Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»

В душу к нему лезть бесполезно. Он уже организовал надежную самооборону, чтобы никто туда не ступил ногой. Да что ногой, этот сучковатый и узловатый человек не даст и заглянуть в свою суть. Кому какое дело до того, кто он, комсомолец и «самооборонщик» Рогуля, на самом деле? А может, он ни тот ни другой, а просто мужик, хуторянин, крестьянин, которому не хочется думать ни о чем, кроме своей земли и своей семьи? Что тут плохого?

К протоке он подъехали, когда небо начало заволакивать тучами.

– В ночь дождь жди. – Рогуля посмотрел в небо, улыбнулся скупой улыбкой. – А это и хорошо. Земле дождь нужен. Отсеялись, отсажались. Пускай льет! За нас на земле поработает. Яровое скорее попрет.

Пока искали лодку, дождь пошел сильнее.

– Ночи-то нынче еще холодные, – сказал Калюжному Рогуля, оглядывая его легкую одежду. – Не по сезону ты оделся, Стрелок.

– Дождь, черт бы его побрал!..

– Дождь – это-то как раз неплохо. Следов поменьше. Ночь подольше да потемней. – И кивнул на береговой откос, где у него стояла какая-то, ему только приметная, вешка. – А вода-то не больно велика. По дамбе кони должны проехать.

Дамба лежала под водой ровным горбом насыпи, обросшей травой и реденьким, чахлым, будто придушенным кустарником. Кони осторожно ступили на нее, но вскоре осмелели и пошли скорее.

– Но! Шибче, Стыр, шибче! – подгонял коня Рогуля, радуясь тому, что не пришлось беспризорно бросать коня за протокой.

– Откуда здесь дамба, Василь?

– Давняя история, – уклончиво ответил Рогуля и поправил под подстилкой винтовку. – Одежда тебе нужна, вот что. Обожди-ка меня тут.

Рогуля ловко соскочил с телеги и исчез в зарослях шиповника. По бровке горы рос именно шиповник. В сумерках Калюжный разглядел сухие черные плоды на кустах. Значит, они уже дошли до усадеб.

Винтовку Рогуля почему-то не взял.

Появился он совсем с другой стороны. Как будто что-то искал по подгоричью. И вот нашел.

– На, накинь. – И Рогуля протянул Калюжному немецкую плащ-накидку.

На нем была такая же.

– Ты где это взял? – спросил Калюжный.

– Где взял, где взял… Взял. И тебя не обидел. А где взял… – И Рогуля махнул рукой.

Они обошли усадьбы, осмотрели луга и ближние березняки. Над болотом хоркали, летали вальдшнепы. Крякали, плескались возле залитых водой ивовых кустов утки. Запоздало пел скворец на дуплистом тополе. Рогуля долго пытался разглядеть его на сухой верхушке старого тополя. Потом сказал:

– Надо ж, почти пятнадцать годов, как хутор сселили, а скворец все на родину прилетает. Видать, в дупле обосновался. Тоже хозяин. Родного не бросает на произвол судьбы.

Да, подумал Калюжный, с человеком пожить надо, пот его понюхать да под дождем помокнуть, чтобы он тебе хотя бы краешек своей души приоткрыл.

– Это ж старшего Котовича, Михася, тополь. Он сажал. – Рогуля погладил шершавую древесину дерева и вдруг сказал: – А нету тут самолета, Стрелок.

– Вижу, что нету. Ты мне вот что скажи: дамба, та, которая за березняком начинается, куда ведет?

Рогуля ответил не сразу. Но сразу отдернул руку от тополя. Постоял немного и сказал:

– А вон к нему и ведет. – И кивнул на тополь.

– К кому?

– К нему. К Котовичу. К Михасю.

– Что ты несешь, Василь? Ты что, бабкиными сказками пугать меня надумал?

– Значит, слыхал эту историю. Видать, Аксинья Северьяновна рассказала. Ну, раз так, пойдем. Я этого проклятого места не боюсь. Я тут свой и зла никому не сделал. А ты как хочешь. Пистолет свой можешь в воду бросить. Там это не поможет. Вот только коней придется тут оставить.

Они привязали коней к яблоне и пошли в сторону березняка. Дождь немного утих. С болота стал наползать туман. Но Калюжному он показался не белым, каким он привык всегда видеть весенний туман в низинах у рек и болот, а серым, с темной изнанкой, словно подсвеченным сверху прозрачным лунным светом, и снизу подмокшим, изгваздавшимся в раскисших будыльях прошлогодней травы.

– Ты почему винтовку там оставил? – наконец осмелился спросить Рогулю Калюжный, когда они миновали березняк, наполовину затопленный туманом, и ступили на насыпь дамбы, уходившей куда-то в кромешную темень ночи и леса. Туман стоял впереди черной непроницаемой стеной, как будто там, в двадцати шагах от них, действительно вставало огромное здание сгоревшей пивоварни.

– Я тебе уже сказал, – коротко ответил Рогуля.

Калюжный слышал, как задерживает он дыхание, слушая каждый шорох, каждый всхлип ночного дождя, который то затихал, то переходил в ливень.

– Торфом пахнет, – сказал Калюжный чуть погодя и потрогал рубчатую рукоятку ТТ за пазухой.

Похоже, именно об этом брошенном лесном хуторе рассказывала ему и Лиде Аксинья Северьяновна. Был тут когда-то винокуренный завод. Жил хозяин, пан Ожеховский. Держал работников, прислугу. Семья его жила в Жешуве. Сюда даже не наведывалась. Ни жена, ни дети. И пан Ожеховский завел себе коханку. Из местных. Дочь своего управляющего, Марию. Но когда пан Ожеховский оставался с нею наедине, всегда называл девушку польским именем – Ядвигой. Говорят, так звали его первую жену, которая умерла родами в двадцатилетнем возрасте. И вот по этим местам прошла война, потом революция и Гражданская война. Потом начался польский поход Красной Армии. Много прошло войск по Чернавичской пуще. Много солдат останавливалось постоем в здешних местах. И все, конечно же, наведывались на винокурню пана Ожеховского. Солдат есть солдат, как сказала Аксинья Северьяновна, ему всегда выпить хочется. А когда солдат выпьет, ему и море по колено. А уж здешние болота – подавно. И вот остановился близ Котовичей красногвардейский отряд.

– Командир с комиссаром мигом к пану Казимежу, за водочкой. – Рогуля, похоже, не в первый и не во второй раз рассказывал эту историю. – А водку, надо признать, делали тут очень даже хорошую. Ее и в Москву возили, и в Варшаву. Простояли день, переночевали ночь. Пора в путь, а отряд опять на ночевку остается. Пан Казимеж пригласил весь отряд в свой дом. Дом хозяина стоял там, за дамбой. Теперь от него ничего не осталось. Только бугры от фундамента да засыпанные подвалы. Что там случилось, до сих пор никто толком не знает. Одни говорят, что красные, ну, красногвардейцы, перепились, связали пана Ожеховского, а пани Ядвигу, Анну… Пьяный-то солдат быстро в скотину превращается. Это я сам повидал. Тут, недалеко, деревня есть, Паново. Там всегда отряд Гурьяна квартировал. Ни немцы, ни полиция туда никогда носа не совали. Гурьян жил смирно, «железку» не трогал. Жонка там у него была, из местных солдаток. А прошлой осенью, когда пан Каминский сюда своих хлопцев понагнал, стали они партизан теснить. И до Панова очередь дошла. А нас всех – в оцепление. Вошли мы потом в ту деревню. Что ж они там сотворили! Что они с Гурьянихой сотворили, о том и говорить невозможно, потому как слов таких не существует. До чего люди могут дойти. Вот и тут, видать, такое же было. А пан Казимеж потом очухался, веревку перетер и, видя такое дело, поджег дом. Все там сгорели. Никто не спасся. И красногвардейцы. И пан Ожеховский со своей коханкой. Анна-то была дочерью старшего Котовича, Михася. Так-то. Здешняя. Отец не перенес такого горя. Долго бродил по пуще. Потом пропал. Говорят, видели его здесь, на развалинах. Ходил кругом фундамента, как сторож, и Анну кликал. Ну что, пойдем? Или лучше вернемся?

Калюжный ткнулся плечом в мокрую спину Рогули. Тот стоял вполоборота к нему и, оттопырив капюшон, слушал ночь. Калюжный тоже остановился и прислушался. Ночь как ночь. Дождь звенит легким звоном в молодой листве, капает вниз, под ноги. Лягушки лениво ворочаются в теплой воде заберегов. Цапля кричит. Утки пронеслись над самой головой, упруго разрезая воздух, и тяжело шлепнулись в воду неподалеку. Где-то кормились, а теперь прилетели на ночевку. Пуща жила своей жизнью, вековой, изначальной. Ни до чего и ни до кого ей не было дела. Человек сюда приходил и уходил, почти не оставляя заметного следа. Даже война не могла изменить вековечного уклада ее жизни.

– Тьфу! Сколько у вас, хуторских, мякины в голове! Вот и у нас на Каменке тоже хутора были. Так и там разные сказки рассказывают про всяких утопленников да злодеев.

– Стрелок, – будто и не слыша его протяжной песни, сказал Калюжному Рогуля, – сейчас, когда дамбу пройдем, нечистого лучше не поминай. Понял? А я Анну покличу. Чтобы она нас на Винокурню пустила.

– На какую винокурню? Ты что, Василь? Какая еще Анна?

– Да не бойся ты. Главное, молчи. И за пистолет не хватайся. Все равно не поможет. Место это теперь Винокурней называют.

Глава восьмая

Унтер-офицер Бальк сидел на широкой просторной лавке у окна и разглядывал свою солдатскую книжку. Он читал записи, сделанные на каждой странице, и думал, а будет ли он гордиться этими записями, когда закончится весь этот кошмар и они, солдаты, воевавшие в России, вернутся домой?

После окончания унтер-офицерских курсов он так и не получил обещанного отпуска на родину. Весь выпуск отправили сюда, в болота Восточного фронта.

Командир взвода Гейнце пропадал где-то на хуторе, у очередной солдатки. Пил молоко и пользовался милостями молодки, как русские называют молодых замужних женщин. А он, его заместитель, нес службу в этом сыром бункере, оставшемся от русской обороны сорок первого года и переоборудованном трудолюбивыми немцами, как Гейнце, то ли в похвалу, то ли с издевкой, теперь именует свой взвод. Впрочем, в последние недели они действительно больше работали лопатами, топорами и пилами, чем стреляли. И это нравилось всем. Всему взводу. Нравилась ли эта тишина их командованию, к примеру, командиру батальона или полка, они не знали. Да им всем, окруженным здесь водой, ором лягушек, который не прекращался ни днем ни ночью и который некоторых уже сводил с ума, было наплевать. Иваны в них тоже не стреляли. Даже снайперы с некоторых пор затихли. Да офицеры, пользуясь затишьем на их участке фронта, тоже нашли себе неплохое занятие. Пока солдаты бездельничали на своих песчаных островах, а их обер-фельдфебели ухаживали за русскими молодками, офицеры штабов развлекали себя утиной охотой. Утиная охота… Это даже звучит довольно красиво. Бальк не был охотником. Охотником был его отец. Отец любил днями бродить по лесам, по предгорьям, где водилось много зверья и дичи. А он, Бальк-младший, так и не унаследовал эту страсть.

Уже несколько раз наблюдатели докладывали унтер-офицеру Бальку о появлении в их секторе одиночных лодок, в которых находились люди в офицерской форме, вооруженные охотничьими ружьями и опоясанные охотничьими патронташами. В журнал наблюдений соответствующие записи, разумеется, не вносились.

И окно, в которое с тоской смотрел сейчас Бальк на парочку чирков, плавающих среди залитых водой ольх, и широкую лавку, на которой он спал, когда наступала ночь, и дверь, вставленную в бревенчатый присад просторной землянки трудолюбивыми немцами, они притащили с хутора Васили. Глиняный кувшин с узким горлышком, который здешние крестьяне называют глечиком, тоже принесен с хутора. Только вчера Гейнце принес ему гостинец от своей молодки – полный глечик молока и порядочный ломоть хлеба. Все свежее, еще теплое. Да, подумал Бальк снова, свежее и теплое, как руки молодки.

Чирки плавали друг за дружкой. Подныривали. Что-то искали в заберегах, в пожухлой прошлогодней траве и молодой осоке, успевшей уже вытянуть из воды свои сочные жирные стебли. Особенно юрким был селезень. Он крутил своей зеленой перламутровой головкой, поталкивал грудью уточку, так что порой она, как игрушечная, разворачивалась к нему боком, удивленно косила черной бусинкой глаза и крутила изящной головкой. Но потом уплывала, так что тому приходилось снова догонять ее. Чирки явно играли в свою весеннюю игру. Должно быть, они уже свили где-нибудь в укромном месте гнездо и готовились к кладке яиц.

А в это время в двадцати метрах от землянки в старом окопе, заваленном прошлогодней листвой и поросшем по брустверу нежно-зелеными лапками подснежников и хохлатки, сидел человек, примерно тех же лет, одетый в камуфляжный костюм с капюшоном, и тоже наблюдал за игрой парочки чирков. Он держал наготове ППШ. Его серо-зеленые глаза изредка вздрагивали. Он следил за тропой, за входом в землянку и за чирками одновременно. Больше всего его занимали чирки. Быть может, потому, что в них было то, о чем тосковали все они, вовлеченные во взаимное истребление. Солдаты обеих сторон.

Селезень иногда обгонял уточку, торопливо и азартно помогал себе крыльями и заступал своей подруге дорогу. И она, замерев на некоторое мгновение, вынуждена была ждать, когда он немного успокоится, чтобы снова неторопливо, с достоинством, продолжить свой путь. Как чисты и непосредственны они были в своем взаимном влечении друг к другу! Как естественны! Мир принадлежал им ровно настолько, насколько миру принадлежали и они. Они были частью и этого болота, и воды, и леса, и самой весны. И одухотворяли ее. Снова и снова утверждали существование смысла в потоке времен.

На тропе появились люди. Трое. С карабинами «Mauser К98». У каждого из троих за ремень были засунуты гранаты с длинными ручками. Они шли и довольно громко разговаривали. Видимо, чувствовали здесь себя свободно, не опасаясь ни противника, ни командирского глаза. Ведь русские были далеко. За лесом, за болотом, за протокой, образовавшей после таянья снегов настоящее озеро. А командиры… Командиры тоже были далеко.

Человек, замерший в старом окопе, прислушался. Он хорошо понимал, о чем разговаривали шедшие к землянке, а вскоре и понял, кто они. Правда, один из них разговаривал на каком-то странном диалекте, так что он понимал его с трудом.

– Черт бы побрал эти бессмысленные пробежки по лесу. Тропа уже раскисла. Сапоги промокли насквозь. До зимы нам новых не выдадут.

– Наш унтер, должно быть, спит, – сказал солдат на своем странном диалекте, так что понять его можно было с трудом. За плечами у него торчал, словно ранец, ящик рации.

– Черта с два он спит! Ждет нас. Опять потребует доложить по всей форме. Видимо, нашему новоиспеченному унтеру очень нравится, когда мы вытягиваемся перед ним.

– Да, этот студент такой… Он не пруссак?

– Нет. Шваб.

– Шваб? А разговаривает как настоящий берлинец.

– До войны, говорят, учился в университете, в Дюссельдорфе.

– Злится, что не побывал в отпуске.

– Я бы тоже злился.

– Два часа отдыха и опять в лес. Как надоело это бессмысленное патрулирование! Пусть берет свой пулемет и чешет в лес сам.

– Смельчак. Я посмотрю на тебя, как ты сейчас прижмешь хвост и будешь докладывать этому швабу с берлинским выговором и заикаться.

Двое засмеялись. Один молчал. Он курил сигарету и сосредоточенно смотрел под ноги.

– Да, вы правы, – сказал наконец он, – докладывать, в конце концов, мне.

– Генрих, что ты намерен сказать о той тропе, которую мы обнаружили в сосняке?

– Ничего. И вы помалкивайте. Иначе нас пошлют снова в лес и наши пара часов заслуженного сна накроются, как говорят русские, медным тазом.

– Генрих, – снова спросил один из них шедшего с сигаретой в зубах, – а почему они так говорят?

– Кто?

– Иваны. Про медный таз.

– У них много меди. Это только нашему фюреру не хватает меди. Поэтому он не может для нас сделать более совершенное оружие и достаточное количество патронов. А у Сталина ее навалом. Они даже тазы делают из меди.

Они снова засмеялись. Но в этот раз смеялись не так дружно. Что-то им мешало быть веселыми и раскованными. И Генрих сказал:

– Именно так. Россия вообще очень богатая страна. И нам ее не победить.

– Но люди живут очень бедно.

– Они только начали жить, а тут мы со своими танками и самолетами. И иванам не осталось ничего другого, как построить танки и самолеты намного лучше наших. Они отдали все, чтобы построить эти самолеты и танки. А сами остались жить в ветхих хижинах. Такой народ заслуживает уважения.

– Ты прав. И теперь мы это чувствуем на своих шкурах.

– Чепуха! У них все забрали комиссары и жиды! Вот почему они живут как нищие.

– Помолчи. Ты рассуждаешь, как эти партийные идиоты, которые и довели все дела до такого состояния.

– Когда же к нам поступит новое оружие?

– Секретное?

– Да, о котором нам протрубили все уши.

– Оно у нас в руках, дружище. Лучшее в мире. Что у тебя за плечом?

– Карабин системы Маузера калибра семь-девяносто два миллиметра, герр обершютце! – живо, как в строю, отчеканил солдат и ухмыльнулся.

– Нет, не просто карабин, а лучший в мире карабин. А за поясом что? Лучшие в мире гранаты. Да и ремень твой из настоящей свиной кожи и пряжка на нем из настоящего олова. Все очень качественное и прочное. Ты сгниешь где-нибудь в русском болоте, а твой ремень будет лежать в земле, как новенький.

– Да, это утешает.

– На ногах у тебя, – продолжал не без иронии тот, которого называли Генрихом и обершютце, – лучшие в мире сапоги, в которых два года назад под Москвой обморозила ноги вся группа армий «Центр». На голове… Скажи, Вилли, чем можно украсить такую тупую голову, имеющую очень правильный арийский череп?

– Это уже не смешно, Генрих.

– Конечно. Я и не смеюсь. Я говорю о твоем лучшем в мире стальном шлеме, дубина. Нам просто не хватает меди. И потому нас, тупых и послушных идиотов, погнали сюда, в Россию. Из нас вначале вытряхнули мозги. На плацу, на полигоне, на стрельбище. А потом привезли сюда. Здесь мы очень кстати.

– Генрих, тебя понесло. Успокойся, старина. Нам здесь всем одинаково хорошо. И дело не в меди. Хотя ее рейху действительно не хватает.

– …А в блиндаже нас дожидается самый дисциплинированный солдат нашего фузилерного полка и лучший в мире унтер-офицер Бальк. Чего же ты еще хочешь от нашего фюрера? Он дал нам все! Все, что у него было и есть! На, возьми сигарету и успокойся. И знай, что это сигарета из самого что ни на есть лучшего в мире эрзац-табака.

– Твой крик, Генрих, наверняка слышат русские. Сейчас закинут сюда парочку тяжелых мин. Теперь у них много минометов. И мин тоже.

– Лучше бы мои вопли услышали в Берлине. А иванам это дерьмо тоже надоело. Что, скажешь не так?

Дальше они пошли молча.

Когда вернувшийся из леса патруль исчез в блиндаже, к сидевшему в окопе подполз еще один разведчик, одетый в такой же камуфляжный комбинезон. Он двигался медленно, как озябшая ящерица. Но в движениях его чувствовалась уверенность опытного воина. Он втиснулся в окоп, сунул ППШ между ног и сказал:

– Ну что, Сашка? Высмотрел что?

– Высмотрел. Вон, видишь, чирки плавают.

– Видать, где-то гнездо вьют.

– Смотри, смотри, как он ее обхаживает! А мы, Кондратий Герасимович… – И Воронцов махнул рукой.

– Весна! – вздохнул Нелюбин. – Сейчас все живое друг на дружку лезет. Ну, говори, что ты тут выведал?

– Патруль – три человека. Вооружены винтовками. Без пулемета. После каждого выхода – два часа отдыха. С собой носят радиопередатчик.

– Богатые. И что-то не верится, что эти два часа лес они оставляют без призору. Не похоже это на немцев.

– Устали. Да и обрусели они тут, за три-то года.

– А может, еще где такой же блиндаж имеется?

– Ребята все обшарили. Только этот. И тропа отсюда прямиком на хутор. Там у них и минометная батарея, и пункт боепитания, и радиостанция. Минометные плиты лежат на дне противотанкового рва постоянно. Замаскированы. А «трубы» они уносят в деревню. Возле рва выставлен часовой.

– Радиостанция есть и у наблюдателя на косе, и наверняка в блиндаже.

Воронцов и Нелюбин еще несколько минут наблюдали за игрой чирков, потом выползли из окопа и скрылись в зарослях крушины и жимолости.

Группа поиска капитана Гришки весь день обшаривала лес, прилегающий к Василевским болотам. Разведка на хутор ничего определенного не дала. Старик, опрошенный одним из младших лейтенантов, который ходил в Васили, показал, что самолеты два дня назад над хутором пролетали, что летели они в сторону Чернавичей, на Омельяновичи, а назад возвращались другой дорогой, а сколько их было, он не помнит. Попытались на старика нажать, он вообще замолчал, начал путаться, что-то придумывать. Испугался. Вот и ищи теперь ее, другую дорогу…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

На протяжении всей войны на Восточном фронте германская армия, несмотря на то, что действовала в полосе другого часового пояса, жила по берлинскому времени.

2

Оберстлейтенант – звание, соответствовавшее подполковнику в РККА.

3

Здесь и далее цитируются стихи Н. С. Гумилева.

4

Каминцы – члены воинского формирования, так называемой Русской освободительной народной армии (РОНА) или, как их также называли «Бригады Каминского». Сформированы обер-бургомистром Локотского округа самоуправления Б. В. Каминским. Воевали на стороне германской армии. Особой жестокостью отличились во время антипартизанских операций.

5

ШКАС – 7,62-мм скорострельный авиационный пулемет системы Шпитального и Комарицкого образца 1932, 1937 годов. Выпускался в крыльевом, турельном и синхронном вариантах и устанавливался на многих боевых самолетах периода Великой Отечественной войны. Стрелок штурмовика Ил-2 имел именно такой пулемет. Его высочайшая скорострельность – 3000 выстрелов в минуту – не имела аналогов.

6

Деверь – брат мужа.

7

БКА – Беларуская краевая абарона. Создана с согласия генерального комиссара «Белоруссии» СС-группенфюрера фон Готтберга и, по его замыслу, должна была сменить немецкие охранные части в ближнем тылу и вести борьбу с партизанами, а также, если бойцы БКА проявят себя с лучшей стороны, то и занять участки на линии фронта. Обязательному призыву в БКА.

1

КБС – Корпус беларускай самааховы. Создан указом генерального комиссара «Белоруссии» Вильгельма Кубе 29 июня 1942 г. Штаб Корпуса располагался в Минске. Призыв в Корпус проводился как на добровольной основе, так и принудительно. Сформировано 20 батальонов и несколько более мелких частей. Каждый батальон имел двойное подчинение: белорусское и немецкое. Батальоном командовал белорусский офицер, а немец выполнял при нем обязанности советника и офицера связи. Однако немцы, побаиваясь опасной подоплеки создания на оккупированной территории военных формирований национального толка, всячески тянули с вооружением и экипировкой батальонов. Весной 1943 г. немцы решили распустить КБС. Был издан приказ, согласно которому личный состав батальонов переходил в подчинение полиции порядка, охраны железных дорог или отправлялся на принудительные работы в Германию. Расформирование батальонов не всегда проходило гладко. Некоторые солдаты Корпуса отказывались переходить в полицию или ехать в Германию. Иногда проблема решалась силой немецких штыков.

2

69-й охранный батальон «Schuma» был приписан к району Могилева. Он относился к формированиям «Вспомогательной полиции порядка». Уже в начале 1942 г. немцы поняли, что небольшие полицейские формирования самообороны неэффективны в борьбе с партизанскими формированиями. Поэтому начали формировать более крупные подразделения – батальоны. Предполагалось их использовать в антипартизанских мероприятиях. К апрелю 1944 г. было сформировано 11 батальонов, 1 артиллерийский дивизион и 1 кавалерийский эскадрон «Schuma». Бойцы батальонов носили стандартную униформу вермахта или немецкой полиции. В начале 1943 г. были разработаны специальные знаки различия. После расквартирования в своем районе дислокации каждый батальон получил стандартные задачи: 1. Защита войскового и оперативного тыла действующей армии от агентурных и диверсионных действий противника. 2. Охрана и оборона всех видов коммуникаций, имеющих значение для фронта или экономики Германии. 3. Охрана и оборона объектов, имеющих значение для вермахта и германской администрации (базы, склады, аэродромы, казармы, административные здания и т. п.). 4. Активное осуществление полицейских и, в случае необходимости, войсковых мероприятий по подавлению антигерманских выступлений в тыловых районах группы армий «Центр» и в генеральном округе «Белоруссия». В июне 1944 г. в ходе операции советских войск под кодовым названием «Багратион» часть батальонов «Schuma» была разгромлена, а часть отведена в Польшу. Здесь они вошли в состав 30-й гренадерской дивизии СС. 69-й «могилевский» батальон был практически полностью истреблен наступающими советскими войсками. Часть его пряталась в лесах и впоследствии была выловлена отрядами СМЕРШа.