию родителей вместо того, чтобы удалиться от мира, открыла «религиозный салон», где проповедовали высокопоставленные представители духовенства, без дискуссий (Клюев Н. Воспоминания современников. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 189).]. В этих религиозно-политических салонах она близко познакомилась с высшей православной иерархией.
У Шварца собирались представители высшего православного духовенства, члены Святейшего синода с его обер-прокурором, либеральные священники и члены высшего гражданского общества, по большей части правые. Юлия там делала доклады, один из которых был посвящен античным мистериям как прототипам христианских таинств[35 - Бурман. С. 408.]. Юлия была поражена ограниченностью концепции Церкви, отождествляемой с национальным сознанием, а также незнанием иерархами Западной церкви. Ей казалось, что русский мессианизм сводится к ограниченной «провинциальности».
«В один из вечеров целый ряд выступавших ораторов горячо доказывал, что в Римской Церкви как таковой не может быть и не было святых, разве только за редкими и случайными исключениями. Это выводило из себя Юлию Николаевну, которая горячо спорила и, наконец, обратилась к присутствовавшему на собрании митрополиту Владимиру[36 - Владимир Богоявленский (1848–1918) – Санкт-Петербургский митрополит (1912–1915), член Синода, противостоявший Распутину (из?за чего был переведен в Киевскую митрополию), стал жертвой расправы, канонизирован в 1992 году.]:
– Владыко, да скажите же вы им, что все это чепуха и невежество!
Митрополит Владимир смутился и стал говорить довольно туманно:
– Оно, конечно, святые-то у них были, но, если внимательно присмотреться, так это все-таки не наши понятия о святости; вот, например, Августин у них чуть ли не величайший святой, а для нас он только блаженный…
Юлия Николаевна обиделась за св. Августина и стало горячо доказывать, что незнание его на Востоке объясняется просто невежеством. Вообще она говорила резко, т. к. привыкла к тому, что в этом обществе ей все позволялось»[37 - Бурман. С. 409.].
У графини Игнатьевой, которая жила на аристократической Французской набережной, в доме № 20, докладчиками были только высшие сановники духовенства, в том числе митрополит Антоний (Храповицкий), один из основателей в 1905 г. крайне правого Союза русского народа; епископ Гермоген Саратовский, один из самых консервативных членов Синода (откуда он будет уволен), а также Никон Вологодский (Рождественский) и другие[38 - См.: Стогов Д. И. Правомонархические салоны Петербурга-Петрограда: конец XIX – начало XX века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2007.]; светские гости сидели от них на расстоянии и помалкивали или только задавали вопросы. Лишь в одном ученом епископе Юлия, в конце концов, сумела найти собеседника своего уровня; это был Анастасий (Александров, 1861–1918) – специалист по сравнительной филологии и санскриту, назначенный ректором Духовной академии Санкт-Петербурга, с которым она читала произведения отцов Церкви.
«Он помогал ей иногда при сличении греческих текстов […] много рассказывал о церковном быте, язвы которого он ощущал. Он говорил о своей борьбе с протестантским влиянием в академическом преподавании догматики, о своих трудах по обновлению русского монашества, поставлявшего пастырей русской Церкви, на самом же деле совершенно оторванного от истинного духа монашества, являвшегося, как он выразился, „костяком“ русской Церкви»[39 - Бурман С. 410. Анастасий сам принял монашеский постриг в 1910?м.].
Предложение этого епископа послать группу молодых иеромонахов в бенедиктинский монастырь Монтекассино было отвергнуто Синодом: якобы русские иноки не найдут там постной пищи для длительных периодов воздержания по православному календарю и могут подвергнуться соблазнам католицизма. На что епископ ответил: «Если православный не может иметь дело с католицизмом, не рискуя потерять православие, это православие немногого стоит!»
Юлия также могла наблюдать межрелигиозные встречи в самых верхах:
«В качестве гостьи в доме обер-прокурора[40 - В 1911–1915 гг. эту должность занимал Владимир Карлович Саблер (1845 г., ум. в ссылке в 1929 г.), который был правой рукой очень консервативного Константина Победоносцева (обер-прокурора с 1880 по 1905 г.).] Юлии Николаевне довелось в числе немногих „посвященных“ присутствовать на встрече православных иерархов с приехавшими в Петербург англиканскими епископами. Там же она была свидетельницей приема мариавитов[41 - Название мариавитов происходит от латинского: Mariae vitam imitans, т. е. (тот, кто подражает) жизни Марии. Оно обозначает польское католическо-протестантское движение, возникшее в 1893 г., осужденное папой Пием Х в 1906?м, но признанное в тот же год русскими властями как «допустимая секта». Генерал Александр Киреев (1833–1910) работал над сближением старокатоликов и мариавитов, что позволило последним получить рукоположенного епископа и стать церковью, признаваемой русским правительством. См.: Pettinaroli. P. 78–79.]. Эти польские сектанты вызывали большой интерес в русских церковных кругах, и высказывалось мнение, что надо их всеми мерами поддерживать в целях борьбы против Рима. На Юлию Николаевну эти сектанты произвели резко отрицательное впечатление, и она не без изумления смотрела, как с ними лобызались русские архиереи. Присутствовала Юлия Николаевна и на разных приемах, устраивавшихся в честь приехавших в Петербург несториан, принятых в лоно православной Церкви. Равным образом узнала она и всю историю сближения со старокатоличеством[42 - Католики (главным образом немецкие), которые отказались принять догмат о непогрешимости папы (провозглашенный первым Ватиканским собором в 1870 г.) и образовали независимую церковь.]. Ратовал за это сближение довольно известный генерал А. А. Киреев, близкий друг семьи Данзас. Он приносил ей все, что писалось на тему о старокатоликах, и подолгу вел с ней споры, стараясь убедить в блестящей будущности соединенных Церквей – православной и старокатолической»[43 - Бурман. С. 411.].
Александр Алексеевич Киреев (1833–1910), «добрый старый друг» семьи Данзасов был другим достойным собеседником для Юлии. Его крестным отцом был Николай I, который определил его в Пажеский корпус. С 1862 г. Киреев был назначен адъютантом великого князя Константина Николаевича (1827–1892), брата Александра II. Александр Киреев был одним из самых интересных представителей второго поколения славянофилов, «просвещенным славянофилом», верным принципам «первых славянофилов»; он требовал свободы для Церкви, критиковал господство государства над жизнью народа. Он отвергал бюрократизацию Церкви и (как Юлия Данзас) ее уклон в филетизм (религиозный национализм, этнорелигия). Киреев имел обширные знания по истории духовенства, был полиглотом, в совершенстве владел латынью и греческим, имел хорошие отношения с представителями различных западных Церквей. «Мы должны, – считал он, – заимствовать у католиков их неутомимую энергию, их способность подчиняться авторитету, у протестантов – их умение вводить религиозные идеалы в самою жизнь». Киреев увлекался богословием; он писал своему другу Эжену Мишо (1839–1917), бывшему доминиканцу, профессору факультета старокатолической теологии в Берне (1876–1913): религиозный вопрос «интересует меня более любого другого, и он будет интересовать меня до самой смерти». Вопреки большинству русских богословов Киреев был неутомимым защитником признания старокатоликов Православной церковью латинского обряда[44 - Niqueux M. A Kire?ev et la «question des vieux-catholiques» en Russie (1871–1910). Aper?u bibliographique. http://numerisation.bibliotheque-diderot.fr/R/Y214V5TE429HHQJRLJTIY3FFGJMMIMIG68RF3J5BSPIC3988NY-00433; Anthologie. P. 351–360.]. Старокатолики не приняли догму о непогрешимости папы в 1870 г., и Киреев думал, что старокатолицизм «фактически представлял западное православие первых веков», что он мог бы стать основой для воссоединения Церквей, что Александр Алексеевич считал самым важным вопросом: «Мне казалось бесспорным, что религиозные вопросы – это самые важные вопросы из всех, что интересуют человечество; а самый важный среди них – вопрос объединения Церквей». В своих отношениях со старокатоликами и с русскими богословами Киреев защищал простой принцип, способный, по его мнению, преодолеть все препятствия к сближению Церквей: различие между абсолютной догмой и факультативными учениями (dubia, теологумены). Он ссылался на определение догмы монахом V века Викентием Леринским: «Давайте придерживаться того, во что верили повсюду всегда все» («Id teneamus quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est»). Юлия Данзас приводит эту формулу в статье 1918 г. (см. гл. IV наст. книги) и так же посвятит себя воссоединению Церквей, хотя и иным путем. Посещения Киреева служили поощрением для девушки, задыхавшейся в обстановке, ощущаемой ею как ограниченный религиозный «фанатизм», которому она противопоставляла римский универсализм. Парадоксальным образом антиримская (антипапская) литература, которой Киреев снабжал Юлию, имела противоположное действие: «Впервые я ощутила в римской церкви что-то грандиозное, очень отличное от понятия церкви, каким я его видела в России». А предубеждение Киреева против Рима «не выходило за рамки обычных предрассудков»[45 - Souvenirs. С. 83.].
Защита Империи
Русско-японскую войну Ю. Данзас воспринимает (и поддерживает) как колониальную:
«Я страдала, как никогда, оттого, что я была женщиной и не могла сражаться в рядах защитников Третьего Рима. […] Я охотно воспользовалась возможностью посвятить хоть часть моих сил рукодельной мастерской [„склад Ее Величества для военных нужд“], организованной Императрицей в Зимнем дворце. Я состояла в должности у „стола Ее величества“, то есть служила секретаршей при Императрице, которая каждый день сама приходила работать за этим столом вместе с дамами, в большом зале, преобразованном из фойе театра Зимнего дворца. […] Бюджет Склада исчислялся миллионами рублей, и канцелярская работа становилась все сложнее. Я целиком в нее погружалась»[46 - Souvenirs. С. 158, 159, 163. После русско-японской войны эта рукодельня стала постоянным институтом призрения бедных, а Юлия – его постоянной секретаршей. У нее был рабочий кабинет в Зимнем дворце, где она работала три раза в неделю (Там же. С. 190).].
«Третий Рим» понимается здесь в обычном патриотическом и имперском смысле: Юлия говорит о своем «идеологическом империализме» (Россия призвана быть наследницей Византийской империи, захватить Константинополь и распространить свой сюзеренитет на все славянские племена[47 - Souvenirs. С. 64, 126.]. Юлия хорошо знала графа Николая Игнатьева (1832–1908) – посла в Константинополе в 1864–1877 гг. и горячего сторонника идеи Третьего Рима, – который сыграл значительную роль в становлении ее мировоззрения в молодости. Юлия стала «патриоткой-империалисткой»[48 - Souvenirs. С. 72–76.]. Потом Третий Рим станет для нее «наднациональным общественным и религиозным идеалом», идеей «мирового единства, слияния Востока и Запада для создания государственного синтеза»[49 - См. во второй части книги «Русский религиозный национализм».], где Россия играла бы мессианскую роль.
В своих «Souvenirs» Юлия отмечает рост террористической и революционной деятельности (она обнаруживает прокламации в иконах и в посылках для армии). Глазами очевидца она наблюдала из окон дома Министерства иностранных дел, напротив Певческого моста на Мойке, и подробно рассказывает о «Кровавом воскресеньи», опровергая «легенды» о нем: «Я утверждаю, что толпа, которая собралась вблизи дворца еще до ружейной пальбы на окраине, не выглядела мирной и не состояла из рабочих и „людей из народа“»[50 - Souvenirs. С. 169.]. Число жертв (убитых) она определяет в 300 человек[51 - Правительственные источники не сообщили число погибших и раненых в результате расстрела демонстрации, что дало возможность проправительственной, либеральной и революционной прессе публиковать цифры от 120 до 4600 (большевики).].
«Я пережила эти грустные дни в состоянии крайнего мучительного возбуждения, ибо я чувствовала, что мои юношеские иллюзии рушились, и видела, как растаптывался идеал, в который я верила. Где была гордость Третьего Рима в этой анархии во время войны? К тому же впервые в жизни я воочию видела человеческую трусость. Я видела, как некоторые дрожали от страха, тогда как я презирала трусость больше, чем порок. […] Вспоминая эти печальные времена, мне кажется, что они усилили во мне чувство еще более сердечного уважения к Императору и Императрице как раз из?за спокойного мужества, которое оба показали перед опасностью»[52 - Souvenirs. С. 173–175.].
Юлия недолгое время посещает собрания Партии правового порядка князя Н. Б. Щербатова, которая требовала сильной монархической власти, единства и неделимости России. Она распалась в 1907 г. на октябристов и на черносотенцев[53 - Souvenirs. С. 178. Юлия пишет: на октябристов и на кадетов.]. Не принимая парламентаризма (борьба партий и словесные дуэли), Юлия приглядывается к Союзу русского народа:
«Увы, я быстро разочаровалась. Здесь тоже карьеризм стоял на первом месте, и в самых непристойных формах, с непреодолимым влечением к тайным субсидиям… Я очень скоро вышла из этой атмосферы и дала себе слово (и всегда держала его) воздержаться от всякого участия в любой политической партии. Я ограничивалась ролью обеспокоенной и беспомощной свидетельницы»[54 - Souvenirs. С. 181.].
В «Souvenirs» Юлия посвящает целую главу периоду между революциями 1905 и 1917 гг.: она пишет о разложении нравов и приличий, в особенности в высшем обществе, о его повальном увлечении нездоровым мистицизмом и спиритизмом, о своих встречах с политическими деятелями (Сазонов, Витте, с которым она говорила о политической экономии), с послами разных стран. Она ходила слушать Столыпина в Думе и убедилась в необходимости его аграрной реформы (увы, запоздалой). Страна катилась к революции, не отдавая себе отчета в этом.
В 1909 г. Юлия сотрудничала с журналом «Окраины России», защищавшим целостность империи от поползновений автономизации или независимости окраин России. Этот журнал, выходивший с марта 1906 г. по декабрь 1912-го, был основан членами Русского собрания, крайне правой монархической организации, – славистом Платоном Андреевичем Кулаковским (1848–1913) и Николаем Дмитриевичем Сергиевским (1849–1908) – профессором правоведения, членом Государственного совета, председателем Русского окраинного общества. «Окраины России» были еженедельным органом этого общества. Название журнала повторяло заглавие исследований, вышедших в пяти томах в Берлине в 1868–1876 гг., автором которых был славянофил Юрий Самарин, обеспокоенный «германизацией» прибалтийских провинций. Журнал стал рупором тех, «кто крепко стоит за целость России, любит величественную историю Российской империи, верует в будущность России?скои? империи и дорожит ее единством, пользой, честью и славой. Интересы и нужды русских людей, живущих на окраинах, и инородцев, преданных России, найдут в ней защиту»[55 - Окраины России. 1 марта 1906. № 1. С. 1.]. В еженедельнике публиковались статьи специалистов по экономическим, политическим и историческим вопросам, обозрения русской и иностранной прессы, библиография.
Юлия Данзас, которая состояла членом редакции (согласно ее автобиографии для Венгерова) поместила в журнале 12 статей о «финляндском вопросе»: первую – под именем Юрия Николаева, остальные – под псевдонимом Наш, о котором известно по Словарю русских писателей Венгерова[56 - Окраины России. 1908. № 45; 1909. № 1, 8, 24, 26, 27–28, 47, 48, 49; 1910. № 6, 26–27; 1911. № 10, 41; 1912. № 7.]. Мы не знаем, откуда происходит интерес Ю. Данзас к «финляндскому вопросу». Из цитат, приведенных в ее статьях, видно, что она читала по-шведски (и, может быть, по-фински). Знание языков, имперское мышление, личные связи определили ее участие в этом правомонархическом журнале.
В 1909?м, в год столетия «покорения» Финляндии[57 - Выражение Ю. Данзас. Завоеванная в 1808–1809 годах, Финляндия вошла в Российскую империю в качестве более или менее автономного княжества (более автономным оно было в правление Александра Второго и после 1906 г.) и провозгласила независимость 6 декабря 1917 года.], Ю. Данзас отметает притязания этой части империи на автономию, оправдывая российское господство над ней переносом центра тяжести Российского государства в устье Невы:
«Россия отняла у Швеции провинцию, которая была ей нужна из высших государственных соображений. Часть этой провинции была исконным русским достоянием[58 - Район Выборга, завоеванный Петром I в 1710 году.], другая часть ее была нужна как выход к Балтийскому морю. Покорение Финляндии было следствием стихийного напора русской державы в сторону северо-запада, в силу смутно сознаваемой необходимости. […] Россия не может допустить образования независимого государства в нескольких десятках верст от столицы. […] Россия, наконец, заговорила твердо, властно и спокойно на своей окраине, и в отпор неслыханных притязаний выдвигается, наконец, идея русского достоинства, русской власти и ее неотъемлемых прав. С другой стороны, зарвавшаяся окраина прибегает к старому излюбленному способу запугивания общественным мнением Европы[59 - Окраины России. 1909. № 49. С. 706. О постановке «финляндского вопроса» в «Окраинах России» см.: Мякинин О. В., Рябова Л. К. Позиция правых сил в отношении «финляндского вопроса» на страницах газеты «Окраины России» (1906–1912). https://histrf.ru/uploads/media/default/0001/09/634ffeccbd282b12b0fe13d8bf02f689105e0241.pdf .].
Мы не можем молчать [полемический намек на Л. Толстого], когда на наших глазах расхищается заветное достояние народной славы. […] Молчание и равнодушие преступны, когда на глазах совершается развал государства и подготовляется отпадение его важнейшей окраины, служащей ключом к владению Балтийским морем, к укреплению русской державы в пределах естественных исторических ее границ»[60 - Окраины России. 1908. № 45. С. 645–646.].
Ход истории оправдывает также «присоединение» маленьких народов к империи:
