скачать книгу бесплатно
Даже це*** у девчат.
Вот бы сейчас оказаться на сцене дома культуры, растянуть меха, отдаться на растерзание бухгалтерше или экономистке.
Душа мошенника и ворюги, а по совместительству – заместителя начальника упаковочного цеха Петровича перемещается из одного ада в другой. Моя очередь. Если я скажу им, что консервов никогда не было, меня просто убьют. Надо выиграть время. Я выплевываю кляп, набираю полные легкие воздуха:
– Я покажу, где консервы. Я хочу жить. Я покажу, где консервы.
Эффект неожиданности сработал. – Тебе скажу. Ты главный,– говорю Мандариновому Джо.
Герой боевика в этой ситуации назвал бы главным другого, вызвал бы между ними конфликт, а потом эффектно всех перестрелял. Только я -мальчик из хорошей семьи с музыкальным образованием, а не последний бойскаут.
– Гдэ кансэрва…
Хороший симптом, Мандариновый Джо не добавил слово «сука».
– Я покажу. В Москве на складе.
– Гдэ на складе?– сработало, пока живу.
– Я покажу. Я хочу жить. Я покажу.
– Здэс покажи.
– Здесь нет. Москва покажу,– моя мама – филолог может мною гордиться.
– Пакажэшь.
– Покажу!
– У всэх сэмьи… Нада па-чэлавэчески… Э! Я тэбя знаю, да! Ты рэстаран играл…– наконец-то Джо узнал мою окровавленную физиономию, до Москвы точно доживу, а там…
Главный бандит произносит что-то на своем языке, ко мне подходит поросшая шерстью горилла, замахивается…
В багажнике бандитского мерседеса темно, тесно и воняет бензином. Судя по прекратившейся тряске, мы выехали на Ленинградское шоссе.
Слово «консерватория» подействовало на азербайджанских бандитов успокаивающе. Все логично: консервы – консерватория.
– Только не обращайте внимания, там сверху музыка, а в подвале склад.
– Ты склад покажи, да!
Один шанс из десяти, что мне удастся сбежать, пользуясь знанием консерваторских закоулков. Сколько раз я пробирался в Большой зал консерватории на аншлаговые концерты, пользуясь окошками в туалетах и пожарными лестницами. Лежа в багажнике, я почему-то вспоминаю Моцарта в исполнении Исаака Штерна. Божественная музыка, неожиданный Моцарт, звучавший по-одесски, форточка в туалете, которую открыли для меня однокурсники. Форточка!
Консерватория шокировала бандитов симфонией звуков, раздававшихся изо всех окон одновременно. Остатками дистиллированной воды, валявшейся в багажнике, они смыли с меня кровь, выдали кожаный плащ, прикрывший рваную окровавленную одежду, и повели в храм музыки. Двое по бокам, один сзади. У каждого в карманах плащей по два пистолета с глушителями. Они их мне заранее продемонстрировали, чтобы не рыпался.
Господи, как я давно здесь не был. Милая уютная улица Герцена. Очаровательный скверик. Памятник Чайковскому. Петр Ильич посмотрел на меня, сопровождаемого отморозками. В его взгляде я прочитал: «Ну, и кто из нас пидарас?».
Если я попрошусь в туалет, не отпустят. Надо вложить эту мысль в их мочевые пузыри, мы все долго ехали.
– Если нужен туалет, то это здесь,– говорю я невинно и жду реакции.
– Стой, да!
Бандиты по очереди идут в туалет, когда последний возвращается, я, изображая страдание, прошу:
– Можно мне тоже, не могу больше терпеть?
Я все точно рассчитал. Облегчение после туалета подействует на них расслабляющее, могут и разрешить.
Бандиты переглядываются, что-то лопочут на своем языке:
– Иди, да, быстро. Мы здэс,– подвигал пистолетами в карманах плаща.
На окне в туалете стоит банка от «кильки в томате», служащая пепельницей. Крайняя кабинка со спасительным окном занята. Судя по немелодичному кряхтению, это надолго.
– Слушай! Выручай! Мне срочно надо в эту кабинку!– шепчу, приложив губы к самой двери.
– Вам что, больше срать негде?
– Мне окно нужно, чтобы вылезти, меня сейчас убьют!
Господи, благослови валторнистов! Молодой человек поверил моему шепоту и выскочил, в одной руке держа штаны, в другой футляр с валторной.
– Спасибо тебе, только не выходи, пока я не вылезу! У двери вооруженные бандиты.
Молодой человек, похожий на Бетховена в юности, мгновенно удалился в соседнюю кабинку. Экстремальная новость подарила ему вдохновение.
Какая сволочь забила форточку гвоздями!
Я хватаю банку от кильки, надеваю ее на кулак, замах. Осколки со звоном падают мне под ноги. Полет со второго этажа длится бесконечно. Я слышу крики бандитов, приглушенные хлопки выстрелов, треск выбиваемой двери.
Долгое время я мечтал вернуться в Россию, пока не выяснилось, что Мандариновый Джо теперь депутат законодательного собрания, а по схемам начальника упаковочного цеха и его зама теперь работает государство. Европа, Америка и Австралия так и не стали для меня родиной. Как же сложно найти консервы «Килька в томате» здесь в Венеции. Каждый год к пятнадцатому сентября я исхитряюсь эти консервы «достать», как это называлось в юности. Отмечаю мой второй день рождения. Я расчехляю аккордеон, пою матерные частушки, закусываю водку килькой. Первый тост за начальника упаковочного цеха, второй – за его зама. Я знал, где они прячут кассу. Это позволило мне сбежать за границу и комфортно существовать уже многие годы. Третий тост за меня:
Килька плавает в томате,
Ей в томате хорошо,
Только я, е**на матерь,
Места в жизни не нашел.
Мюзет
Allegretto
– Мадмуазель, как пройти к площади л’Этуаль? – мой вопрос вспорхнул по клавиатуре и спрятался в переливах аккордеона.
Я вздрогнул, услышав звуки собственного голоса. Что произошло? Я вдруг очутился в Париже и обращаюсь к очаровательной незнакомке на чистом французском. Или мы знакомы? Нет, такую не смог бы забыть. Ангел… а в глазах чёртики пляшут вальс-мюзет. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Вспомнил. Ренуар. Портрет Жанны Самари. Мы виделись в Пушкинском музее. Неужели я провалился во временную дыру?
– Мсье преследует девушку десять кварталов, а потом с парижским акцентом интересуется, как пройти… думаю, он собирается угостить её бокалом красного вина?
В интонациях незнакомки не было и намёка на доступность. Журчание мюзета. Аромат цветущих каштанов. Лёгкость прозрачного шарфа, парящего вокруг её изящной фигурки. Она неуловимым жестом пригласила меня в свой Париж. Мой Париж?
– Я здесь впервые, поверьте…
– Жанна, – улыбнулась моя парижанка.
– Пьер, – представился на французский манер.
– Кафе на ваш выбор, милый Пьер, куда мы пойдем? – промурлыкала она строчку второго куплета, пока я путался в словах недопетого первого.
Куда?.. Зачем она спросила?.. Сейчас всё исчезнет…
– Ах, Жанна… Я никогда не был в Париже, не знаю ни слова по-французски. И говорю с вами только потому, что прямо сейчас в студии звукозаписи играю на аккордеоне вальс-мюзет.
– Я персонаж вашего вальса? – удивилась девушка.
– Увы… Я в унылой осенней Москве, моя студия затерялась в подвалах заброшенного завода в промзоне на шоссе Энтузиастов. Только не исчезайте, Жанна, у нас ещё один куплет.
– Идёмте ко мне, я сварю потрясающий кофе…
– Милая Жанна, всего куплет… С вами хочется симфонии…
– Тогда скажите, как пройти на Шоссе Энтузиастов? Я не могу просто так с вами расстаться.
Надо же, я её только что придумал, а она уже не хочет со мной расставаться. Как стремительна фантазия самовлюблённого аккордеониста.
Вычурный пассаж пронёс мою руку над клавиатурой и растворился в пустоте, не оставив впечатления концовки. Не верю в финалы. Закончиться могут ноты, вальсы не заканчиваются. Особенно мюзеты. Их очаровательное легкое прихрамывание на слабые доли создаёт пространство свободы и бесконечности. Наивное и совершенное.
ххх
Над пультом, утыканным лампочками, датчиками и кнопочками, безутешно плакал звукорежиссёр Лёвушка – нежный юноша с трепетной душой. Он был до стихосложения в меня влюблён. Но Левушкина нежность была настолько уточнённой и изысканной, что не позволяла даже намёков на нашу физическую близость. Так влюбляются в картины или поэмы. Я тоже по-своему любил Лёвушку – светлого и открытого человека. Познакомившись на проекте – записи диска французских вальсов, мы стали друг для друга Парижем, в котором оба не были никогда.
– Пётр, вы играли… как бог… а у меня магнитофон плёнку зажевал… – выдохнул Лёвушка между всхлипами.
– Спасибо, что не остановил.
– Это было… Это было…
– Не переживай, музыка же не на плёнке.
Неизменно элегантный, одетый с безупречным вкусом, Лёвушка каждое утро выходил из метро «Авиамоторная», не поднимая глаз пробегал вдоль промзоны, пробирался через груды строительного мусора, чтобы перенестись в наш Париж. Будто от шоссе Энтузиастов до Елисейских полей кто-то проложил тайную ветку метро. Поезд до Парижа отправлялся с первыми звуками аккордеона, а я исполнял роль машиниста. Раз-два-три. Раз-два-три…
– Buonjoure, Пьеро…
– Buonjoure, Жанна. Кто показал тебе дорогу на шоссе Энтузиастов?
– Я на Монмартре, милый…
– Значит, я снова в студии.
– Продюсер торопит тебя, а ты целый день играешь один и тот же вальс.
– Боюсь, в других вальсах тебя не будет.
– Буду, Пьеро… я буду во всех твоих вальсах.
ххх
Продюсер – таинственный армянин Ашот, дальний родственник Шарля Азнавура – нашёл меня, играющего мюзеты в переходе метро «Тверская» – «Пушкинская», в середине девяностых. Его братья, проживающие в Париже, решили, что французская национальная культура в глубоком кризисе и её необходимо срочно поднимать с колен. Пользуясь именем великого шансонье, они выпросили у французского правительства деньги и поручили Ашоту-продюсеру найти в Москве аккордеониста. Большего абсурда представить просто невозможно. Но…
– Сколько за песню? – пристально глядя мне в глаза, поинтересовался Ашот.
– Триста, – высчитал я рублёвый эквивалент тогдашних десяти долларов.
– Это за первые три – аванс, – кивнул продюсер и отсчитал девять стодолларовых купюр.
Девятьсот долларов в руках голодного студента-музыканта способны оправдать самый дикий абсурд. После такого аванса я готов был выслушивать утопические обещания Ашота относительно моих сольных концертов в «Мулен руж» и концертном зале «Олимпия». Уж если армяне взялись поднимать французскую культуру, можно и в Лувре набалалайкать.
Продюсер Ашот познакомил меня с Лёвушкой, которого нашёл за звукорежиссёрским пультом в гей-клубе «Шанс», снял нам студию на шоссе Энтузиастов, где Лёвушка в свободные ночи подрабатывал сторожем. Платил Ашот за каждый вальс авансом. Постоянно напоминал о горящих сроках, но всякий раз тормозил работу многочасовыми разговорами о наполеоновских планах армянской диаспоры.
– Покажем лягушатникам, как надо их музыку играть! – торжествующе потрясал кулачками продюсер. – Давай, дорогой! Раз-два-три…
– Жанна, если Ашот не врёт, я приглашу тебя на мой парижский концерт… – аккордеонная трель утихла в ожидании ответа.
– Ах, мой Пьеро, я буду занята. Во время концерта мы с тобой пойдём гулять по Булонскому лесу.
ххх
– Пётр, вы не в настроении, почему молчит ваш инструмент? – спросил Лёвушка в середине ноября, когда ржавые челюсти промзоны зачавкали первым снегом.
– Жанна пока не пришла…
– Начните, пожалуйста, мне очень холодно, а когда звучит ваша музыка…
В тот день Лёвушка позволил себе говорить во время моего исполнения. Его голос звучал в наушниках, в ответ звучала музыка.
– В Париже сейчас тепло… Плюс семнадцать – по радио передавали… Я вышел сегодня из метро «Авиамоторная» и расплакался… Здесь, в Москве, слякоть и воняет всяким непотребством, а так хочется запаха жареных каштанов… Как вам удаётся сыграть их аромат, Петр? Вы не поверите, но я его чувствую… Когда вы с Жанной будете заказывать каштаны, возьмите и для меня… Только не сворачивайте на Монпарнас… Опять она к вам пристаёт!.. Гадкая девчонка… Скажите ей, что я ревную… И ей от меня привет… Ох, начинается, опять я буду слушать ваши плотские утехи…
ххх
Ашот торжественно расплатился за девятый вальс и мгновенно сгорбился под тяжестью роскошного армянского носа.
– Деньги кончились… – грустно произнёс продюсер.
– Мы бесплатно допишем диск, – синхронно выдохнули мы с Лёвушкой.
– А за студию платить, за тираж, за упаковку… – развёл руками Ашот.
