Спорим, ты пожалеешь об этом

– Я о ней не просила. – я разворачиваюсь и делаю пару хромающих шагов, стараясь держать голову прямо, как будто боль – просто неприятный слух.

– О заботе не просят, красотка, – обгоняет он меня, вставая поперек дороги с этой своей чертовой каталкой, – ее только принимают.

– Ноа, я…

– Пожалуйста, Роми, – почти умоляет он, нахмурившись, – позволь мне позаботиться о тебе. Я только спущу тебя вниз, верну на курорт, и до завтра ты меня не увидишь.

Черт… в этом есть смысл. Такси обойдется мне в сотню долларов минимум, автобус до курорта ходит дважды в год и строго по фазам луны, а ехать с Ноа – значит оказаться в своем домике через двадцать минут. И, что самое ужасное, я понимаю, что это – разумное решение.

Ненавижу, когда он предлагает стоящие идеи.

– Хорошо, – строго киваю я, изображая спокойствие, – но на этом я не поеду.

Ноа не спорит. Он просто закатывает глаза, пихает кресло в сторону – оно отъезжает к стене с обиженным скрипом – и делает шаг ко мне. Через секунду я уже в его руках. Не как тогда, когда он швырнул меня себе на плечо после вечеринки, а по-настоящему – бережно, будто я не упрямая женщина, а человек, которому действительно больно. Одна рука поддерживает спину, другая – под коленями, и он даже не меняет осанку, будто я ничего не вешу.

– Что ты… поставь меня на землю, Ноа.

– Как только дойдем до машины, – почти хмыкает он, и уголок его рта дрожит.

– Я сама в состоянии идти.

– Ты хромаешь.

– И это продлится еще пару дней. Через пару часов это станет не так заметно.

– Но сейчас тебе больно.

– Оставшиеся дни ты тоже собираешься делать это? – подтруниваю я, когда он доносит меня до лифта и нажимает кнопку.

– Если это поможет тебе – да.

Он говорит это спокойно, без пафоса, без привычной насмешки. Просто смотрит на меня сверху вниз, как будто действительно собирается сдержать обещание.

Но это самое страшное. Потому что на секунду я забываю дышать – не от боли, а от того, как близко его лицо, как сильно он пахнет чем-то зимним, хвойным и дорогим. И, возможно, впервые за все время я не уверена, кого мне хочется ударить сильнее – его, себя… или Эйдена, который подсказал Ноа, где меня найти.

16

– Я сама могу подняться по трем ступенькам, Ноа, – почти стону я, когда он снова подхватывает меня на руки. – Ты буквально припарковался на моем крыльце.

– Не знал, что ты такая зануда, Риддок, – хмыкает он, поднимаясь вверх.

– Я не зануда! Просто не вижу надобности во всем этом. Ты слишком драматизируешь.

Он игнорирует мои возмущения с тем священным спокойствием, каким обладают только буддийские монахи и… вечно раздраженные начальники. Стоит, терпеливо ждет, пока я одной рукой шарю в сумочке в поисках ключей, другой отчаянно стараясь не уронить их прямо в сугроб. Ни слова, ни вздоха, ни фирменного “Роми, ты невозможна”. Только его ровное дыхание у моего уха и тепло, от которого мне становится то ли уютно, то ли подозрительно неловко. Я все еще в его руках, когда наконец нахожу ключ, и как только замок щелкает, Ноа вносит меня в дом.

Но он почему-то не ставит меня на пол. Вместо этого, через пятку ловко скидывает свои ботинки – как будто делал это здесь уже сотню раз – и усаживает меня на маленький комод в прихожей. А потом, не спрашивая, начинает аккуратно стягивать с меня угги.

– Раздевайся, – бросает он, будто это очевидно.

– Извини? – не понимаю я, мигом выпрямляясь.

– Снимай куртку, Роми, – говорит он все тем же ровным голосом, но я чувствую, как близко его терпение к финишной черте.

Я молча подчиняюсь, потому что спорить с Ноа – все равно что спорить с айсбергом: красиво, но бесполезно. Это все один грандиозный абсурд, поэтому я натягиваю на себя улыбку, чтобы скрыть раздражение.

– До кровати я дойду, – говорю уверенно, протягивая ему куртку, надеясь отвлечь.

Он принимает ее, вешает на крючок, но даже не двигается.

– Я справлюсь, красотка, – уверяет он, прежде чем снова подхватывает меня на руки.

Он несет меня в основную комнату, и я стараюсь не думать о том, какая реакция будет у Ноа, когда он поймет, что я слегка переборщила с декором. Все выглядит так, будто Рождество решило поселиться прямо у меня в домике: диван с красным пледом и подушками в снежинках, крошечная елка у окна с золотыми огоньками, кровать с бордовыми оленями на пододеяльнике, на кухоньке висят полотенца с леденцами, и повсюду – ветки ели и легкий запах апельсина с корицей. Даже чайник будто блестит праздничнее обычного.

Но Ноа лишь аккуратно укладывает меня на кровать, подсовывает подушку под колено, проверяет, не морщусь ли, и только потом – неожиданно – начинает снимать с себя куртку.

– Что ты… делаешь?

– Раздеваюсь.

– Это я вижу. Зачем?

– Мне будет жарко?

– Я серьезно, Ноа. Мы договорились – ты довозишь меня до курорта, и на этом все.

– Таков был изначальный план, – спокойно кивает он и исчезает на секунду в прихожей. – Но потом… – возвращается уже через пару мгновений, проходя прямо на кухню, будто живет здесь всю свою жизнь, – я вспомнил, что у нас много работы.

– Хочешь сказать, тебе нужна моя помощь? – хмыкаю я, наблюдая, как он ставит чайник и берет стационарный телефон.

– Типа того, – морщится он, будто я вытащила это признание клещами.

– У меня отгул, Ноа, – все еще сопротивляюсь я. – Я разберусь со всем завтра.

– Это не займет много времени, Роми.

На секунду мне кажется, будто он просто ищет повод остаться, ведь он должен был спокойно уехать. Но Ноа – не тот, кто юлит или прячется за предлогами. Он бы сказал прямо, если бы хотел остаться. Наверное. Я не должна додумывать за него того, чего, возможно, вовсе и нет.

– Хорошо, – выдыхаю я, – я помогу.

– Отлично, – кивает он, и на секунду угол его губ будто хочет сдаться улыбке, но, очевидно, не сдается. – Сразу после завтрака.

– Что?!

Он не успевает ответить. Подносит трубку к уху, говорит что-то коротко и уверенно – и через пару секунд я понимаю, что он звонит на ресепшен, заказывая завтрак в мой номер. Я открываю рот, чтобы возмутиться – у меня, вообще-то, есть хлопья и тосты – но поздно.

Этот человек, весь состоящий из квадратных плеч и упрямства, выглядит так, будто скорее съест чайник, чем позавтракает моими «детскими хлопьями».

Именно так все и происходит – через пятнадцать минут в дверь стучат, и на пороге появляется молодой парень в униформе отеля с тележкой, которая едва помещается в дверной проем. Завтрак выглядит не как для двоих, а будто на хоккейную сборную Канады: три вида яиц – пашот, скрэмбл и яичница с хрустящим беконом, целая коллекция каш с гранолой и ягодами, башня из панкейков, блестящих от сиропа, меда и джема, и пять видов брускетт, от лосося до авокадо. На подносе пахнет свежим кофе, корицей и… матчей. Моей матчей. Снова! Ее ведь здесь не готовят, ее нет ни в одном местном кафе, но Ноа каким-то образом снова достал ее для меня. Я понятия не имею как, и даже не спрашиваю – у него, видимо, тайная сеть поставщиков зеленого чая по всему Колорадо.

Мы едим молча, но не в неловком смысле – просто по-настоящему голодные. Он перекладывает на мою тарелку панкейк, я подкладываю ему брускетту, и все это выглядит как завтрак у пары, которая живет вместе уже лет пять. Только мы – не пара, и я абсолютно точно не собираюсь об этом думать. Ну… почти точно.

После завтрака я ожидаю, что он наконец вспомнит про ту самую «работу». Но нет. Он смотрит на меня, хмурится и заявляет, что я выгляжу бледной. И, видите ли, в таком состоянии работать нельзя. Логика железная, спорить бессмысленно. Я уже открываю рот, чтобы возмутиться, как он звонит на ресепшен и… заказывает пазл. Да, чертов рождественский пазл.

Через полчаса мы сидим на полу, окруженные кусочками зимнего пейзажа: домики, еловые ветви, собаки в шапках и дети на санках. На столике играет тихая рождественская музыка, от гирлянд идет мягкий золотой свет, и даже снежинки за окном падают так медленно, будто участвуют в кино. Я то и дело дразню Ноа за то, что он не может найти кусочек от елки, а он демонстративно закатывает глаза и произносит: «Ты специально их прячешь». И я, конечно же, прячу – только не признаюсь.

Но и после пазла никакой «работы» не начинается… потому что потом «самое время для обеда», а после обеда – «надо дать тебе отдохнуть». В итоге весь день уходит на абсурдный, странно уютный марафон из всего, что делает Рождество Рождеством.

Мы выбираем подарки онлайн – я смеюсь над его идеей купить Эйдену «умную сковороду», он ворчит, но добавляет ее в корзину. Потом Ноа зачем-то решает, что нужно сварить глинтвейн – самостоятельно, на моей крошечной кухне, которая пахнет потом как дорогой бар в центре Лондона: гвоздикой, апельсинами, корицей и терпкостью вина. Я весь день хожу в рождественской пижаме с оленями, смеюсь, когда Ноа поддевает мой нарядом взглядом, и чувствую себя не пациенткой с больным коленом, а человеком, который случайно оказался в фильме «Отпуск по обмену».

Вечером мы смотрим «Дневник Бриджит Джонс». Норингтон, конечно, делает вид, что смотрит из вежливости, но где-то на середине фильма уже спит на моем диване, уткнувшись щекой в подушку. Его дыхание ровное, спокойное, и в какой-то момент я даже ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы он уходил. Когда фильм заканчивается, я, как всегда, реву – и разбудив его всхлипами, вижу, как он открывает глаза, сонно морщится, а потом берет телефон и заказывает… наборы пряничных домиков.

– Я помогу, – говорит он, протягивая руку и легко поднимая меня с кровати.

Его ладонь теплая, сильная, и от прикосновения будто ток пробегает по коже.

– Ты, кхм, заболел? – хмурюсь я, усаживаясь на пол, скрестив ноги и облокотившись спиной на диван.

– С чего ты так решила? – хмыкает он, вставая на колени напротив меня и вскрывая коробку прямо на журнальном столике.

– Ну… ты добровольно согласился собирать рождественский пазл, потом сам приготовил глинтвейн, почти посмотрел со мной девчачий фильм и теперь…

– Можешь не продолжать, – щурится он, доставая детали домика.

– Оо, я поняла. Ты решил искупить свою вину. Думаешь, я виню тебя, но…

– По-твоему, – перебивает он, – проводить с тобой время – это наказание?

– Для тебя – да, – пожимаю плечами. – Не притворяйся, что ты внезапно проникся духом Рождества, Ноа. Я ни за что не поверю, что Скрудж внутри тебя вдруг сменил прописку и оставил твою душу в покое.

– Кто внутри меня?

– Скрудж. Диккенс? «Рождественская песнь»? Неужели ты… почему ты вообще зацепился за это, когда вопрос был в другом?

– Почему мы просто не можем собрать чертов пряничный домик, Роми?

– Потому что то, что ты произносишь «пряничный домик» своими губами, уже звучит странно, Ноа.

– Что не так с моими губами?!

– Господь! – закатываю глаза и смеюсь. – Хорошо, Ноа, ты победил. Доставай свои чертовы пряники.

Он улыбается едва заметно, будто случайно, и в эту секунду весь мир кажется чуть теплее – даже снег за окном перестает казаться таким холодным.

Мы оба замолкаем. В комнате становится тихо – настолько, что я слышу, как воет вьюга и как телевизор где-то на фоне пищит от «Один дома». Кевин орет на вора, а я – на свое сердцебиение. Воздух тянется между нами, густой, теплый, и пахнет имбирем и шоколадом. Мы возимся с домиками – каждый со своим, будто с миниатюрной крепостью, где можно спрятаться от неловкости. Все выглядит привычно – мы вместе, работаем рядом, спорим, ворчим… как в офисе, где каждый день превращался в словесный бой. Но сегодня все другое. Ноа все еще угрюм, но теперь его хмурость – как уютное одеяло: он хмыкает, смеется, шутит, не отстраняется. Он даже был милым, добрым, когда не должен был. А я, вместо того чтобы сказать спасибо, снова нагрубила и… мне нужно…

– Извиниться, – вырывается у меня вслух.

– Что? – Ноа поднимает взгляд, хмурится сильнее, будто действительно не расслышал.

– Я хотела извиниться, – выдыхаю я, чувствуя, как слова застревают в горле. – Ты прав. Ты весь день провозился со мной, был менее угрюмым, чем обычно, и…

– Это точно извинения? – поддевает он, размазывая глазурь по стенкам своего домика с таким видом, будто декорирует обиду.

– Да, извини. За все. И за то, что нагрубила. Я… обычно не такая. Просто много всего навалилось.

Ноа поднимает глаза и смотрит на меня: долго, пристально, так, что я замираю и даже не дышу, будто жду приговора на экзамене, где ставки почему-то слишком высоки. Его взгляд цепляется за мое лицо, задерживается на губах, потом возвращается к глазам – и в этом молчании есть что-то странно личное. Я ловлю себя на том, что не могу пошевелиться. Будто если сделаю вдох, нарушу что-то хрупкое, что только что возникло между нами.

– Мне просто… – он делает паузу, выдыхает и чуть подается вперед. – Нужен был выходной. От всего этого – от работы, курорта, родственников. – Он пожимает плечами и аккуратно ставит крышу на свой домик. – А у тебя здесь действительно было… мило, – он будто спотыкается о слово и произносит его так, словно оно кислое, – я вижу это каждый год на курорте, но у тебя… у тебя все по-другому, Роми.

Мои щеки мгновенно вспыхивают.

– К тому же, – продолжает он, отводя взгляд, – я не хотел, чтобы ты сегодня была одна. Эйден сказал, что ты хромала, когда пришла в больницу, и… я все понял. Не потому что жалею тебя, или виню себя. Просто… мне нужно было убедиться, что ты в порядке.

И вот он опять – Ноа Норингтон всегда чертовски прямолинеен. Иногда настолько, что мои мысли просто рассыпаются, как сахарная крошка по столу. Он выдает фразы, которые попадают точно под ребра, и я остаюсь безоружной – даже не знаю, что должна чувствовать: неловкость, тепло или желание встряхнуть его за плечи, чтобы он перестал смотреть на меня так… но когда он говорит это своим спокойным, почти усталым голосом, я вдруг понимаю, что сегодня – я его безопасное место, точка, где он может наконец перестать быть своим привычным «я» из цифр, контроля и холодных решений. И от этой мысли мне становится странно тесно в груди, будто воздуха в комнате стало чуть меньше.

– Я буду в порядке, Ноа, – обещаю я и сосредотачиваюсь на своем пряничном домике, изображая архитектора. – Как только выдам тебе самый невероятный архитектурный шедевр, что ты когда-либо видел.

И клянусь – я почти вижу, как Ноа расплывается в улыбке. Настолько тихой и быстрой, что она могла бы мне показаться, если бы я не уставилась на него слишком внимательно. Он отворачивается, будто внезапно вспомнил, что он, вообще-то, угрюмый и профессионально ворчливый. Но уголок его рта все равно дергается, и он делает вид, что сосредоточен только на том, чтобы его домик не рухнул, как экономика без его отчетов. Но он смущается – по-настоящему – и это настолько нелепо и неправдоподобно для Ноа Норингтона, что мне хочется сделать фото на память.

И все же мы продолжаем возиться с этими домиками, и спор о правильной крыше и несоответствующей высоте трубы незаметно превращается в разговоры о детстве, о глупых зимних традициях, о том, кто первый съел украшение, вместо того чтобы приклеить его. И чем дольше я слушаю его редкие, но удивительно искренние комментарии, тем сильнее стараюсь не думать о том, что сегодня – не только я была его безопасным местом. Он тоже был моим.