Приговоренный

А я выиграл путевку в «Прошлое» за проект по раскопкам в районе «Дороги Жизни». Меня окружал старинный советский быт, облагороженный и благоустроенный. Синие шортики, белые футболки. Алые галстуки. Острое чувство собственного несовершенства рядом с оркестром старинных инструментов и десятилетним победителем конкурса конструкторов древних машин по чертежам авторства Да Винчи. И не было для меня места лучше тем летом, чем единственный сохранившийся корпус древнего пионерского лагеря. Творческие зоны друг с другом почти не контактировали. Столовые у всех были разные, развлечения отдельные. Все тридцать отрядов встречались только на большом лагерном квесте, позволяющем вволю побегать и повоевать с использованием тех технологий, которые сами же и создали в течение смены.

Слились в одно болезненное нервное месиво старшие классы. Спортзал, зачеты, баллы, поверки, госэкзамен. Поступление. Ну вот, я и студент! Отсрочка от военной службы, ушедшая в армию девушка. Недолгая малосодержательная переписка. Короткое: «Нам надо поговорить». Папочка с чашкой какао. Тяжелый взгляд Бати из-за двери. Наверное, я сам виноват, что она меня не дождалась. Быть может, мне тоже надо было уйти служить на пять лет. Она искала во мне богатыря-защитника, а нашла книжного червя. Папенькиного сынка. Архив, практика, раскопки. Два месяца в Старой Ладоге. Воспаление легких после купания в проруби на Крещение. Короткий роман с медсестрой. Одобрительное похлопывание по спине от Бати, «Мужик растет!» А после снова какао с маленькими зефирками от Папы. Определенно, в любви мне не везет. Надо было попробовать себя в азартных играх.

Я поднял глаза. Все присутствующие на миг замерли. Молча зависла, сверкнув на меня глазами, Ирма Йоргиновна. Быстро пробежалась пальцами по клавиатуре, коротко нажала на эскейп и облегченно выдохнула. Папа по какой-то давней привычке прижал к себе младенца. Тревожно высунулся в коридор, прислушиваясь. Батя никогда не открывает двери сразу. Годы жизни под контролем Опеки приучили нас всех быть очень осторожными. Печально и задумчиво смотрел Алеша. Быть может, он, как и я, ждал, что его найдут, и вернут обратно на казнь. Ведь пришел за ним чужой человек в дом купца Ипатьева. Кто знает, сколько в мире ещё таких визитеров? Казалось, в задумчивости застыл даже пылесос Павлик. С одной стороны, на кухне было много народу. С другой, долг звал его ко входной двери. Где-то в его железных мозгах боролись два источника его повседневных радостей. Что предпочесть, тапочки четырех человек на кухне, или новая грязь принесенная в дом кем-то совершенно неизвестным? Долг победил, и Павлик, моргнув лампочкой, медленно, как бы извиняясь, ускользнул в прихожую.

Меня тревожила тишина у входной двери. Если за мной пришла милиция, то почему молча? Сотрудники этой структуры, приходя к нарушителям закона, не церемонятся. Не затрудняют себя предварительными звонками, ненужными предупреждениями. Заходя в чужой дом, они громко здороваются и представляются. Закон приходит не для развлечения. И он здесь в своем праве. Сразу же, как бы на всякий случай, показывают всем свои документы и ордер на обыск, или арест. Благодаря Бате я хорошо знаю, как себя вести, что говорить. Но кроме шуршания Павлика я не слышал ничего. Вошедший молчал, Батя тоже. Но потом послышались тихие шаги, и в дверях кухни, седом за моим отцом материализовался профессор Санаев. Недобро глянул на меня, чуть поклонился Алеше. Остальных он, как будто, и не заметил.

– Здравствуйте, Алексей Николаевич, – сказал он тихо, но твердо, – уделите мне несколько минут.

Все присутствующие, не сговариваясь, потянулись в коридор. А Коловрат остался с мальчиком, да ещё дверь за собой прикрыл. Я ждал снаружи, и у меня мелко подрагивал кончик носа. До сегодняшнего дня я не знал, что такое нервный тик. То есть, знал конечно. У меня папа врач, я вообще много чего лишнего знаю. Просто у меня тика отродясь не было. Тихий разговор на кухне был едва слышен из-за толкотни, царившей в прихожей. Уходила домой старая Ирма, расплакался не вовремя её внук, вырванный из заботливых объятий Папочки, разбрасывая мелкое печенье, все покрытое слюнями. Павлик от восторга аж повизгивал. Батя что-то ворчал, извинялся, и клялся, что этот случайный визитер не из милиции. А я силился расслышать хоть какие-то целые фразы. Но до меня доносились лишь малопонятные отдельные слова. «Дагмара», «корабль», «из Ливадии». «Великие княгини». «Ганина яма». «Канонизация». Я не выдержал, когда услышал, как царевич ответил: «Согласен с Вами». Резко пнул дверь, чего у нас в доме делать нельзя, и бросился внутрь.

– Вы что, его на казнь вернёте? – растерянно прошептал я, – это же бесчеловечно!

– Садись, раз пришел, – недовольно буркнул профессор Санаев, – и расскажи мне, что это вы там у себя в спортзале хлещете, что так сильно логику «выносит»?

Я растерялся, а мальчик чуть улыбнулся, и потупился.

– Ты не думал, – продолжал Коловрат Вавилович. – отчего это ты царевича из осьмнадцатого года к себе домой припер, а жизнь твоя не поменялась? Дом на месте, родители живы. Россия не часть Китая или Европы. Жив остался наш Алексей Николаевич! И без тебя было, кому его из Еката увезти.

– Я думал, – буркнул я, краснея, – что меня на всю жизнь посадят.

– Да если бы всякий историк кинулся спасать из костра Жанну Д'Арк или Джордано Бруно, – невесело усмехнулся профессор, – тут сажать было бы некого. Мы бы вообще не знали той реальности, в которой твоим двум отцам разрешили пожениться. При Иване Четвертом «Грозном» тут за такую любовь ноздри рвали. А при Николае Александровиче Втором "Кровавом" твой Батя у себя в Воронеже землю бы пахал, а Папка, сын профессора, молча бы на бабе женился. Из приличной семьи. Моя бабка польская еврейка, а дед казак. Тоже бы в Москве не встретились, кабы не единый госэкзамен, да ни институт. Все ещё хочешь всех спасти? Внести немного истории в свою жизнь?

Я понурился.

– Работать ко мне пойдешь? – вдруг неожиданно спросил Санаев.

– Так меня же из института поперли, – удивился я.

– Кто сказал? – опешил Коловрат, – практику ты сдал на «отлично», характеристика прекрасная. Как Аппарат Хокинга фурычит, я тебе за два дня на пальцах объясню. Аликбек Усманов на тебя не нахвалится. У тебя от него штук сто "входящих". Ищет тебя друг твой, волнуется.

–Какое же это «отлично», – я кивнул на Алешу, молча слушавшего наш разговор, – это у меня ничего не поменялось. А там, может, вся Европа в огне.

– Стоит, родимая, – успокоил меня Коловрат, – чего ей сделается? Не погиб на казни твой царевич, история дальше своим ходом пошла. Просто обычно его Юровский выносил, а тут ты подвернулся.

Я замер. Было слышно, как шепчутся в коридоре мои родители.

–Не первый раз я на этом расстреле присутствую, – продолжал Санаев, – а вот студента, который в одиночку мальчика спас, своим ходом до безопасного места без машины и документов довез, и даже операцию ему организовал, вижу впервые. Молодежь нынче не та. Без телефона шагу ступить не может. Это тебе не маленькие партизаны Великой Отечественной. Что до меня, то лежа под завалом в Брестской крепости, или заразившись холерой в Питере девятнадцатого века, я хочу иметь рядом надежного помощника, а не просто человека с дипломом истфака.

Трава

Утро в Екатеринбурге выдалось прохладное. Вечером прошел дождь, и мне приходилось старательно обходить лужи, чтобы не промочить бесценные исторические сапоги, пожалованные мне «с царского плеча», как говорится. Коловрат Вавилович всю дорогу пилил меня за то, что были постираны выданные мне из спецхрана (серьезно!) обноски. Хорошо ещё, кожанку можно быстро вернуть к первоначальному состоянию. Баба Стефания к таким вещам относится с пониманием, кожаную куртку ни чистить сама, ни отдавать в химчистку не стала. А вот косоворотка, портки, и даже портянки были заботливо постираны с кондиционером и выглажены. Пришлось мне под чутким руководством моего куратора потоптать их ногами, и потом сутки использовать вместо подушки под задницей.

Родители с нами не поехали. Папочка сослался на срочную воскресную операцию, а Батя так, без объяснений. Только глаза у обоих были красные. Инвалидную коляску тоже пришлось оставить в Питере. Хотя Папа пытался уговорить профессора Санаева на повторное изъятие Алеши через пять лет для замены протеза, согласия не получил. Коловрат действительно не знал, где будет жить отставной царевич в это время. В ночь казни императора с семьей сам он неизменно находился в подвале, а потом вынужден был присутствовать при сожжении трупов. Однажды, правда, ему удалось проследить за Юровским. Но остаться потом с мальчиком не было никакой возможности. После своей несостоявшейся казни Алеша будто бы растворился в мире. Варианты его дальнейшей судьбы были, но историк не мог на них опереться. Ни один исторический источник не указывал на спасение царевича.

У Алеши погибла не вся семья. На британском линкоре спаслась его бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, и кто-то из её детей. По счастью старушка встретила революцию в Киеве, и не погибла при штурме Зимнего Дворца, в котором проживала все последние годы. В Киеве её, конечно, тоже арестовали, но караулили не слишком старательно. По крайней мере, она смогла сбежать, и почти без приключений добраться до Ливадии. Свои дни она доживала на Родине, в Дании. Для того, чтобы воссоединиться с принцессой Дагмарой, Алеша должен был своим ходом добраться до Копенгагена. Как это мог в начале двадцатого века сделать инвалид, лично я себе не представлял. Кроме того, вдовствующая императрица была не из тех, кто легко сдается. И если бы знала наверняка, что внук и наследник престола жив, то не отступила бы до полной реставрации монархии в России. Дания была страной небогатой, в Первой мировой войне не участвовала, экономила силы. Свалить молодую Советскую Республику с её слабой малочисленной армией помогли бы белогвардейцы.

Вторым человеком, который мог приютить мальчика у себя, была фрейлина его матери, Анна Вырубова. Отношения семьи Николая второго с прислугой вообще были для меня загадкой. Считалось, что жили они уединенно. Но, фактически, члены царской семьи никогда не оставались в одиночестве. Двери им открывали лакеи-мулаты. Молчаливые стражи, функцию которых сейчас выполняют светочувствительные датчики. И эти же самые лакеи привозили маленькому царевичу американские лакомства, когда возвращались из отпуска, и относились ко всей царской семье, как к своим близким. Лакей Трупп был после революции освобожден от должности и отправлен в Тюмень. Но при первой же возможности ринулся в Екатернбург, чтобы разделить с бывшим господином его крест. Анна Вырубова жила в семье царя едва ли не на равных. Была свидетельницей их горя и радости. А после ужасной катастрофы, оставившей женщину инвалидом, царевны были при ней сиделками. Коловрат считал, что фрейлина была бы только рада встретить старость в компании Алексея Николаевича. Но в восемнадцатом году Анна находилась под арестом. И в спасительную Финляндии вырвалась только в двадцатом. И вряд ли она стала бы скрывать от принцессы Дагмары, что её внук выжил.

Я смотрел на сидящего в машине мальчика, и думал, что его шансы на выживание минимальны. Скорее всего, в лесу, где его оставил Юровкий, он попросту умер от голода. Или его, ослабшего и простуженного, съели волки. Оставался небольшой шанс, что царевича нашли крестьяне из соседней деревни. Но кому в голодные послереволюционные годы нужен маленький инвалид? А если мальчик нигде не «засветился», так ли уж важно, в каком времени он будет жить? Если он все же умер, то почему бы ему не «родиться» снова, у нас дома? Ведь прожил он в двадцать первом веке три дня, и ничего не изменилось. Коловрат внимательно выслушал меня, не перебивая. Потом взял палку, и, указав мне на ближайшую лужу, покрытую радужной пленкой, провел по её поверхности. Цветные разводы закручивались в причудливые спирали, но только пока рядом находился посторонний предмет. Края бензинового пятна и вовсе оставались неизменны. Но стоило бросить палку в воду полностью, как радуга пришла в движение. Вышла из берегов лужа, заколыхались, разбрызгиваясь, цветные капли. Поднялась со дна муть.

–Это только в фантастических романах раздавленная бабочка может полностью поменять ход истории, – объяснил профессор, – да, погибла бабочка. Но они живут всего несколько дней. Лягушка не знает о ценности каждого конкретного мотылька, и преспокойно поймает другого. Трава, потоптанная историками, со временем превратится в перегной точно так же, как и нетронутая. Вода снова выпадет дождем, путник споткнется об другой придорожный камень. Нет ничего страшного в том, что этот мальчик ненадолго проник в другое время. Ну, увидел он там машины с навигатором и ваш навороченный пылесборник. И что? Объяснить потом, как это все работает, он никогда не сможет. Один человек не в состоянии полностью повернуть ход истории, что бы там не показывали в старинных фильмах. Алексей Николаевич, если он вообще выберется из этого леса, всю ставшуюся жизнь будет занят выживанием. В начале прошлого века туалетов с поручнями для инвалидов не строили. А инвалидную коляску толкал другой человек. Образование стоило неподъемных денег, никто не будет им специально заниматься. Европа будет долго отходить от войны, и в ней нет места заботе, которая нужна больному гемофилией. Россию ждет кровавая и жестокая гражданская война. Думаю, Алеша проживет совсем немного. Но если выдернуть его оттуда, и поселить у вас, то может случиться непоправимое. Как бы ты не был добр, как бы ни привязался к мальчику, ты должен вернуть его в восемнадцатый год. А для собственного спокойствия научись отпускать и дистанцироваться от таких ситуаций. Поверь, в будущем тебе это пригодится, и не раз. Думаешь, жалко только царевичей да героев? Тех, кто умер в газовой камере Освенцима или утонул на Титанике? Тебе будет жаль последнего бродягу, бурлака или побитого в драке мальчишку. Но они живут в своем мире, а ты должен жить в своем. Все мы не что иное, как трава своего времени. И должны стать частью перегноя там, где родились.

На прощание я обнял Алешу. Он не выглядел расстроенным. Улыбался нам с Коловратом светло и приветливо. Как будто возвращался не в лес, где его ждет скорая смерть, а домой, к любящей матери. А я нес его на руках и чувствовал его кости через тонкую ткань гимнастерки. В камере мы оба молчали. Профессор Санаев с нами не пошел, у него не было подходящей одежды. Мне предстояло своими руками оставить ребенка умирать в лесу, да ещё в строго указанном месте. И мне было страшно намного сильнее, чем в самый первый день на «точке», у ворот Ипатьевского дома. Когда я, выбрав место посуше, усадил царевича на траву и собрался уходить, он окликнул меня.

– У меня не было случая поблагодарить Вас, Владимир, – тихо произнес Алеша, – не тужите обо мне. Я вижу, что Вы растеряны и буду за Вас молиться.

– Вам…тебе, – замялся я, – будет очень трудно. Понимаешь?

– Бог милостив, – лучезарно улыбнулся царевич, – кланяйтесь от меня Вашим уважаемым родным. Мне было крайне интересно с ними познакомиться. Странно, но приятно.

– Ты же в курсе, – я почему-то покраснел, – что они, ну, не совсем…

– Я знаю о гомосексуалистах, – успокоил меня мальчик, – при мне много раз обсуждали господина Юсупова. И, признаться, я был о таких, как он, не лучшего мнения. Но теперь имел случай убедиться, что был не прав.

– Феликс Юсупов тоже усыновил мальчика, – вспомнил я, – в эмиграции. В Мексике.

– Для меня он навсегда останется убийцей святого старца Григория, – помедлив, нехотя отозвался царевич, – Смерти Распутина я ему никогда не забуду, хотя и мстить при случае не стану. На все воля Божья.

Я ещё немного постоял рядом, а потом развернулся и быстро пошел в сторону оврага. Сердце у меня замирало. Я боялся обернуться и увидеть, что к Алеше подкрадывается волк или человек с винтовкой.

Когда я уже отошел довольно далеко, и мальчик давно скрылся из виду, мне показалось, что я слышу на дороге какое-то движение. Забыв свое обещание, данное Коловрату Вавиловичу, я опрометью бросился обратно, оскальзываясь на мокрой от росы траве. В предрассветном полумраке на дороге возле Алеши стояла обшарпанная цыганская кибитка, запряженная тощей лошаденкой. А мальчик о чем-то беседовал с цыганенком примерно одного с ним возраста. Из кибитки высунулась какая-то лохматая женщина с младенцем на руках и тревожно осматривала лес. Мне даже показалось, что она меня заметила, и я спрятался за деревом. Может быть, я что-то пропустил. Но когда цыгане уехали, Алеши на дороге уже не было.

Я облегченно вздохнул и поплелся обратно к реактору.

Эпилог

– Таким образом создается изгиб пространства и времени, центром которого является Аппарат Хокинга, – я поднял глаза на Босса, – так называемая «точка».

– Вот, молодой человека, – одобрительно кивнул Боз Орашевич, – вот так бы с первого курса! Можете ведь, когда захотите. Вот и профессор Санаев вами доволен остался. А он ведь не то, что я. Он студентов не любит.

Я кивнул и усмехнулся. По крайней мере, двухдневной практики по устройству аппарата Хокинга мне с лихвой хватило, чтобы сдать этот злосчастный зачет. Как бы там ко мне не относился Коловрат Вавилович. За дверью меня ждал Алька. Он уже весь извелся. Военкомат через час закроют, а мы хотели вместе служить. Если сейчас не записаться, куда сам захочешь, тебя Родина в такие ебеня отправит! Он ещё что-то говорил, но я слушал невнимательно, и только кивал, чтобы он не обиделся. У него в семье к армейской службе уж больно серьезно относятся. А ведь в сущности Аликбеку все равно, где служить эти три месяца. Он отличник, и на армию, можно сказать, только издали посмотрит, а потом сразу работать. Его в Оксфорде ждали, и в Кембридже, но он выбрал Калифорнийский Технологический. А я хотел в России работать ещё до того, как меня Коловрат Вавилович к себе позвал.

Вечером у меня было первое свидание в библиотеке. Да, вот такой я молодец! Романтик! Батя надо мной весь день подтрунивал. А вот Надир все равно. Хоть она и учится на дизайнера, но сама, как и я, немного живет в прошлом. В восьмидесятых годах двадцатого века. Слушает классику, всяких там Queen, и Scorpions. Одевается в потертую джинсу, разрисованную белыми и цветными картинками. На мой вкус странно, но не отталкивающе. Хотя, с хиджабом не очень сочетается. Отец у неё турок, а мама китаянка. От этого глаза у девушки чуть раскосые. Надир красиво танцует и поет в группе. Участвует в светодиодном шоу. Все, что она делает, очень красиво. И сама она со своей смуглой кожей похожа на Богиню. И, кажется, я ей тоже нравлюсь. А иначе зачем соглашаться на свидание в библиотеке?

Надир уходит в армию только в следующем году. Она отличница, и служить будет где-нибудь в Питере. Я знаю, что её в какой-то реставрационной мастерской ждут на работу. Бате она понравилась, а Папа дуется и, кажется, ревнует. Хотя, зная мой успех у девушек, он уже заготовил где-то кружку какао с зефирками для меня. Но мне почему-то кажется, что с Надир у нас все может стать очень серьезно. У её группы сейчас репетиция, а она со мной в библиотеку пошла. Будет смотреть, как я в архиве роюсь. Я-то думал, что такие девушки не для меня. До своей ужасной «практики» я вообще стеснялся к ней подойти, только вчера на меня снизошло вдохновение.

Архив был пуст. Ради таких придурков, как я, здесь даже сторожа не оставляют. И что тут воровать-то? Старые газеты? Плакаты времен нэпа? Я за два часа нашел только пачку древних пожелтевших фотографий. Судя по всему, на поиски нужного мне материала уйдет не один год. Но я смогу. Я ДОЛЖЕН его найти! Быть может, у меня уйдет вся жизнь на поиски. Царевич Алексей Николаевич Романов станет моей навязчивой идеей, а сам я превращусь в старого ворчуна, и студенты будут надо мной смеяться. Хотя! Я быстро пошел мимо стеллажей с коробками фотоснимков. Я искал фотографии Анны Врубовой и последние снимки бабушки царевича, принцессы Дагмары.

Поиски в Финском отделе ничего не дали. И в три часа ночи я, наконец, вспомнил, что у меня свидание. Надир тоже листала какие-то журналы восьмидесятых, и была так увлечена, что мне пришлось её несколько раз окликнуть, прежде, чем она подняла на меня взгляд и улыбнулась. Мы съели пиццу из автомата и выпили литра два кофе, судя по переполненной одноразовыми картонными стаканчиками мусорке. Я смотрел на неё и думал, что всего этого могло не быть. Вообще все в мире могло измениться, если бы Алеша остался у нас дома. Пошла бы трещинам ткань пространства. И не ныл бы Папа каждый вечер, что хочет ещё детей. Не ворчал бы Батя. Не сидел бы я сейчас с девушкой в библиотеке. Но, определенно, встреча с царевичем хоть как-то, да изменила мою жизнь. Просто я пока не знаю, как именно. Но, как честный человек, я все же предупредил свою даму, что до самой старости буду искать следы одного человека по всем этим забитым коробками полками. Должен же у Надир быть выбор. Остаться с сумасшедшим ученым, или сбежать, пока есть возможность.

– А ты в интернете посмотри, – тут же предложила она, – бумажных революционных фотографий сохранилось мало. Война, разруха. Не только у нас, но и Европе. А вот оцифрованных снимков хоть пруд пруди. Картонки долго не живут, так действительно можно вечно искать.

Я пожал плечами, и уткнулся в виртуальный каталог королевских семей Европы. Пролистывал и просматривал черно-белые, и желто-коричневые картинки, всматриваясь в лица-пятна, силясь найти среди них одно, самое важное. Один раз мне показалось, что мелькнуло что-то знакомое. На похоронах принцессы Дагмары в 1928 году. Это не точно, старые фотографии плохо передают лица тех, то попал в объектив случайно. Но я почти уверен, что это мой потерянный царевич. Мужчина, намного ниже всех остальных, собравшихся на похороны людей. Это потому, что все стоят, а он сидит. Но эти огромные глаза я узнал бы из тысячи. Или мне просто очень хочется узнать, что Алеша выжил, и я притягиваю факты за уши. Я запросил поиск по списку приглашенных. Да, среди них был инвалид-колясочник. С непроизносимым и неблагозвучным именем. Какой-то голландский правозащитник. Вскользь упоминалось об его русских корнях. Впрочем, след его после похорон вдовствующей императрицы терялся навсегда. За окнами уже светало, а я все сидел, пролистывая чужие письма. И Надир тоже читала.

– Тебе со мной не скучно? – спросил я, потянув её за жесткий рукав джинсовой куртки, – я тут, похоже, надолго.

– Ты что? – рассмеялась она, – я тут такую статью нашла! Закачаешься! Ты знал, что первый раз однополой паре разрешили усыновить ребенка в Голландии?

Теперь знаю.