Литературы лукавое лицо, или Образы обольщающего обмана

Вновь сон, уже второй сон Веры Павловны. Что в нем примечательного? А то, что Н. Г. Чернышевский вводит через него понятия двух зол, первое из которых в своей сути есть зло доброе, тогда как второе – уже очевидно не выходит из границ злого. В таком случае всякий желающий богатства и богач имеют разную подоплеку. Если первый еще принципиально не испорчен, то второй – непременно плох, так как он уже охвачен совершенно туго «излишним», а мысли имеет сплошь и рядом о «ненужном». Казалось бы, автору романа удалось захватить своей мыслью что-то существенное и важное. Но так ли это на самом деле? Или, как говорится, нет ли здесь какого-либо подвоха? Другими словами, защита печального замысла от его же воплощения в действительности разве справедливой будет? Но тогда и всякий истово желающий богатства будет оправдан с моральной точки зрения? Вряд ли. Почему? Да потому, что страстное желание богатства делает всякого человека неизбежно лукавым, а значит, делает его же несомненно аморальным. Иначе говоря, пристрастие к богатству всегда омрачает душу человеческую или делает ее абсолютно зависимой от вполне существенного, но все-таки второстепенного. Поэтому-то стремление к богатству своим внутренним содержанием тождественно стремлению к его поддержанию или приумножению. Теперь о мысли непременной выгоды добра, которой автор буквально очаровывает Веру Павловну, а с нею уже и своего читателя. Н. Г. Чернышевский совершенно не замечает того факта, что смыслы слов «выгода» и «добро» не сочетаются между собою или отталкивают друг друга. Почему? Да потому, что добро потому и добро, что не выгадывает, не ищет себе преимуществ или удобств. Оно, если хотите, понимает себя вне зависимости от суммы внешних обстоятельств, так как духом своим всегда меняет, преобразовывает последние, а не идет им вслед. В финале второго сна Верочки ею в адрес мужа произносится примечательная фраза: «Испугался за меня, мой миленький? подойди, я тебя поцелую за это». Как мы видим, всякое ублажение должно иметь поощрение. Опять осанна выгоде? Вероятно, что так.

Но куда планирует автор приложить идеи своих героев? Швейная мастерская Веры Павловны – вот одна из самых заметных точек приложения упомянутых выше принципов. Что сказать в связи с рассказом о становлении и буднях мастерской героини романа? А, вероятно, то, что подобная затея, видимо, была бы хороша и уместна, но только среди совершенных (безгрешных) людей, тогда как в противном случае без нажима и принуждения Вере Павловне вряд ли бы удалось долго работать в подобной описанной в романе мастерской. И вот почему. Так уж устроен грешный (то есть слабый духовно) человек, что он не может долго терпеть что-либо во имя им лично нелюбимого, а значит, он не сможет и сносить безропотно все описанные в романе правила и цели деятельности мастерской. Другими словами, не будут грешные люди любить иных как самих себя, а значит, они обязательно начнут требовать, искать и добиваться себе преимуществ или свободы от необходимости держать ответ за общие интересы. Но в чем ошибка автора романа? А в том, что он посчитал возможным путем формирования так называемой общей выгоды превратить грешного в целом человека в безгрешного или в нового человека. И потом, сама деятельность мастерской новых людей в окружении многих учреждений, состоящих из людей старых, представляется и вовсе невозможной, так как влияние извне будет намного более сильным, чем все поползновения к праведности внутри мастерской.

Кроме того, деятельность данной мастерской, как усматривается из романа, имеет объявленной целью изготовление «излишних» нарядов для «ненужной» (совсем праздной) жизни. Тем самым, описанное выше материальное благополучие мастерской новых людей, выстроенное на поддержке ценностей старых (злых) людей есть очевидная нелепица самого автора романа. Вместе с тем в самой идее мастерской Веры Павловны вполне просматриваются идеи только еще грядущего народного капитализма, в котором уже будет активно эксплуатироваться мысль автора романа о тотальном стяжании каждым членом всякого трудового объединения максимально возможной личной выгоды, которая, впрочем, иногда будет строго совпадать с общей или, скажем, корпоративной выгодой.

Но перейдем к эпизоду о любовном влечении приятеля Лопухова Александра Кирсанова к Вере Павловне. В связи с последним обстоятельством Кирсанов рассуждает так: «Всякий человек эгоист, я тоже, теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться?… если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь». Как мы видим, герой романа, пытаясь совладать с собственным сердечным и одновременно все-таки греховным томлением, выбирает для себя мысль о сохранении спокойствия и довольства собою. Что можно сказать в связи с этим шагом? С одной стороны, почему бы и не поддержать сформулированное решение, но с другой – невозможно не признать его же трусостью. Почему? А потому, что ежели чувство подлинное, то и стыдиться его грех, а ежели оно лишь похоже на любовь, то и горевать о нем вряд ли вообще стоит. Иначе говоря, настоящая любовь никак не будет врагом для героя, а значит, она сама все образует как надо или по-божески. Теперь как раз впору задуматься и над содержанием третьего сна Веры Павловны, в котором остро заявляет о себе уже возникшая привязанность героини к Кирсанову, впрочем, еще не осознаваемая ею вполне. Вместе с тем она уже понимает, что не любит своего мужа, и даже совсем не может его полюбить в будущем. Это ясно угадывает проницательный Лопухов и начинает мучительно искать выход из сложившейся ситуации. Но что он делает, как ищет выход? Он странным образом организует как в себе, так и в Кирсанове так называемую борьбу эгоизма натуры и благородного подвижничества теоретического воззрения. Другими словами, он, с одной стороны, ищет общей выгоды – удовлетворения всякого эгоизма, с другой – начинает конкуренцию благородных начал. Смешно? Но не очень-то сия затея выходит таковою. Почему? А потому, что на повестке дня «всплывает» жертва одного и принятие ее двумя оставшимися. В результате сама жизнь начинает опровергать теорию выгоды (теорию отсроченной общей выгоды) героев романа, так как она для грешных изначально людей есть и сама неразрешимая проблема. Иначе говоря, теория выгоды в тонких и переменчивых движениях души человека не работает в принципе! Или ее смысловой ресурс явно не рассчитан для решения столь сложных задач, а значит, она в столкновении с ними попросту саморазоблачается как несостоятельная (ошибочная). Да и в самом деле: разве возможно искать выгоду в сердечном деле? Разве сердцу прикажешь? С другой стороны, разве сердце в самом себе всегда твердо? И потом, где гарантия, что любящий сегодня будет любить столь же и завтра, в крайности – послезавтра? Поэтому-то в данном случае герои любовного треугольника, а вместе с ними и сам автор романа, попросту говоря, обречены на фиаско, а значит, должны будут ясно понять саму несостоятельность всего задуманного ими плана перевоспитания человечества во имя человеческого же счастья. Другими словами, даже служение самой что ни на есть «возвышенной» выгоде все равно будет связано самим смыслом выгоды, выйти за границы которого не дано будет никому. В противном исходе и автор романа, и его герои вынуждены будут прибегать ко лжи, либо к насилию. Впрочем, кто-то, возможно, заметит автору настоящего очерка, что ведь бывают же в жизни счастливые пары, а значит, и героям романа это никак не заказано будет. Да, бывают относительно умиротворенные пары, но именно счастливых как воистину счастливых все-таки нет, и быть-то не может. Почему? Да потому, что само счастье с сущностной точки зрения есть состояние сознания, характеризующееся полнотой соединения с миром. Поэтому-то частного счастья как чего-то вполне себе устойчивого нет и быть не может! Иначе говоря, без истовой веры в Бога человеку мечтать о счастье возможно лишь ложно, а значит, и само занятие сие не может не быть пустым и печальным. А всякие умиротворенные пары – это лишь удачно сочетавшиеся свойствами самих натур пары, и не более того. И еще. Пока человеку не открыта Истина во всей ее полноте, он был, есть и будет заложник переменчивого (слабого и заблуждающегося) чувства, и ничто не сможет его освободить из этого плена. А что касается Истины, то она дается всякому человеку лишь по мере становления в нем подлинной веры в Бога, причем, сама названная выше вера возникает в каждом из нас, с одной стороны, строго по нашему желанию, с другой – уже по воле Господа нашего.

Наконец, пришло время всмотреться в портрет нового героя романа, который появляется вблизи Веры Павловны спустя некоторое время после мнимого самоубийства Лопухова. Что примечательного мы узнаем об этом лице с мировоззренческой точки зрения? Прежде всего, нам становится известно, что он (его фамилия Рахметов) «должен дорожить временем». Видимо, поэтому его девизом стало выражение: «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых». Кроме того, он же придерживается строго следующих принципов: «роскоши и прихоти – никакой; исключительно то, что нужно»; «Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг»; «не тратить времени над второстепенными делами и с второстепенными людьми, заниматься только капитальными, от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и руководимые люди»; «Я не должен любить». Что сказать в связи с изложенным выше? А то, что наряду с дельными соображениями в настоящем собрании установок содержатся и весьма неудачные. Почему? А потому, что, например, без любви ничего путного и вообще быть-то не может. Это во-первых. А во-вторых, разделение на первостепенное и прочее также может «сыграть злую шутку» со всяким, так как оно может статься таковым на самом деле лишь ситуативно. Оценивая Рахметова вкупе с Лопуховым, от имени которого он и выступает перед Верой Павловной, автор романа в главе «Беседа с проницательным читателем и изгнание его» излагает следующее примечательное рассуждение: «они (Рахметов и Лопухов. – Авт.), видишь ли, высшее свое наслаждение находят в том, чтобы люди, которых они уважают, думали о них как о благородных людях, и для этого, государь мой, они хлопочут и придумывают всякие штуки не менее усердно, чем ты для своих целей, только цели-то у вас различные, потому и штуки придумываются неодинаковые тобою и ими: ты придумываешь дрянные, вредные для других, а они придумывают честные, полезные для других». Вот как! Оказывается, благородные герои Н. Г. Чернышевского действуют честно и полезно для других лишь во имя получения высшего наслаждения от сознания своего благородства в глазах других людей? Здорово, ничего более и не скажешь. А ежели всерьез, то это прямо-таки возведенный в предельную степень комплекс неполноценности какой-то выходит на поверку. Или получается, что герои романа просто одержимые манией величия люди, которые ради своей прихоти слыть благородными готовы ублажать всякого, способного их воспринимать за это таковыми. Но возможно ли такое на самом деле? Иначе говоря, разве возможна страсть благородства в реальности, ведь благородство само по себе, очевидно, будет противиться подобной странной наклонности? Поэтому-то идея выгоды от честности есть блудливая идея, которая автором романа, вероятно, не распознается в своей порочной сути. В результате, «отравившись» этой идеей сам, Н. Г. Чернышевский умильно «травит» ею и своего простодушного читателя. Но чем вооружает автор романа лукавого читателя? Отвечая на последний вопрос, легко вспоминается современная практика пиар-услуг, которая и свидетельствует о подлинной сути главных идей романа как раз и воплотившихся вполне в современной российской жизни. Другими словами, именно не кто другой, как Н. Г. Чернышевский является родоначальником на русской земле печальной традиции широкомасштабной мимикрии (подстройки) подлецов и негодяев под вполне себе благородных людей.

Теперь о «пламенной любви к добру», приводящей Рахметова в состояние «мрачного чудовища». Оказывается, она лишает его возможности шутить, хохотать да плясать. Но, с другой стороны, иного-то и быть не должно. Почему? А потому, что любить пламенно добро, как бескорыстное стремление к преображению мира, само по себе каждому в тягость станет. Иначе говоря, добро можно приносить либо не приносить, но любить его истово, скажем, вместо Бога, «себе дороже» станет. Или страсть к добру похожа на страсть к чему-то очень приятному, тогда как добро самой своей сутью вообще-то защищено от всякой страсти, так как именно оно и упасает человека от нее, упасает от сползания к чрезмерному, лишнему, избыточному. В добре на самом деле нет ничего личного, в нем есть лишь общее благо, а значит, в нем нет повода для личной гордости и для переживаний в связи с нею. Поэтому-то всякий добрый человек не может гордиться собой, не может не быть лично скромным членом всякого сообщества. Все иное есть лукавство или лишь изящно упакованное негодяйство (гламурное, респектабельное подличанье).

Но что же поделывает Вера Павловна, что влечет ее во втором замужестве? Оказывается, что она ищет себе снова независимости – независимости как равенства с мужчиною, который либо служит, либо имеет свое дело. И где же она его находит? В освоении новой для женщин медицинской профессии. В частности, в связи с последним занятием Н. Г. Чернышевский пишет такое: «У ней была мысль: "Через несколько лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах". Это великая мысль. Полного счастия нет без полной независимости. Бедные женщины, как немногие из вас имеют это счастие!» Вновь перед нами прообраз грядущих тенденций в российской жизни, вновь неудачная попытка искать счастья вместо Бога. И как мы все ныне знаем, такая посылка о независимости никак не ведет к умиротворению ни женщин, ни человечество в целом. А кроме того, подобное стремление женщин порождает даже новые, доселе совсем неведомые проблемы – проблемы половой идентичности, с одной стороны, с другой – появление внешне не спровоцированных депрессивных состояний сразу у многих вполне себе успешных людей.

Далее Н. Г. Чернышевский излагает свой особый секрет долгой и счастливой супружеской жизни (любви супругов): «Смотри на жену, как смотрел на невесту, знай, что она каждую минуту имеет право сказать: "я недовольна тобою, прочь от меня"; смотри на нее так, и она через десять лет после твоей свадьбы будет внушать тебе такое же поэтическое чувство, как невеста, нет, более поэтическое, более идеальное в хорошем смысле слова». Но возможно ли это, в силах ли человеческих легко сносить двустороннее несовершенство? Ведь мало того, что всякая жена имеет недостатки, кроме этого, и все мужья «оснащены» таковыми «призами», а значит, посредством своих жен попросту обречены сталкиваться с ними же прямо как в зеркале. Но тогда утопия автора романа при попытке своего воплощения в жизни даст, очевидно, иной – печальный результат омрачения многих душ, с одной стороны, а с другой – массовое впадение в циничное восприятие самих брачных отношений как вполне фальшивых. Поэтому-то секрет автора романа – это на самом деле вполне ядовитое средство нелюбви, лишь маскируемое в добродетельные одежды. А что же взамен сего грустного рецепта? А то, что любовь в браке – это, прежде всего, приятный труд души. Без него, без веры в Бога как главной опоры, в том числе и для любящих сердец, ничего путного нет и быть не может! И еще, рассуждения Веры Павловны о силе наслаждения от любви есть рассуждения сродни гурманским, а значит, есть мысли незрелые и опасные. Почему? Да потому, что исподволь героиня, а вместе с нею и читатели романа начинают подменять любовь как радостное бескорыстие, охваченное надеждой на счастливое будущее на нечто иное, скажем, на восторженность или восхищенность, внутри которых уже вполне возможны рассуждения о силе или степени переживания как острые проявления, если хотите, гордыни.

Теперь следующее и весьма-весьма примечательное рассуждение автора романа: «Наслаждение уже гораздо сильнее, когда корень его в воображении, когда воображение ищет предмета и повода к наслаждению». Тем самым получается, что распаление самого воображения и есть «великий градус» грядущего наслаждения? Да, это вполне так. И тут уже в дело идут самые разнообразные приемы психологического воздействия, а также их возможные комбинации. Ныне это уже вполне себе преуспевшая технология обработки сознания самого массового потребителя всяческих оттенков «царства наслаждения». Видимо, поэтому-то главные лозунги «рыночного царства» обязательно включают в себя смысл наслаждения как такового или чего-то вполне самоценного. Кроме этого, Н. Г. Чернышевский зачем-то «присоединяет» к наслаждению еще нравственную или духовную смысловую составляющую, полагая тем достичь самых пределов всякой возможности наслаждаться: «Но это еще очень слабо сравнительно с тем, когда корень отношений, соединенных с наслаждением, находится в самой глубине нравственной жизни. Тут возбуждение проникает всю нервную систему, волнует ее долго и чрезвычайно сильно… но разница (между простым и усиленным нравственным началом наслаждениями. – Авт.) огромная в том, что свежесть и теплота развиваются в самых нервах, прямо воспринимаются ими, без всякого ослабления своей ласкающей силы посредствующими элементами». Что ж, красиво, впрочем, на самом деле речь идет, видимо, о другом. О чем же? О радости например. Но что она такое в своей сути? С сущностной точки зрения она есть состояние сознания, в котором ощущение единства с миром достигает максимально возможной величины. Но тогда автор романа, как говорится, «валит все в одну кучу» или путает «божий дар с яичницей». Вероятно, что это так и есть. Но для читателя сие дело безвредным все равно не будет, а значит, даже не желая того, Н. Г. Чернышевский на страницах своего творения выступает в роли «великого путаника».

Далее обращает на себя внимание сентенция из четвертого сна Веры Павловны: «До меня (речь о светлой красавице – богине любви. – Авт.) не знали полного наслаждения чувства, потому что без свободного влечения обоих любящих ни один из них не имеет светлого упоения. До меня не знали полного наслаждения созерцанием красоты, потому что, если красота открывается не по свободному влечению, нет светлого упоения ее созерцанием. Без свободного влечения и наслаждение, и восхищение мрачны перед тем, каковы они во мне». Во как! Но разве можно иметь симпатию или даже любовь из-под палки? В таком случае речь, очевидно, идет о чем-то другом. Но о чем именно? А, вероятно, о том, что само влечение человека к кому-чему-либо уже обязывает его чем-то перед выделенным им же объектом. Чем же? А тем, например, что отсутствие симметричного переживаемому чувству ответа будет вызывать огорчение или вполне страдательный момент в связи с этой нехваткой, а значит, будет обязывать сносить психологическую перегрузку. Кстати, последнее напряжение может возникать, скажем, как разность текущих состояний или как превратность качеств наличных предпочтений даже у любящих друг друга людей, а значит, в подлинной любви проблемы свободы как таковой нет и быть не может. Но тогда о чем же повествует Н. Г. Чернышевский? А он, скорее всего, говорит о лжелюбви. Почему? А потому, что ниже пишет уже такое: «Моя (речь от имени богини любви. – Авт.) непорочность чище той «Непорочности», которая говорила только о чистоте тела; во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, не дам поцелуя, в котором нет симпатии». Интересно, а свобода спасает человека от него самого, от свойственных ему вкусовых предпочтений, пристрастий, влечений? Нет, не спасает. Но тогда о чем же говорит на самом деле автор романа? В чем объективность его речей? А в том, что он под видом самой большой любви продвигает в жизнь нечто иное. Что именно? Вероятно то, что его самая что ни на есть непорочная «Непорочность» лишь изящная форма самовозвеличивания. Или на самом деле под прикрытием проповеди равноправия («если ты хочешь одним словом выразить, что такое я, это слово – равноправность») он транслирует грядущее господство («Я скажу ее (свою волю. – Авт.) всем, когда мое царство будет над всеми людьми») в человечестве самых что ни на есть «свободных» индивидуумов, которые во имя торжества названной свободы для собственного греха доведут всех жителей земли вплоть до самого «конца света».

В истории другой героини романа, Катерины Полозовой, Н. Г. Чернышевский устами Александра Кирсанова ясно провозглашает еще один принцип человеческого поведения: «безрассудства делаются только в двух случаях: или сгоряча, в минутном порыве, или когда человек не имеет свободы, раздражается сопротивлением». Но так ли это на самом деле? Ведь много примеров мудрого поведения, как говорится, «без примерки» или без раздумья. С другой стороны, не всякое преодоление сопротивления безрассудно. Кроме того, очень много примеров «сладкого» безрассудства, когда отсутствие какого-либо сопротивления лишь соблазняет человека к совершению глупого поступка, усвоению так или иначе богопротивного воззрения. В результате автор романа, с одной стороны, скрывает подлинную природу человеческого безрассудства, с другой – дает несомненно ложные внешние ориентиры для его обнаружения. И потом, само действие вне рассудка – это лишь автоматическое действие, а значит, искать в нем, например, глупость вряд ли вообще стоит. Наоборот, всякая глупость, в конце концов, есть продукт не очень удачной рассудочной деятельности. Поэтому-то рассказ Н. Г. Чернышевского о том, как Кирсанов лечил Катю Полозову от любви к недостойному человеку (Соловцову) путем шантажа больной и ее отца или путем угрозы применения в отношении нее эвтаназии, есть рассказ лукавый, приводящий в реальности либо лишь к видимости успеха, либо к прямой гибели и тела и души самой исцеляемой. Тогда как со страниц романа на читателя буквально обрушивается торжество метода Кирсанова – Чернышевского, с помощью которого все происходит, в конце концов, по воле отца Катерины, но и не против поэтапно изменяющейся (с одного на противоположное) воли обоих участников семейной драмы. Иначе говоря, получилось как в поговорке «и волки сыты, и овцы целы». Впрочем, в подлинной жизни такие маневры ведут все-таки к иному результату. К какому? А к такому, что на место Соловцова непременно придет другое, не менее одиозное лицо и все повторится сначала, и уже известная «метода» никак не спасет. Почему? А потому, что ее ресурс лишь в ее новизне. Другими словами, она эффективна только в случае полной неожиданности ее средств для самого объекта воздействия. В противной ситуации придется уже искать иные, подлинные причины возникшего противоречия. Кстати, о противоречии. Оказывается, что «Катерина Васильевна (речь о Кате Полозовой. – Авт.) влюбилась в Соловцова за его письма; она умирала от любви, основывавшейся только на ее мечтах… она любила читать и мечтать». То есть названная героиня была воспитана романтической литературой или воспринимала известную ей самой действительность посредством соответствующих фальшивых литературных образов, «смастеренных» для развлечения и обольщения собою всякого из простодушных читателей. Иначе говоря, «напитавшись» умильными представлениями о «правильной» жизни, Катя Полозова и попалась запросто на «крючок» уже невыдуманной жизни. Таким образом, литературное просвещение и позволяло систематически удерживать подрастающее поколение в ложных видах на реальность, с вполне вероятной целью его прельщения и вовлечения в якобы неизбежное греховное бытие. Последнее печальное дело умело использовалось как в прошлом, так и поныне стоит «во главу угла» в целях сохранения существа когда-то давно сложившихся рамок социальных отношений как якобы единственно и возможных. Причем, даже известные революционные изменения также никогда не выходили за рамки давно господствующего порядка и только лишь внешне заявляли собою иное существо.

В финале повествования по воле его автора возникает совершенно идиллическая картина семейного счастья всех трех главных героев романа, к которым присоединяется посредством Бьюмонта-Лопухова еще Катерина Полозова. Вот вроде бы и вся история о жизни новых людей. Но что она такое и к чему, собственно, была написана? Неужели в ней нам дан образ подлинно новых людей? Так, А. И. Герцен, отмечая глубокое влияние романа Чернышевского на русское общество, писал такое: «Молодые люди, приезжавшие (видимо, в Лондон. – Авт.) после 1862 г., почти все были из "Что делать?", с прибавлением нескольких базаровских черт». Таким образом, можно согласиться с тем, что в лице героев романа просматривались черты новой реальности – нового мира. Но было ли это приятное видение действительно или сущностно новым? Думается, что все последующие исторические события показали все-таки нечто иное, а именно: под видом обновления, как говорится, из лучших побуждений ряда российских энтузиастов возникла вполне себе старая реальность, лишь умело облаченная в новую социальную упаковку – упаковку социализма. Почему же все-таки старая реальность? А потому, что в ней продолжили свое бытие все уже давно известные ветхозаветные установки на разделение, на принуждение, на стяжание выгоды. Иначе говоря, вселенские хлопоты о всеобщем блаженстве ничем иным и кончиться не могли, так как стремление человека к счастью есть стремление изначально порочное, и любые попытки его достижения обречены на провал. Почему? А потому, что подобная надежда изначально порочного существа на достижение им состояния существа совершенного есть глупая затея. Другими словами, не может греховный человек испытывать чувства возможные, например, для святого лица, так как сама природа греха как своего рода фильтра не пропустит в сознание «музыку небесных сфер», без которой само искомое блаженство так и останется вне пределов досягаемости. Поэтому-то «новые люди» Н. Г. Чернышевского – это лишь подмена искомого или это лишь ядовитая иллюзия рождения нового человека, содержащая в себе под видом всего благого многие будущие беды всего человечества, соблазнившегося идеей стяжания всеобщей выгоды. Но почему вдруг так мрачно, ведь выгода-то сама по себе не так уж и плоха? А потому, что в ней нет предела, а значит, в ней нет покоя и нет умиротворения, а ее мнимая цель – абсолютное господство, а всякий господин не терпит над собою никого, иных же понимает всегда явно ниже самого себя. В результате тотальной погони за выгодой человечество и придет к одному – к полному подчинению себя лишь одному господину, который и будет непосредственно повелевать всем для человека вожделенным, а значит, будет легко распоряжаться уже и душами людей. В религиозном прочтении – это и будет антихрист. Следует ли признать сию перспективу разумной? Вряд ли.