скачать книгу бесплатно
– Не разговаривайте! – цыкнула медсестра на открывшего было рот Бореньку.
Тот послушно проглотил желавший вырваться комплемент. Оставшиеся без невероятно оригинальной похвалы серьги продолжили мерно покачиваться в ушах.
– Сто пятьдесят на девяносто. Пульс девяносто пять, – застряло в голове Александр Александровича, уволакиваемого Ильёй Ильичом в неизвестном направлении.
Вновь коридор, на который дизайнер явно пожалел красок, череда идентичных дверей, разномастные посетители и одинаково белый персонал.
– Раздевайтесь, – услышал Бордюров, едва его втолкнули в заставленный непонятными приборами кабинет.
– Полностью? – отчего-то стушевался театрал.
– По пояс. Носки снять. Брюки закатать.
Не успел завмастерской как следует ухватиться за особо блестящую пуговицу жилета, как чьи-то добрые и сильные руки привели отзвучавший приказ в исполнение. Нехотя укладываясь на колющуюся морозом кушетку, Боренька пытался разобраться, чего ж в этих руках было больше – доброты или силы? Но едва консенсус приблизился к порогу осознания, как те сами спорные конечности с доброй силой передислоцировали Александра Александровича вместе с его раздумьями на каталку. Противно накрахмаленная простынь улеглась сверху. Сильно добрые руки взялись за что-то у изголовья, и надоевший коридор предстал перед Боренькой с иного ракурса.
Опять разномастные посетители и одинаково белый персонал. Снова идентичные двери, в хаотичном порядке впускающие примятого крахмалом Бордюрова. Писк неопознанных приборов. Трескотня, перепачканная нежующимися терминами. Шёпот незнакомцев. Шорох халатов. Шелест бумаг. Ш-ш-ш…. Да когда же вы все наконец заткнётесь?!
***
– Так и катался я, Ангел мой, до самого вечера! – повествовал в трубку мобильного Александр Александрович, дожёвывая бутерброд с мягким сыром на освещённой уличном фонарём койке.
– Ужас какой, Боренька! – изумлялась посреди кухни Ангелина Ароновна. – Это ж ты целый день ничего не ел?
– Ни маковой росинки! – подтверждал жених, урча переполненным желудком. – Но это пустяки, – он геройски смахнул крошки с губ. – Врач мне вообще сказала, что надобно бы похудеть. Немножечко.
– Сказала? А Митрофан Митрофанович?
– Митрофан Митрофанович? – Бордюров призадумался, неоднозначно кося правым глазом на стаканчик земляничного творожка. – Нет, он, вроде, ничего такого мне не говорил.
– Я спрашиваю, почему не он твой врач? – терпеливо разъясняла Ангелина, морщась от уколов досады.
В районе грудины, там, хорошо внутри, некто приступил к ремонту: небрежно содрал распластавшийся по стене ещё в прошлом веке ковёр и вот уже поглядывает на любимые обои в до боли пошлый цветок. Аведь пред сброшенным творением заслуженного ткача даже моль в молитве лапки складывает. Эдак неизвестный деятель и до того гарнитура доберётся, что распад Чехословакии пережил. Не трожь, собака! Это всё моё. Моё! Косое, уродливое, переваренное временем, но моё!!
– Так и Митрофан Митрофанович тоже мой врач, – радостно оповестил Александр Александрович, облизывая затисканную йогуртом ложечку. – Будет меня оперировать. Он же хирург. Ты не знала?
– Не знала, – у сдавленного ревностью горла не получилось сказать громко. – Я тебе звонила. Целый день.
– Так я не слышал, Ангел мой! Да и некогда мне было. Говорю же, как меня взяли в оборот, так только сейчас и отпустили. До сих пор голова кругом!
– Это у тебя от голода, – понимающе вздохнула невеста.
– И я сразу тебе звонить, – Боренька удовлетворительно смял пустой стаканчик, от которого всё ещё соблазнительно веяло земляничкой. – Только в магазин сбегал за перекусом и тут же тебе набрал. Ужин-то мне ещё не положен. Официально я здесь только с завтрашнего дня.
– Да-да, – Ангелину Ароновну больно куснуло чувство вины, – Как обследование? Что врач сказал?
– Сказала, что стентами дело не решить. Будут шунты ставить.
– Боже мой, всё так плохо? – если бы не малые габариты кухни и не на своём месте стоящая табуретка, испуганная невеста непременно плюхнулась бы на пол.
– Почему плохо? – распалялся энтузиазмом жених, шебурша изумрудным пакетиком грильяжа. – Всё очень даже хо-ро-шо.
– Но стенты, шунты, – Ангелина Ароновна пыталась прорваться сквозь раздражающий шелест. – Как будто ты для них и не человек вовсе, а робот какой-то.
Завмастерской добродушно ухмыльнулся, сдавил неродными коренными ореховую массу и, поудобнее устроившись на обмоченной фонарём койке, пустился в интерпретацию услышанного от медиков. Декламация воспоминаний давалась Бордюрову с трудом из-за прилипшей ко рту улыбке. Новоявленный пациент, едва совладав с аппетитом, оказался беспомощен супротив воли уголков губ, норовящих зацепиться за ушные мочки.
Александр Александрович самым безответственным образом прошляпил час, когда ЦеКа откусил знатный ломоть от его приязни. А, может, то была минута, потому и не столь совестно? Или вообще секунда. Всего миг! Когда время с колоссальным отрывом опережает мысли. И для преуменьшения срама от безрадостного участия в гонке нужно не думать – сразу делать. Тогда вылупляется шанс избежать позорного позора а, ежели в скорлупке хорошо покопаться, можно отыскать намёк на крохотную кроху собственно лидерства.
Хитрый домик облапошил Бореньку, а ведь работник искусства ещё днём готов был поклясться на самом дорогом из ближнего магазина – на нарезке якобы швейцарского сыра, что никогда, даже на смертном одре, он не проникнется симпатией к сей богадельне. Но особняк цвета неопознанного салата вдруг прекратил казаться столь отвратительным. Просто-напросто взял и завязал, точь-в-точь театральный осветитель Сергей Сергеевич. Решительно так, бескомпромиссно, раз и навсегда. Поступок палача тьмы справедливо претендовал на звание подвига, несмолкаемые аплодисменты и толстые рулоны поклонников, изгвазданные сердечным обожанием и не менее честной завистью. В общем, сулил пожизненные честь и хвалу повелителю софитов, если бы не одно но. Локомотив с благим деянием путешествовал по миру ровно сутки, вплоть до станции Юбилей гардеробщика Крючкова. Но та срамная история прошла мимо воспылавшего любовью к ЦеКа Бордюрова.
Болтая попеременно то в трубку, то обносоченными по самые коленки ногами, завмастерской наслаждался больничной атмосферой. Наверное, она напоминала ему театр: перемешанный с нафталином аромат интриги, базовые нотки корвалола и бутербродов с колбасой, подёргивающиеся во имя энергосбережения лампочки, заискивания люда – преимущественно коллег рангом ниже, предпочтительно женского пола. Бордюров млел. Публика таяла, будто сахар в кипятке. А глюкозу Александр Александрович уважал не меньше подмостков, причём во всех её проявлениях: будь то бублик ванильный или плитка шоколада, карамельные леденцы или земляничный творожок.
– Изабелла Игоревна, – представилась леди, последний кабинет которой вынужденно посетил Боренька.
– Ваш лечащий врач, – пояснил Илья Ильич, искренне желавший поскорее раскланяться.
Женщина лет сорока по паспорту и не более восемнадцати по заверениям мужчин уже потушила свет в своей рабочей обители, но уйти домой вовремя ей так и не удалось. Кивком головы она дала вольную Илье Ильичу и еле слышно вдохнула вечер из расшторенного окна.
– Присаживайтесь, – врач рассеянно махнула хрупкой кистью в сторону, где точно должен был стоять стул.
Улица невыносимо пахла свободой, манила остывшим ветром и липкими криками счастливых гуляк. Видимость загоралась, будто некий Сергей Сергеевич по очереди поднимал нужные рубильники. Сначала вспыхнула неоном вывеска магазина дорогущих духов. Изабелла знала их прайс практически наизусть – во всём виновата её страсть к ароматам. Затем по одному взялись окошки жилого дома: единственного в своём роде, ведь как бы ни старались потенциальные покупатели от государства, реальные жильцы из народа не спешили менять своё кровное имущество в центре на «все удобства и пять минут до метро» в новой Москве. Воспламенилась череда фонарей, и вся их дневная невыразительность канула в небытие. Напоследок запихнув поглубже в лёгкие такую близкую, но недоступную реальность, Изабелла отвернулась от окна и, стянув прозрачную резинку с запястья, принялась собирать волосы в хвост.
Медовые волосы.
– Александр Александрович, – зачем-то представился завороженный Бордюров.
Волосы цвета кипрейного мёда.
– Заведующий мастерской театрального училища имени…, – позабыв очень важное, как ему это всегда виделось, продолжение без полмесяца муж непроизвольно облизнулся и застыл.
Изабелла Игоревна припрятала тоску в улыбке, уселась на рабочий трон и погрузилась в оставленные Ильёй Ильичом бумаги, от коих больше веяло подброшенностью. С каждым исписанным листом её губы возвращались в привычное для наших людей положение. Достигнув полного отсутствия радости, врач сложила на столе руки крышей домика и наконец-то назвала Бордюрова по имени.
Далее последовали менее приятные вещи для заведующего мастерской театрального училища имени неозвученного деятеля. Изабелла Игоревна медовым голосом вкуса липового цвета рассказала о результатах обследований, в ходе которых было выявлено, что коронарные артерии Бореньки сужены более чем на 80%.
Оказывается, трудности с пешими прогулками по лестнице, в простонародье именуемые отдышкой, это вовсе не весомость прожитых лет и даже не просто вес, на избыток коего пеняла Ангелина. Редкие, но всё одно беспокоящие боли в левой части грудины – совсем не от трудов нервовыматывающих. А высокое давление, упоминаемое в поликлиниках как гипертония, вообще не реакция творческой души на погодные перемены. Это всё мерзейший холестерин, до того изгадивший атеросклеротическими бляшками сердечные артерии, что малоинвазивными…
– Простите, какими? – Александр Александрович оборвал внутренний монолог, услышав прелестнейшее словечко.
– Щадящими.
…щадящими методами обойтись уж никак не получится. Вот если бы атеросклероз угваздал сосуды своими закупорками лишь процентов на сорок, ну пусть на пятьдесят, то в таком, с позволения сказать, прекрасном случае возможно было бы прибегнуть к стентированию.
– К чему, простите? – завмастерской снова вынырнул из пучины осмысливания.
– Стентирование.
В суженную холестериновыми бугорками артерию помещают специальный расширитель – коронарный стент. Против мощного атеросклероза этому тонкому металлическому протезику, похожему на свёрнутую в цилиндр сетку, конечно, не выстоять, но придавить бляшки, увеличить сосудистый просвет и возобновить достаточный приток крови к сердцу – это пожалуйста. Если короче, чем вкратце – анестезия, прокол в области паховой или бедренной артерии, введение стента, наложение шва. Вот и вся операция, выжимающая из минимума травматичности максимум пользы: по крайней мере на несколько лет про кислородное голодание, именуемое ишемией, и про некроз сердечной мышцы, более известный как инфаркт, можно позабыть.
– Уму непостижимо, – искренне восхитился Бордюров.
Ещё искреннее, что называется, от чистого, умученного атеросклерозом сердца Александр Александрович завидовал левой руке Изабеллы Игоревны. Почти прозрачная кисть во время красивого, пусть и местами непонятного рассказа касалась тонкими пальцами то длинных ресниц, уставших за день от туши, то мягких губ, изнывающих от множества слов, то бледных скул, тоскующих по ветреной улице. Как будто этими краткими поглаживаниями почти прозрачная рука пыталась успокоить свою хозяйку, помочь смириться с неизбежным или просто искала повод лишний раз дотронуться до кожи. Медовой кожи. Цвета малинового мёда.
– Но это не наш с вами случай, – всё это время сжимавшая карандаш правая рука Изабеллы Игоревны постучала оным по столу.
– Не наш? – завмастерской мужественно сражался с вероломно напавшим желанием отведать чего-нибудь малинового.
Врач легонько покачала головой. Бордюров сглотнул слюну, предательски затопившую ротовую полость. Улица смолкла, и на кабинет обрушился неслыханный ранее термин:
– Шунтирование!
Пациентам, чьи кровеносные сосуды закупорены более, чем на 50 процентов, малоинвазивное…
– ?
…щадящее стентирование – что слепому бусы: все всё видят, а ему, бедолаге, от этого нелегче. Но однажды давшие клятву Гиппократа не сдаются даже в морге. И для холестериновых олигархов кое-что придумали. А именно: аортокоронарное шунтирование. Или АКэШа – это если в целях экономии вербалики. Когда знакомым сетчатым расширителем ситуацию кардинально, увы, не исправить, на помощь приходят шунты. Причём приходят не откуда-нибудь, а из самого пациента.
– Тут никаких тебе металлических протезов, неизвестно кем состряпанных, – Александр Александрович фонтанировал воодушевлением в трубку. – Только всё своё, родное.
– Батюшки, – единственно, что смогла выдавить Ангелина Ароновна, беспомощно оглядывая немую кухню.
– И стенты эти – это ведь что такое? – распалялся жених.
– Что? – взаимно вспыхивала невеста.
– Баловство это, Ангел мой, и ничего более! К тому же, – Бордюров с интересом косился на полуразобранный пакет из магазина, – Ещё неизвестно, сколько та конструкция прослужит. Может, всю жизнь, а, может, всего год, – выглядывающий из целлофана початый батон белого невозможно сбивал с толку.
– Только год? – чуть не плакала Ангелина Ароновна.
– И мы решили, – Боренька героически отодрал взгляд от сваленных покупок, – Что мне нужно шунтирование.
– Мы? – горько переспросили в кухне.
– И? – не расслышали в палате. – И ничего сложного: разрежут грудину, потом возьмут шунт – это будет мой собственный кровеносный сосудик, добытый из ноги или из руки….
– О, Господи….
– …Один конец его прикрепят к аорте, а другой соединят с коронарной артерий в обход закупоренного участка….
– И? – умоляюще вскрикнула невеста: она погибала в каждую паузу невыносимой смертью и оживала, едва любимый голос звучал.
– И…, – жених одним челюстным махом разодрал упаковку нарезанного карбоната, – Сердце запустят, – шваркнул розовым куском на мякоть белого, – Грудину скрепят металлическими скобами, – с характерным звуком сверху прыснула томатная жижа, – Кожу зашьют, и я как новенький!
– Что значит – «сердце запустят»? Как это – «грудину скрепят»? Тебя что, Боренька, будут резать? – не на шутку разволновалась Ангелина Ароновна, хотя со стороны могло показаться, что одинокая дама развлечения ради пытается запихнуть телефонную трубку в раскрасневшуюся ушную раковину.
– Ну, конечно, будут, – засмеялся Александр Александрович, громя зубами хлебо-мясо-томатное сооружение, – Обычная полостная операция.
– А сердце? Ты мне не ответил, что с сердцем?
– Да нормально всё с сердцем, не болит. Чувствую себя….
– Да я слышу, как ты себя чувствуешь, – негодовала на чавкающего жениха невеста, которой кусок не то, что в горло – в голову не полез бы. – Тебе сердце будут останавливать?
– Пока не знаю, Ангел мой. Врач ещё не решила, – завмастерской твёрдой рукой смахнул с упитанных колен то, что потерял дырявый рот.
– Не решила? – одинокую кухню шваркнуло женским визгом. – А с каких пор она распоряжается твоим сердцем?
– Ангелочек, – примирительно начал Бордюров, – Не переживай ты так, всё у меня хорошо. Ты же завтра приедешь?
– Приеду….
– Вот сама и спросишь. А ты во сколько приедешь?
– Во сколько можно?
– Пока с трёх до восьми. Зато после операции – в любое время!
– Господи! – Ангелину Ароновну словно кто по седому темечку неожиданно ладошкой саданул. – А операцию-то на когда назначили?
– Денька через два-три, – умаянный пищей Александр Александрович, растекшись по заправленной койке, отрешённо уставился в сумрачный потолок. – Скучно здесь, Ангелуся, один я в палате как сыч.
– Так тебя только положили, – засмеялась невеста, – А он уж соскучиться успел!
– А я без тебя всегда скучаю, – замурчал жених, переваливаясь на особо урчащий бочок.
– Тебе одноместную палату дали? Это, наверное, дорого?
– Двухместную, – завмастерской вернулся на спину, – Сосед на операции, говорили, послезавтра привезут.
– Ну вот, – повеселела Ангелина, – Дай Бог, чтоб человек хороший оказался. И я приезжать буду! Скучать не придётся!
– Ага, – пространно согласился Бордюров, слипаясь глазами.
Про особенности реабилитации перенесших шунтирование он решил любимой не докладывать. Чего раньше времени волновать? Да и не так всё и сложно, если верить Изабелле Игоревне. А чего ей не верить? Ей. Её медовому голосу. Подумаешь, денёк в реанимации, денёк в палате исключительно лёжа с катетером и капельницами в обнимку.
– Мы вас на ноги быстро поставим! – усмехнулась медовая врач, подразумевая то, что играть в бедного больного Бореньке никто тут не позволит. – Движение – жизнь! – заключила она, выпроваживая его из кабинета, а себя домой.
– Движение! Жизнь! – соглашался придавливаемый дрёмой Александр Александрович, воображая, как он после операции будет резво носиться по ступенькам театрального училища.
Возможно, на радостях он даже наградит щелбаном неприлично гладкий для его возраста лоб зазнайки Коромыслова. И тут же убежит! Перепрыгивая через три, а, может, и через пять ступенек разом.
****
Прытко вечерело. Будто миска с темнотой опрокинулась на город. Мгла капала с крыш домов, стекая по обшарпанным стенам в огромную бетонную лужу. Ангелина Ароновна, задумчиво размахивая опустошенными сумками, шла по направлению к красной буковке «М». Гляделось отчего-то только себе под ноги: наверное, за день глаза слишком устали от испачканных эмоциями лиц, посему невыразительный асфальт составлял приятную отдушину. А, может, сыграло роль то, что за последние три дня эта дорога от салатового ЦеКа из хорошо знакомой превратилась в невыносимо узнаваемую. Тут мало того, что с закрытыми очами можно добраться, здесь в принципе, ежели не пускаться в самолукавство, ни ноги бы не шли, ни глаза б не смотрели.
Митрофан Митрофанович с датой операции определяться не спешил. Скорее всего, рассчитывал спихнуть не такого уж и важного театрального деятеля, каким ему виделся Александр Александрович, на дебютанта от хирургии Илью Ильича. Мол, надо же с чего-то начинать. Ангелина Ароновна, как и подобает людям, которые во всяких шумных компаниях незамедлительно впадают в немногословие, целиком отдаваясь наблюдениям, подобные обстоятельства прочитывала на раз-два. Посему, дабы не гулять вокруг да около, улучшив момент, произвела точный выстрел в холёное лицо:
– Сколько?
– С нашим прейскурантом, – Митрофан Митрофанович шумно сглотнул неловкость, – Вы можете ознакомиться на сайте Центра Кардиологии. Или, – врач посмотрел на уставшее немолодое лицо, – Попросите распечатку на первом этаже в Бюро пропусков.
