Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

До меня дошло наконец, что за бред мне приснился. За окном уже забрезжил хмурый рассвет. Уютно забарабанили по подоконнику капли мелкого осеннего дождя. Воспалённое жалостью воображение успокоилось и, умостившись уютным калачиком где-то в закоулках души или мозга, заснуло спокойным сном. Я тоже задремал и проспал аж до самого полудня: как-никак выходной и надо было выспаться на всю предстоящую неделю.

Само собой разумелось, что Любовь Ильинична непременно зайдёт к нам или позвонит, и мы с супругой, то бишь соседкой в ту пору, решили, сообразив на двоих, как следует подготовиться к такому печальному событию, как поминки, и с нетерпением ждали её сначала к позднему обеду, затем – к ужину. Наконец не утерпели – сами поднялись к ней и в двери нашли записку: «Дорогие мои, большое вам спасибо за всё, что вы сделали для меня. Спасибо за веру, за сердечность. Я вынуждена уйти. Далеко. Надолго. Наверное, навсегда. Помяните Капку. И меня не поминайте лихом. Будьте счастливы и живите долго и ладно».

Что в таком случае делают люди? Обычно идут в магазин за водкой, а утром вызывают врача на дом и, махнув на все дела рукой, садятся на бюллетень. В конце концов, ведь отныне, с лёгкой руки Любовь Ильиничны, нас можно было назвать молодожёнами – и нам была положена пусть хоть неделя, да медовая!

Едва мы справились с переживаниями, связанными с похоронами и отъездом нашей Любочки, как раздался в дверь звонок – резкий и настойчивый. Как сразу почудилось, чрезвычайно тревожный.

Открываю – на пороге милицейский капитан. Спрашивает: такие-то и такие-то? Да, отвечаю, а в чём, собственно, дело? Быстро, говорит, захватили документы – и следуйте за мной: там и узнаете… и ведёт нас к квартире Любовь Ильиничны.

– А веник зачем вы прихватили с собой?! – вдруг, остановившись в двух шагах перед дверью квартиры Любовь Ильиничны, капитан уставился на веник в руках моей супруги.

– А что, нельзя?! – вдруг огрызнулась, ощетинившись веником супруга.

– Нет, почему же нельзя? Если вам… просто странной как-то, с веником-то в руках.

– Вы велели собраться – вот и собралась. Не нравится – могу уйти.

– Да нет уж… пожалуй… Да какая мне разница, в конце концом, с веником вы или без?! Совсем голову заморочили! Проходите!!!

И капитан указал рукой на дверь, уступая нам дорогу. Вошли и обомлели: на стене красной тушью по жёлтым обоям было начертано: БУДЬТЕ ВЫ – ВСЕ! ВСЕ!! ВСЕ!!!

Оглох. Ослеп. И даже не сразу внял приглашению присесть – на одну из табуреток посреди комнаты. В квартире хозяйничало много народу – в милицейской форме и в штатском. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что здесь идёт обыск. На диване, придвинув журнальный столик, с разложенными на нём листами бумаги, восседал капитан и что-то писал. Спиной к нам у окна стоял майор и нервно курил.

Вопросы задавал другой, в штатском, что взад-вперёд ходил по комнате, – какие-то нелепые, нетактичные, а порой и просто интимные вопросы, с нашей точки зрения. Продолжалось это долго, пока вдруг майор у окна не обернулся к нам лицом и не спросил резким и пронзительным голосом:

– Так какие у вас общие интересы?

– А вам какое дело?! – тоже с вызовом ответила вопросом на вопрос супруга, и я заметил, как недобро потемнели у неё глаза. Сейчас ужалит, подумал я, а там, верно, жди и перепалки. Лишь бы веником не стала размахивать. И съёжился в предчувствии чего похлеще.

– Она предлагала вам купить вещи, импортные или отечественные?

– Нет.

– Что вам известно о её связях с иностранцами?

– Ничего.

– У вас есть общие знакомые?

– Нет.

– Я обращаюсь не к вам, а к вам! – Он перевёл холодный колючий взгляд с супруги на меня. – Назовите общих знакомых!

К счастью, очнувшись от первого впечатления после прочтения надписи на стене, я уже начинал приходить в себя.

– Повторить вопрос?

– Мне думается, что сначала надо объяснить, что здесь происходит, а потом…

– Придёт время – узнаете. А теперь отвечайте на вопрос: ваши общие знакомые.

– У нас нет общих знакомых.

Опять вмешался в штатском:

– Почему вы пытаетесь скрыть, что вместе работаете?

– На дурацкий вопрос – дурацкий ответ: вы не спрашивали.

Капитан оторвал взгляд от бумажки и предостерёг:

– Но-но!

– Вы знали, что она промышляет проституцией? – от окна с нажимом спросил майор.

– И что дальше? – тоже с нажимом спросила в ответ супруга.

Тот, что в штатском:

– Я, конечно, не знаю ваших маленьких интимных тайн…

– Не хватало ещё!

– Насколько я понимаю, вы состоите в гражданском браке. И вдруг позволяете молодой красивой женщине лёгкого поведения навещать вашего сожителя, иногда, наверное, и в ваше отсутствие…

Супруга нервно расхохоталась, и я поспешил вмешаться:

– А это уже не ваше дело!

– Вы в самом деле так полагаете?

– Короче, чего вы от нас хотите?

– Ну, например, нам бы хотелось понять, что движет женщиной в расцвете сил и здоровья, когда без каких-либо видимых причин она проглатывает горсть таблеток? Непонятно. Или же есть на то какие-то скрытые причины?

Супруга охнула и прикрыла ладошкой рот. Веник упал с коленок на пол. У меня всё оборвалось внутри и похолодело, а человек в штатском продолжал ровным бесстрастным голосом:

– А раз непонятно, значит – надо разобраться. Работа у нас такая, непростая, и не всем приятная – задавать вопросы. Кто-то ведь должен и грязное бельё перетряхивать. А вы не хотите нам помочь. Интересно, почему? Вы что-то скрываете. Чего-то боитесь.

– Вы знали, что она воровка? – опять спросил майор.

– De mortuis aut bene, aut nihil, – огрызнулась супруга и нагнулась за веником, подняла с пола.

– Что ты там мне… – начал было майор.

Тот, что в штатском, примирительно, однако ж, поднял руку.

– Ну почему же сразу так – либо ничего, либо хорошее. Правильнее – ничего, кроме правды! И кто вам сказал, что она мертва?

Мы с супругой переглянулись в полном недоумении. Да, ужалишь тут их! – подумал я и усмехнулся, наверное с очевидным облегчением. Я почувствовал, как от сердца отлегло.

– Вы и сказали.

– Вы что-то путаете, – пожал он плечами. – Я не мог вам такого сказать. Пока трупа нет, нельзя и с уверенностью говорить ни об убийстве, ни о самоубийстве. Я сказал: допустим. Например. А вот вы совсем даже и не удивились, как будто знали заранее. А я вот не знаю. Поэтому я и спрашиваю вас, откуда вы взяли, что она мертва. Может быть, вы и труп предъявите?

– Или то место, – ввернул реплику майор, – где сейчас скрывается ваша – не знаю, кем она приходится вам. Для вас это был бы наилучший выход из сложившейся ситуации.

– В данных обстоятельствах, – подхватил в штатском, подавляя гримасу неудовольствия, что выражением очевидной досады отразилась на его лице при поспешной реплике коллеги, – как мне кажется, именно в ваших интересах, чтобы наш разговор состоялся в как можно более доверительном, откровенном ключе. Иначе, боюсь, вам придётся объясняться в другом месте. Вот так-то. Что же вы молчите?

Я снял очки, сложил их и убрал в нагрудный карман. Подушечками большого и указательного пальцев сжал переносицу, полагая, что подобный жест красноречивее любых слов: как вы мне надоели со своими дурацкими вопросами, – и, упрямо склонив голову книзу, как это обычно делают козлы, ответил:

– В данных обстоятельствах, я так думаю, в моих интересах ответить на ваши конкретные вопросы. Если у вас есть, что спросить, то спрашивайте. Я внимательно вас слушаю.

– Это мы вас слушаем, – буркнул капитан.

– Я ответил на все ваши вопросы.

Майор возвысил голос:

– Мы вызовем вас повесткой. И будьте готовы по часам и минутам, в хронологическом порядке, расписать, что вы делали, где вы были и с кем встречались последние три дня. Это во-первых. А во-вторых, не дай бог, если всё ж таки вы окажетесь не в то время и не в том месте. Мы всё досконально перепроверим. И, в-третьих, вам всё-таки придётся объяснить нам характер ваших взаимоотношений…

– У вас всё? – спросила супруга и вдруг, взяв веник, принялась обмахивать мысики домашних тапочек, будто пыль сбивая.

Человек в штатском присел рядом с капитаном, напротив нас, достал из пачки сигарету, закурил и, выпустив облачко дыма, с прищуром спросил:

– Вам говорит что-нибудь имя или кличка – Капка?

Последнее слово он произнёс после паузы и с нажимом, как будто бы выдохнул, – и пристально, не моргая, уставился прямо в глаза.

– Конечно, – не задумываясь, ответила супруга, отвечая взглядом на взгляд, и, положив веник поперёк колен, затем перевела глаза на капитана: – Пишите!

Из кухни вышел некто в форме, чина не успел разглядеть, прошёл нам за спину и начал там расхаживать, действуя на нервы.

– Ну, наконец-то. Давно бы так. Кто он?

У меня под сердцем ёкнуло: одно неосторожное слово – и тогда… тогда люди в погонах и без погон придут в палисадник, раскопают могилу, унесут-таки шкуру. Я взял супругу за руку, сдавив её в своей.

– Молчать! – ткнул пальцем человек в штатском в мою сторону.

– Не двигаться! – шагнул ко мне майор.

Ну, всё! – подумалось, – конец…

– Кто такой Капка? – спросил человек в штатском, и я почувствовал, как они все трое напряглись в ожидании ответа. За спиной стихло шагов топотанье. Ни шороха из кухни. В коридорчике появилась фигура лейтенанта. И все замерли в ожидании.

Супруга пожала плечами.

– Наш домовой, – в полной тишине прозвучал её простой ответ.

– Сутенёр? – спросил капитан, перебил майор:– Фарцовщик?

Оба вопроса прозвучали одновременно, едва ли не в унисон, а человек в штатском, воспользовавшись секундами замешательства, нетерпеливо уже сыпал уточнения:

– Иностранец или наш? Фамилия, кличка, место жительства?

– Ну, я не знаю, что вам на это ответить.

– Чистосердечно, как есть на самом деле.

– Ну, вряд ли, чтоб домовой мог быть иностранцем.

– Значит, наш, доморощенный. Тем хуже для него.

– А зовут его все Капкой. Вряд ли, чтоб у домового была фамилия.

– Ясно, это кличка. Давай, капитан, записывай… Так. Место жительства? Прописка? Адрес? Отвечайте быстро и внятно. Что значит домовой?

– Леший живёт в лесу. Водяной в болоте. А домовой, стало быть, в доме. Как ещё объяснить? Каждый ребёнок знает.

– Чей ребёнок? – спросил капитан.

– Где участковый? – крикнул кому-то майор. – Участкового сюда!

– Отставить!!! – приказал человек в штатском. – Это что, шутка? С нами опасно так шутить. Мы не понимаем шуток.

– Какая шутка? – пришёл я на помощь супруге. – Это на полном серьёзе. В нашем доме поселился домовой. И зовут этого домового Капка. О нём даже легенды слагают. Например, если в кране нет воды, то виной всему – сами понимаете, кто. Капка. А к Любовь Ильиничне он особенно часто заглядывал. Наверное, она ему нравилась. Если тебе не с кем поговорить, то позови Капку, и он придёт – взбодрит и утешит. Он очень добрый домовой, но иногда, бывает, шалит…

– Молчать!!! – заорал майор, и краска гнева бросилась ему в лицо.

– Погоди, майор, тут надо хорошенько во всём разобраться. Так вы, говорите, домовой? Вы собственными глазами видели, как он заходил в эту квартиру или какую-нибудь иную квартиру?

– Как же вы можете видеть, что кто-то заходит в квартиру, если он вовсе не заходит.

– Стойте, вы только что сказали…

– Я знаю, что сказал. И не придирайтесь, пожалуйста, к словам. Он действительно не имел такой привычки – заходить в дом через дверь. Капка обычно появлялся из-за плинтуса.

– Стойте-стойте! Давайте по порядку. Какого плинтуса?

– Да вот любого. Чаще всего, где много паутины.

– Вы смеётесь надо мной?

– Да нет, что вы. Я говорю серьёзно.

– Ладно, допустим. Повторяю вопрос. Вы собственными глазами видели домового?

– Знаете, я скажу вам так. Если веришь – то видишь.

– А вы, значит, верите в болотного… тьфу ты, совсем с вами тут крыша поехала! Вы верите в домового, лешего, как его там – кикимору…

– Это его жена.

– Какая ещё жена?

– У водяного есть жена. Зовут её Кикимора.

– Ага, фантазия, значит, такая. Любопытно! Мания, да? – впервые он улыбнулся, но улыбка его показалась мне недоброй. – Ну-ну! И что же?!

– Ничего, – за меня ответила супруга. – Всё.

– Всё, да? И как давно проявляется у неё эта, так сказать, мания?

– С детства, – я буркнул нехотя.

– Ах, даже так, значит? С детства, говорите?! Это хорошо, что говорите. И вы знакомы с ней с самого её детства, не так ли?!

– Нет.

– А как же вы узнали, что она с самого детства страдает этой манией. Она вам сама рассказала? Когда? Где? При каких обстоятельствах?

– Дома у меня. Когда Капка ушёл.

– Значит, Капка тоже был у вас в доме?

– Это участковый может не ходить по домам. А домовой – так непременно.

– Не волнуйтесь, теперь участковый у вас просто поселится. Будьте уверены.

– Да ради бога. С большим удовольствием. Если с домовым поладит.

– А я свидетельница, – сказала супруга.

– И протокольчик подпишете, не так ли?

– Разумеется, но только в том случае, если вы устроите нам очную ставку – это так, кажется, называется?

– С кем очную ставку?

– С домовым, с кем же ещё. Или, что желательнее в данных обстоятельствах, с Любовь Ильиничной.

– Как поймаем – так непременно и устроим.

– Как же вы поймаете домового? Засаду устроите?! Так он ни от кого никогда не прячется.

– Так! – Человек в штатском встал с дивана. – Мне этот балаган изрядно надоел. Мы с вами ещё обязательно встретимся. Тогда и пошутим. Всерьёз и, может статься, надолго. А пока свободны, зубоскалы.

По-детски взявшись рука за ручку, мы с супругой встали со своих табуреток и молча пошли прочь.

– Дверь-то открой, – сказала она лейтенанту, что стоял в проходе и широко открытыми глазами глядел на нас в недоумении.

Лейтенант послушно открыл. Пропустив меня вперёд, супруга задержалась на пороге и, обернувшись вполоборота, вдруг подняла веник, осенила их крестом, да и говорит с горечью в голосе:

– Знаете, я вам так скажу. В жизни, наверное, каждого человека выпадают такие минуты, недобрые и немилосердные, когда страх тонет в нахлынувших чувствах, и отчаяние подстерегает человека за углом. В такую недобрую ночь, если не придёт на помощь Капка, может случиться самое ужасное. А вы спрашиваете, видели ли мы его собственными глазами. Как вы думаете? Конечно же, видели.

– Я вам верю. И проверю. Скоро, очень скоро, будьте уверены. И анализы, и обследование на предмет всяких там маний, и экспертиза, и очная ставка – всё это будет. Непременно. Я вам обещаю.

В тот вечер главным для нас было – занять себя. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, супруга, поблёскивая воспалёнными глазами, захлопотала по хозяйству, ну а я, набрав полное ведро воды, направил шаг в обход дома по щербатой асфальтной дорожке к палисаднику. Берёзовый прутик, обчиканный кощунственным образом под крестик, словно бы ждал моего прихода. Ещё издали завидя, он потянулся навстречу сухими веточками-ручонками. Соскучился, стало быть. Да и жажда, видать, мучает. Напоил, обложил камушками, смастерил оградку из подручного материала, которого всегда вдосталь под окнами.

Мы с супругой старались не вспоминать и не говорить ни о том страшном позднем вечере, когда похоронили Капку, ни о том, что же на самом деле сталось с Любовь Ильиничной, ни о том нелепом допросе, который может привидеться разве что в кошмарном сне.

А время меж тем текло своим размеренным, космическим чередом.

Квартира Любовь Ильиничны недолго пустовала. Не опечатали. Не изъяли. Оттуда кто-то вывез мебель, а через несколько дней въехала новая хозяйка – в результате какой-то сложной и хитроумной комбинации всё тех же маклеров. И в головах наших всё смешалось, а от сердца наконец отлегла глубокая печаль.

По весне, на исходе апреля, стало ясно, что прутик каким-то чудесным образом пережил лихорадочную зиму и вполне прижился на могиле Капки. Набухли почки, и распустились махонькие липкие зелёные листочки. Когда я выхожу в палисадник, берёзка протягивает навстречу мне обе свои веточки-ручонки и, сдаётся, нашёптывает мне что-то такое, что выше моего понимания. Я часто с умилением и нарастающим беспокойством представляю себе, как пройдут годы и зазеленевший прутик обратится в крепкое, статное деревцо.

Я боюсь задаваться до сих пор не вполне разрешимыми вопросами, а ещё больше боюсь отвечать на них, потому и стараюсь не задумываться. Но порой мне кажется, будто через нашу жизнь проходит тропка оттуда, где жизнь зарождается, и туда, куда жизнь непременно канет. Пугает явь, связующая эти две бесконечные вселенные.

А иногда вдруг навещает жгучее желание, чтоб и у нас где-нибудь в тенистом углу ожил свой косматый домовой. Такие мгновения супруга называет недобрыми, потому как опять гложет безотчётная тоска и холодит душу страх: должно быть, это очень безнадёжно, когда тебе надо, чтоб явился к тебе твой Капка и утешил, как малое дитя.

У столба

Сложнее жизни – наши мысли о жизни нашей

Мы, так сказать, открыты со всех сторон: и солнцу, и ветру, и чужим настроениям. В нас входят другие и мы входим в других, сами этого не замечая…Шепчутся где-то люди о своём, деревья о своём – и стоит какой-то невнятный шорох. Ну и в душе тоже шепчет что-то… И какой, знаете ли, смысл твоей жизни в общей, так сказать, экономии природы, где эти звёзды утопают, без числа, без предела… горят и светятся… и говорят что-то душе. Иной раз и грустно, и глубоко, и тихо… Кажется, как будто не туда направляешься, куда надо. И начинаешь угадывать что-то там, высоко… И хочешь убежать от этой укоряющей красоты, от этого великого покоя со своим смятением и хочешь слиться с ними… А уйти некуда…

В. Г. Короленко. Не страшное

Ведь сказано же, и каждый с детства помнит, что за письмена начертаны на том столбе: «Кто поедет от столба сего прямо, тот будет голоден и холоден; поедет в левую сторону, тот будет здрав и жив, а конь его будет мёртв; а кто поедет в правую сторону, тот сам будет убит, а конь его жив и здрав останется…» Рассудил мудро путник «и поехал в левую сторону, держа на уме: хоть конь его и убит будет, зато сам жив останется и со временем может достать себе другого коня…».

***

Выйдя из подъезда многоэтажного панельного дома, Евгений Фомич осмотрелся по сторонам и, зябко поёживаясь от полуденной прохлады, неспешной важной походкой направился к припаркованному у столба старенькому «Москвичу», только-только, по всему видать, выпущенному из покрасочного цеха автомастерской. Обошёл вокруг машины, заглянул под днище, упёрся полусогнутой ногой в переднее правое колесо, а обеими руками в крыло и с силой качнул машину разок, другой. Осмотром, очевидно, остался доволен. Наконец он отпёр ключом водительскую дверь и, покряхтывая, втиснулся на полтуловища, оставляя одну ногу снаружи, в тесный неуютный салон, ещё не прогретый запоздалым солнцем. Прежде чем вставить ключ в замок зажигания, он зачем-то пошарил руками под сидением, открыл-закрыл бардачок, заглянул под торпеду, затем размеренно трижды нажал на педаль газа, потянул до упора на себя ручку подсоса, выжал сцепление, отключил передачу и повернул ключ зажигания. С замиранием сердца прислушался – в ответ раздался тяжкий страдальческий стон, что-то хрустнуло, зажужжало, кашлянуло раз, другой, третий и прерывисто, то замирая, то захлёбываясь, заскрежетало с характерным металлическим присвистом. В конце концов двигатель чихнул – взревел… заикнулся было – и ровно, часто, хотя и с натугой, затарахтел.

Поумерив подсос, Евгений Фомич выбрался из салона, с силой захлопнул дверцу и со знанием дела покачал головой: брюзжи, дескать, старина, брюзжи, недолго осталось тебе скрипеть по моим нервам – смотри только, не отбрось до сроку своих верных копыт!

***

А ведь я тоже хорошо помню то унылое сентябрьское утро, что словно бы занозой воткнулось в грудину вам, чтобы с течением полубессонных ночей, так и не вырванное из памяти, нарывая, потянуться к самому сердцу своими губительными метастазами.

Конечно, теперь уж не счесть ни дня, ни числа, а только перед глазами стоит то пыльное небо, крапчатое над головой и на горизонте бледно-серое, да смазанные контуры микрорайона, утонувшего в струящейся белёсой дымке.

Любил бы я осень, ежели б не печаль – не тоска об ушедшем лете. Ещё, кажется, вчера всю суточную четырёхсменку напролёт в природе точилось скрытое борение: лето не сдавалось – осень навалилась; и, вконец измотанная тщетным противостоянием, теперь природа никак не могла очнуться от летаргической дрёмы и прозевала-таки пересменку: уже за полдень, а всё как будто утро – сонное, вялое, скучное. Но вот день, словно бы украдкой потягиваясь под росистым покрывалом, смущённо улыбнулся рассеянным солнышком, ресничками-лучами запоздало смахивая пыль с небес, да и подобрал туманную вуаль с застенчиво-печального лика позолоченного, бабьего лета. В тени же палисадников затаилась коварная осень: пускай-де лето бавится, пускай хорохорится – погуляет напоследок, а я меж тем, исподтишка, по щепоточке, по горсточке подсыплю в зелень жёлто-красного ядку, затем вдруг холодным душем окроплю и тут же инеем на морозце подсушу. Приспеет час, и промозглой косой напропалую всё скошу, зашебаршу пожухлым, чернёным листом, в нагих ветвях сквозняком закручу, загужу, зарычу – оскалом белым-белым… и зиме-матушке свой черёд безропотно уступлю.

***

Может статься, Евгений Фомич уже давно воображал себя за рулём блестящего трёхдверного зубила, так что с какой теперь стати щадить эту старую крашеную неповоротливую колымагу, чаянную где-нибудь разве что на свалке «Вторчермета», – и он не жалеючи выжал сцепление, вдавил до полика педаль газа: кх-гы-гы… По-прежнему капризно брюзжа, впрочем, уже с ревнивой как бы обидцей: погоди у меня, то-то попомнишь ещё верного друга, – «Москвичок» хотя неровно, тем не менее послушно тронулся с места. Заметно поредевшая в столь поздний час, уплыла назад автостоянка, и под колёса устремился бугристый, с прорехами и заплатами, асфальт узких взаимно пересекающихся улочек микрорайона.

Никакие, однако ж, неровности на пути или же причуды дряхлого рысака, по которому давненько плачет живодёрня, не в силах были вышибить из наездника вот это вот его чудесное, ну прямо-таки воздушное настроение, связанное с предвкушением скорогрядущих перемен. Жизнь, казалось, прекрасна, и он в этой жизни на коне.

***

– Ну, милая, с богом! – шепчу я, поощряюще похлопывая её по плечу. – И, главное, смелее… Смелее! Смелее!!!

И тут сквозь ещё не высохшие слёзы росы рассмеялась природа солнечным бабьим летом, с голубых её очей долой слетели последние тени дрёмы – принарядилась проказница-соня в пёстрые, сочные наряды, воссияв зрелою прелестью.

– Всё будет хорошо, – как заклинание, как молитву шепчу.

Всем пора приниматься за дело, каждому за своё: и ей, и ей и ему, и мне тоже – за своё ремесло! Ведь я немножечко пиит – пиит, впрочем, несравненный в своём весьма уродливом искусстве.

***

Набежала тень. «Москвичок» нырнул в арку. Ослепительно хлестнуло по глазам солнце. Евгений Фомич лихо вырулил из-под арки, а прямо под колеса, взмахнувши руками, как белая лыбедь крылами перед взлётом, – женщина в белом, невесть откуда взявшаяся…

До скрежета вдавилась внутрь неподатливая педаль тормоза, – удара слышно не было, – вздыбился и стал, замерев, ретивый «Москвичок», но посередь капота… О, боже!

Всё, приехали. Конец!!!

Крутой дугой выгнувшись над сидением, Евгений Фомич закостенел – застыл и мыслью, и чувством. Пальцы до судорог сжимают обод руля. Не умея пошевелить вдруг отнявшейся ногой, втиснувшей в полик педаль тормоза, он оторопело впился остекленевшим взглядом в белое пятно на капоте, как если бы кто пролил там молоко. Полное ощущение невесомости и пустоты вокруг.

Тюк-тюк… тюк-тюк… – стук не по рёбрам изнутри, а по стеклу снаружи. Он с ужасом, похолодев, поднимает робкий, испуганный взгляд и не верит собственным глазам: через стекло на него уставились расширенные – от ужаса или от боли? – глазищи и… Неужто улыбаются?! Да нет, это шок – в горячке она, в горячке… и скалится.

Сдаётся, ему уж доводилось где-то видеть эти глаза. Да-да, точно, прежде он видел их, и заприметил.

Тюк-тюк… Руки-ноги отнялись, похолодели, а на лбу испарина, и пальцем не шевельнёшь, точно бы тупой кол заглотил невзначай.

Тюк-тюк… тюк-тюк… Чуть сбоку, с его стороны, слева, в распахнувшемся на ветру лилейном плащике мреет в его затуманившихся глазах девушка, как ни в чём не бывало оперевшись рукой о крыло и невинно, мило улыбаясь ему. На капоте молочным полумесяцем покоится её кожаная сумочка.