скачать книгу бесплатно
– А жану, вашство.
– За что?
– А гуляла, сучье племя!
– И не жаль тебе ее?
– Пошто жалеть, вашство? – изумился старик, аж голову поднял. – Нешто курву жалеть надобно?
– Господь наш блудницу помиловал, – сурово возразил ему Милорадович. – Про Магдалину слыхал?
– Не слыхал, – заинтересовался старик и тут же горько пожаловался: – Где слыхать, как я попа лет десять не видывал? Вашство, дозвольте просьбочку, чтоб уж отправили по этапу поскорее, а то помру тут без покаяния, как собака!
– Постараюсь, дед, – Милорадович бросил арестанту серебряный гривенник. – А ты уж свечку за упокой души убитой поставь, что ли, на том свете тебе зачтется.
– Премного благодарны, вашство, – забормотал дед, вертя в заскорузлых пальцах монету. – Только чтоб за курву еще свечки ставить…
Надзиратель вздохнул.
– Закоренелый народ, ваше сиятельство.
– Погоди-ка, любезный, – остановил его Милорадович и взял за воротник малолетнего замухрышку в волочащейся по полу рванине.
– Ваше сиятельство, осторожней! – охнул Глинка. – Вши кишмя кишат!
Милорадович усмехнулся и осторожно отвернул засаленный воротник драной сермяги.
– Что мы с тобой, Федор Николаич, душа моя, вшей не видали? А отчего у парня вся шея в коростах?
Мальчишка хмыкнул неожиданным басом.
– Ху! Я заразный, вона как та холера!
– Не ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.
– Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.
Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:
– Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?
Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.
– Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?
– Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…
– Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!
– Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.
– Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.
– Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?
– Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.
Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.
– Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…
– Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!
Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.
– Чего изволите, милостивец?
– Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?
Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.
– Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.
– Чай, за ночку с тобой, лоханкой крашеной, разве какая зелень мыть станет, – усмехнулся сидевший неподалеку рослый кандальник, лицо его было изуродовано тремя клеймами, что и возраста не разобрать.
– Молчать! – гаркнул надзиратель и пояснил гостям, виновато взглянув сперва на собственное начальство: – Изволите видеть, опасный разбойник. Деревенским старостой был, приказчика со всем семейством зарезал.
– И куда пересылка тебе, разбойник? – полюбопытствовал Милорадович.
Заключенный расправил плечи так, что звякнули кандалы, и с вызовом уставился на высокую комиссию.
– Мне по нужде бы, ваше сиятельство. Брюхо пучит, терпеть неможно.
В ответ на небывалую дерзость Милорадович спокойно кивнул и повернулся к надзирателю.
– А ну-ка, покажите.
Тот не понял и оробел:
– Виноват-с, ваше сиятельство, что показывать-то?
– А вот как по таким случаям справляетесь.
У отхожих мест комиссия остановилась, но Милорадович заглянул вовнутрь. И тотчас побледнел, отпрянул, захлопнул дверь. Караульные как по команде уставились в пол, придержав разбойника. Глинка заглядывать не стал – и без того мутило до необычайности.
– У вас нужники что, для мужчин и женщин единовременно? – по-французски выпалил сгоряча Милорадович.
Обер-полицмейстер пожал плечами, ответил так же:
– Тюрьма переполнена, ваше сиятельство.
– Ну, хоть очередность соблюдается?
– Нет, ваше сиятельство, – вмешался англичанин, тронув Милорадовича за рукав. – А в женских камерах неотлучно находятся трое солдат. О последствиях без отвращения нельзя и помыслить.
Обер-полицмейстер промолчал и вновь спрятался за платком, но кивнул, подтверждая. Милорадович страдальчески дернул галстук, махнул рукой и арестантам, и караульным.
– Бог мой, идемте на воздух. На сегодня довольно.
Проходя мимо кандальника-душегубца, дружелюбно коснулся его плеча.
– Как человека прошу, душа моя, помоги бабе, чего сидеть-то в… этом? И хороша ведь, Бог мой!..
Глинка мог бы поклясться, что изувеченная клеймами маска презрения и невозмутимости в ответ дрогнула смешливой улыбкой. По крайней мере, горсть серебра кандальник перенял в ладонь без возражений.
Свежий февральский морозец на миг прорвался в зловонный коридор. На улице Милорадович, морщась, прислонился боком к балясине крыльца, запахнул шинель и полез за кисетом. Глинка вытащил новинку – серные спички. Англичане молчали, но с явным упреком смотрели на обер-полицмейстера, который невозмутимо вытирал рот платком и поправлял щегольской галстук.
– Ну и свинарник же здесь, Иван Саввич, – сказал ему Милорадович по-русски, раскурив наконец трубку. – Часто вы тут бываете?
– Достаточно, – Горголи вежливо улыбнулся. – Привык уже, ваше сиятельство.
– И что делать станем?
Горголи пожал плечами.
– Поверьте, я не раз входил в Сенат с соответствующими представлениями. Тюремный устав еще со времен государыни Екатерины требует раздельного содержания заключенных по полам и тяжестям обвинений, но…
– Но, Бог мой, когда бы на это еще и расщедрились!
Горголи кивнул и озабоченно посмотрел на подмерзшую грязь во дворе. Расправил и надел шляпу, покосился на англичан.
– А с этими что делать?
– Благодарить, – серьезно ответил Милорадович, и Горголи вновь усмехнулся.
– Рядом с их Норфолком у нас в Нерчинске сущий курорт, ваше сиятельство! Но государь, кажется, прислушался к их жалобам?
В шутливом тоне его мелькнуло нешуточное беспокойство. Милорадович потянулся, с явным наслаждением вдыхая чистый воздух.
– Через два дня доложу государю ответ на их жалобы, Иван Саввич.
– Через три, – быстро сказал обер-полицмейстер и добавил, будто оправдываясь: – Вы ведь на доклад к государю ходите по утрам?
– По утрам, вы правы. А успеете?
– Если раздать арестантам все требуемое сегодня? День прибавил на склоки и драки, но ведь люди же они, Михаил Андреевич! Отмоют!
– Хорошо, через три дня. Но что дальше, Иван Саввич?
Горголи помялся, косо поглядывая на терпеливо стоявших в сторонке квакеров.
– У англичан благотворительствуют в тюрьмах филантропические общества. Признаться, я в это мало верю, да и за много лет вы, граф, первым из Совета изволили полюбопытствовать на состояние тюрем, но… – он умолк, разводя руками.
Милорадович задумчиво нахмурился.
– Это может быть весьма дельно. Зря головой качаете, Иван Саввич! Когда мой план компенсаций киевским погорельцам был признан «несоответствующим благотворительному намерению государя», я все деньги так и выплачивал – сбором среди киевских дворян.
Горголи тихо засмеялся.
– Да, вы у нас филантроп известный! Что, кстати, с тем крепостным поэтом? Я в «Ведомостях» видел и в «Северной почте».
– С Сибиряковым? Уже почти всю сумму собрали. Правда, полковник Глинка с утра начал воду пить для того, что на чай денег нет. Так, Федор Николаич?
Глинка, все еще глотающий воздух, был захвачен врасплох и смутился.
– Ваше сиятельство! Ведь надо же что-то делать для несчастных…
– Погоди, душа моя, – остановил его Милорадович и ненадолго задумался. – Иван Саввич, вы нынче к Лопухиным на бал появитесь? Великий князь Николай с супругой там будут, а у меня с ним, как он бригадой командует, отношения не задались.
– Не могу, Михаил Андреевич, – с явным огорчением ответил обер-полицмейстер и указал на тихо переговаривавшихся англичан. – Этих господ еще обедом угощать, а у меня работы невпроворот.
Милорадович выколотил трубку о перила крыльца. Убрал в кисет, свернул его и бережно спрятал в карман.
– У вас три дня, Иван Саввич. Как поеду в Павловск, при случае представлю ваш филантропический прожект государыне Марии Федоровне, а пока – честь имею откланяться.
– Благодарствую, ваше высокопревосходительство, я пришлю с проектом, – с некоторым сомнением ответил Горголи, озабоченно прикладывая два пальца к шляпе.
***
Ночью ему приснилась Верона. Обрывочные, торопливо уложенные в память картины старинного городка, приписанного Австрии, но такого по-настоящему итальянского. Узкие улочки, белостенные палаццо, фонтаны, и дом Жульетты, к которому он, как мальчишка, улизнул из лагеря в первый же день, бросив полновесный флорин ушлому черноглазому проводнику-оборванцу, с того дня бессменному своему камердинеру Тарантелли, и долго стоял, замерев, вслушиваясь всеми чувствами, будто надеялся напитаться красотой старинной легенды.
Апшеронский полк тогда отлучку своего генерала не выдал. Впрочем, и сам он успел вернуться в расположение раньше, чем понадобился корпусному командиру Розенбергу. Торопясь обратно из города, размышлял еще о вестготе Аларихе, даже не подозревая, что в скором времени русскому войску предстоит преодолевать Альпы, имея, в отличие от варваров, противника и впереди, и сзади.
Но почему сейчас вдруг Верона? Прорицатели и духовидцы числят сны настоящим как неосознанные видения будущего и прошлого, но он-то не духовидец и не прорицатель! А нападение нечистой силы или вторжение колдуна в мысли точно заметил бы. Сны его всегда были простыми картинками воспоминаний, обычно возникающими под влиянием событий прошедшего дня.
Совсем не странно, что ему часто снились сражения. Бывало, всю ночь виделось, как льется с неба Италии стена воды, перемешивая верх с низом, а при пробуждении во рту стоял кислый привкус размокших ржаных сухарей – их единственной приличной пищи, которой так удивлялись скупые на кормежку австрийцы. Бывало, снились разбитые тропы Сен-Готарда, ледяные глаза горных дев, скрип колес, натужные вздохи артиллерийских тягловых мулов, и страшный, невообразимый холод, когда руки прилипают к железу, и остается лишь радоваться, что ложка солдатская, деревянная – сунув в рот, оторвешь без мяса. Снились Вильна и Букурешти. С болью в сердце – оставленная Москва и зарево пожара в полнеба.
О наступлении до Березины снились кошмары – голодные, утратившие человеческий вид французы, что скреблись во все ночи в избяные окна или выползали из леса к кострам с вопросом «Здесь, что ли, сдаются?» Подбородки и ногти у них были в почерневшей запекшейся крови, своей из трещин на коже, но очень часто чужой. Тогда он просыпался в холодном поту – и снова видел их, оборванных и обмороженных человекоядцев, снова мысленно считал посиневшие детские трупы по обочинам дорог и снова, уже будучи в ясном сознании, разворачивал в памяти батареи по сорок орудий под Красным против колонн маршала Нея, что отказались от сдачи.
Снился мост через Адду, перебегающие в пламени батальоны Дендрыгина и виновато-счастливые глаза Багратиона, когда он отказался по старшинству чина принимать руководство в сражении. Снились Варшава и пригороды Парижа. Куда реже снились не бои, а так – люди, здания, ускользающая красота и минувшие чувства.
Так почему же сегодня приснилась Верона, которой он почти не видал, впервые в жизни занятый устройством полка в боевом походе за границей? Помнил только итальянских женщин, в самую жару одетых в черное, быстроглазых и говорливых, как галки, и запах вкуснейшего хлеба – с чесноком, с оливками и вовсе с чем-то неизвестным. Камердинер Тарантелли признает в pizza одни помидоры – добросердечные русские домовые в каждом доме пихают их в хлебницу, стоит лишь отвернуться… Может, Тарантелли остался ночевать не у дежурного офицера, а тут, поперек двери, оттого и Верона приснилась? Встать бы, насовать по шее дурню, который непременно простудится и будет завтра чихать, хрипеть и молча размахивать руками, они ведь уже оба не той молодости, что были в Вероне.
В тусклом свете луны он дотянулся до карманных часов. Третий час утра. Золотой брегет с турбийоном, непривычный – без крышки, наследие графа Потоцкого, дорогой и приятный подарок, не зря Ольга Станиславовна ходила по этому кабинету… На улице мороз, под халатом на диване прохладно. Впрочем, он сам приказал Тарантелли оставить с вечера окно приоткрытым: жасмин и сандал, ароматы духов Ольги, слабые, едва уловимые, кружили голову, мешали работать, даже читать на ночь не получилось – он погасил огарок и лег, завернулся в халат по самые брови, ожидая, пока морозный воздух выветрит из комнаты сладковатый жасминовый запах.
Засыпая, думал, что графиня Потоцкая не просто так доверила ему доброе имя младшей дочери, отправив Ольгу к нему в одиночестве. Вспоминал, как она смеялась – звонко и озорно, как качала ножкой в вышитой бальной туфельке, и как ловко легла изящная ручка, обтянутая белой перчаткой, на рукав его мундира, когда провожал Ольгу до экипажа.
Полно, что за глупости в голову лезут? Еще не хватало – в его возрасте и положении увлечься младшей Потоцкой, которая ему в дочери годится!
