Королевы Маргины

скачать книгу бесплатно


– Сидите. Я привыкла справляться сама.

– Будь по-вашему. Справляйтесь сами.

7

Неро, морг Департамента покоя, ночь с 13 на 14 меркурия

Людям – и даже не одним только специалистам – давно известно, что отсутствие внешних признаков жизни у существа вовсе еще не означает присутствия факта смерти; мало того – нет точного и всеми признанного определения печального события и момента его наступления. Поэтому, во избежание ошибок, какими история медицины весьма богата, с некоторых пор сперва на Теллусе и Армаге, а затем, постепенно, и в других обитаемых мирах – следовательно, и на Неро – принято было не спешить с захоронением тела. Даже в холодильник оно попадало не сразу, но лишь после того, как можно было с уверенностью констатировать наличие необратимых изменений. Так что в описываемое время каждый морг – и Службы покоя в том числе – кроме традиционного холодильника оборудовался еще и помещением, которое на профессиональном жаргоне носило разные наименования: одни называли его «чистилищем», другие – «предсмертником». И по этой причине тело Лена Казуса во время собеседования Смирса с подозреваемой находилось в камере предварительной выдержки (это – официальное название), а вовсе не на льду, и предстояло ему там пробыть еще не менее двух суток. Хотя это и не всем нравилось; похоже, кому-то не терпелось поскорее предать тело, как и полагается, огню, чтобы затем урну с прахом водворить туда, где уже находилось немало таких же, напоминавших о безвременно ушедших работниках Системы. Но служители морга были людьми весьма консервативными и очень уравновешенными, напугать их, как и вообще людей, близко соприкасающихся со смертью, было нелегко, правила они знали назубок и достаточно скрупулезно их выполняли – и потому Лен Казус до сих пор находился в предбаннике, где было достаточно тепло, и лежал он не в мешке, а на подстилке, хотя и тонкой, и накрыт был пусть и с головой, но всего лишь простынкой, которую в любой миг можно было без труда отдернуть или вовсе снять и в очередной раз внимательно обследовать предполагаемого покойника.

Однако держать в этом помещении постоянного дежурного, который смог бы вовремя заметить малейший признак жизни, подаваемый телом, было бы чересчур расточительным действием: откровенно говоря, такое возвращение к жизни было явлением очень и очень редким, а если быть совершенно точным – то за время существования этого учреждения подобный случай был зафиксирован лишь однажды – да и то никто тогда всерьез не верил, что человек этот умер, было признано, что он в коме, и, по совести говоря, его следовало положить на койку в нормальной палате. Но произошло это в пору, когда на Неро гуляла очередная эпидемия «розовой чумы», как здесь неофициально именовали местную разновидность гриппа, вопреки всем предосторожностям исправно переселявшегося вместе с людьми в каждый новый заселяемый мир; почему именно «розовой», никто так и не смог объяснить. Так что положить коматозника в клинику не смогли за неимением места, и его поместили именно сюда, поскольку протестовать он был не в состоянии. В общем, когда он пришел в себя, это было воспринято как должное. Тем не менее, на случай, если что-то подобное все-таки когда-нибудь произойдет, каждое место в предсмертнике было оборудовано сигнализацией, так что стоило любому из вылеживаемых тел не то что двинуться, но сердцу его сократиться единственный раз, это было бы уловлено, преобразовано в сигнал, дежурный патанатом, если бы даже он дремал среди ночи, оказался бы поднятым на ноги и заспешил к нарушителю покоя, вовсе не подумав, что это всего лишь какая-то случайная муха села на простыню и тем самым подняла тревогу. Люди в этой службе обладали, как уже говорилось, высоким чувством ответственности.

Сегодня же дежурный врач не спал, а исправно бодрствовал, хотя и был разгар ночи, когда постоянно молчавший сигнал вдруг действительно зазвучал, и не каким-нибудь едва уловимым звяком, а зазвонил уверенно и протяжно, а на одном из дисплеев скучная прямая так же неожиданно вздыбилась и принялась вырисовывать кривые. Осознав эти признаки, доктор не испугался и даже не очень удивился. Потому что все понимали, что рано или поздно эта штука все-таки сработает, и чем дольше она молчала, тем выше становилась вероятность того, что это случится скоро. Вот и случилось. На месте номер восемь возникли признаки жизни. И доктор Мак Сирон – так его звали – почувствовал себя примерно как матрос, что после бесконечного и безрезультатного плавания из своего «вороньего гнезда» увидел на горизонте нечто неподвижное и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы заорать на весь океан: «Земля!»

Правда, орать доктор Сирон не стал, поскольку такого действия не предусматривалось. Зато все, что полагалось по инструкции, он сделал: прежде чем броситься к источнику сигнала, одним нажатием клавиши вытащил на монитор историю болезни номера восьмого: ее следовало знать, чтобы сразу же взять с собой к больному (теперь это был уже больной, а не «тело») те средства, которые могли в первую очередь понадобиться, чтобы закрепить происходящее и не позволить воскресшему вновь ускользнуть туда, где он только что был – или, во всяком случае, уже стоял у входа. Чтобы пробежать диагноз глазами, врачу достаточно было нескольких секунд – но на самом деле ему понадобилось несколько больше. И на то были свои причины.

Диагноз был: «Пулевое ранение, нанесшее повреждения, не совместимые с жизнью». Однако характер повреждений не перечислялся – по той причине, что заполнить эту рубрику стало бы возможным после вскрытия, а оно могло быть произведено только после выдержки здесь, когда факт смерти будет окончательно установлен. Пока сообщалось лишь, что ранение сквозное. Возникшая на компьютере схема показывала предварительно установленную траекторию прохождения пули сквозь ткани. Тем не менее именно эта схема стала первой причиной того, что доктор Сирон задержался у своего пульта на несколько секунд. Первой, но не единственной; вторая же причина заключалась в том, что на схеме, как и полагалось, кроме номера места было обозначено и имя человека, которому тело принадлежало; и это имя было доктору очень хорошо знакомо, и прочитанное никак не оставило его равнодушным.

Дело в том, что старший вызнаватель Лен Казус и патологоанатом Мак Сирон были – ну, не сказать, чтобы друзьями, но во всяком случае давними и хорошими приятелями. Вскоре после их знакомства (а случилось оно немало лет тому назад, когда оба только еще начинали работать в службе в Системе покоя и впервые встретились по делу) они сблизились на том основании, что и их взгляды на жизнь, и ее понимание, и вкусы, пристрастия и антипатии если и не совпадали до мелочей, то во всяком случае в основном были одними и теми же. Начиная с того, что оба были людьми одинокими, не испытывавшими потребности в постоянном спутнике жизни, то есть имеется в виду, конечно, спутница. Оба любили одни и те же напитки – и кофе, и то, что покрепче. Терпеть не могли на досуге разговаривать на служебные темы, полагая, что для этого хватает и оплачиваемого казной времени. Увлекались оперой (хотя на Неро пока еще приходилось довольствоваться главным образом записями, национальное оперное искусство пребывало тут пока в зародышевой стадии – определение принадлежит, как вы понимаете, Сирону) и от души презирали музыку эстрадную, которой на Неро звучало куда больше. Казус не раз говорил, что когда он испытывает потребность в таких звуках, он отправляется в служебный тир, где слышно очень похожее, но там каждый звук имеет хотя бы определенный смысл. Наконец оба любили поспать по возможности подольше, и еще – с удовольствием проводили время за шахматами, причем оба играли достаточно плохо – но другие и этого не умели.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что доктор Сирон, едва разобравшись с фамилией кандидата в покойники, заспешил к восьмому лежаку не только потому, что таков был его служебный долг.

8

Неро, Дом признаний, ночь с 13 на 14 меркурия

И снова Зору одолели мысли о нынешнем и будущем.

Хорошо, если ее будущее окажется таким, каким рисовалось в минувший день, после тихой, наедине, свадьбы. А вдруг нет? Сможет ли она пользоваться тем, что после Рика осталось? Если не сможет, куда пойдет, когда ее выпустят? Позволят ли еще какое-то время пожить в прекрасном жилище Рика – да и ее тоже, тоже! – пока она не найдет чего-нибудь другого? Завещания он наверняка не составлял, брачное свидетельство должно быть – но в доме там хозяйничало столько посторонних, неизвестно еще, что там после них осталось, может быть, даже винчестер вынули и унесли. И разрешат ли, если придется уходить оттуда, взять с собой все то хотя бы, что, по ее мнению, ей принадлежало: за время их сожительства Рик дарил ей или просто покупал для нее множество вещей – и одежду, и ценности. Все это, вместе взятое, должно было, по представлениям Зоры, помочь ей продержаться, пока она не найдет жилья по средствам – и, конечно, снова какой-то работы, заработка, чтобы жить спокойно и, главное, независимо. В компании появится новый президент, и если ему и понадобится помощница, то он наверняка приведет другую. Да ей и не хотелось думать о каком-то другом мужчине, о чьей-то широкой спине, за которой можно будет вновь укрыться. Может быть, конечно, потом, когда время пройдет и горечь потери сгладится… Может быть. Но не обязательно. И очень уместным будет сейчас, – так Зоре представлялось, какое-то время жить независимо. А что такая жизнь будет достаточно трудной – ее не очень смущало: к бедности она привыкла куда больше, чем к достатку, и хотя ее не любила – а кто ее любит? – но еще какое-то время мириться с ней была готова.

Словом, Зора настраивалась на жизнь бедную, но честную – вплоть до лучших времен, которые, как свидетельствовал и ее собственный опыт, настают, как правило, тогда, когда их ждешь меньше всего, и оказываются тем лучше, чем меньше их ожидали. Из такого хода ее мыслей можно сделать вывод, что психика Зоры была весьма устойчивой, и это позволяло ей быстро приходить в себя даже при серьезных неприятностях – а это является непременным условием прежде всего выживания, а затем и успеха. На это она, похоже, едва успев собраться с мыслями, уже начала рассчитывать.

Так что когда в коридоре послышались шаги сразу, самое малое, двух человек, стихшие по ту сторону двери камеры, в которой Зора ждала дальнейшего развития событий, она подняла голову, чтобы встретить любого, кто бы ни вошел, не напуганной и готовой на любые уступки, но спокойной и уверенной в своей правоте женщиной – и, что весьма важно, красивой женщиной, если и не женой (ныне вдовой) известного делового человека – этого они пока могут и не знать, – то его официальной спутницей. А это очень, повторяем – очень высокий статус, потому что его нельзя добиться связями или деньгами, но лишь своими личными качествами, выделяющими такую женщину из множества (всегда) других кандидаток. Она почувствовала себя готовой к схватке – если, конечно, что-то подобное понадобится. Ведь и раньше бывало…

(«Правильно я думаю, правильно! – с удовлетворением поняла она. – И если даже они меня в этот миг зондируют – все верно!»)

Такие вот мысли мелькали в ее сознании – но не задерживались там и никак не отражались ни на ее лице, менявшем выражение как бы непроизвольно, ни на движениях рук, в особенности пальцев, которые не дрожали, не сжимались в кулаки и не выстукивали дробь на коленях. Зоре не полагалось думать, что за нею сейчас кто-то может наблюдать, это ей и в голову не имело права прийти – по той простой причине, что под арестом она находилась впервые в жизни, и даже с людьми, обладавшими таким опытом, ей раньше общаться не случалось. Поэтому Зора, как показалось бы любому, не следила ни за своим лицом, ни за движениями, занятая только собой, но не окружавшей ее обстановкой.

На самом же деле наблюдение велось, и не только наблюдение, но и зондирование, а также запись; не потому, чтобы она представляла для Службы покоя какой-то особый интерес, но по той причине, что такой режим применялся к каждому, попадавшему в камеры предварительного заключения Дома признаний. Каждая деталь поведения арестанта фиксировалась, и в зависимости от этих наблюдений вырабатывалась тактика предстоящих допросов и вообще отношений, какой будет придерживаться следователь. Поэтому человек опытный с первого же мгновения начинал играть такую роль, какая казалась ему предпочтительной, принимался лепить свой образ таким, каким хотел. Зора же, вроде бы не просвещенная по этой части и оставленная в одиночестве именно для того, чтобы никто не успел ее просветить, вела себя так, как было для нее естественно. И тем самым, казалось, неосознанно помогала тем, кого следует, наверное, назвать ее процессуальными противниками.

9

Неро, Дом признаний, ночь с 13 на 14 меркурия

Двое из этих предполагаемых противников сейчас как раз и занимались тем, что во все глаза смотрели на нее, стараясь не пропустить мимо внимания ни единого ее движения, ни единой гримаски или взгляда. Правда, условия для наблюдения были не самыми выгодными, потому что Зора, случайно или нет, сидела так, что они видели ее в основном с тыла – а по выражению спины редко удается разобрать какие-то нюансы поведения. Так что в конце концов один из наблюдателей раздраженно проговорил:

– Послушайте, вы не можете повернуть ее так, чтобы стало видно лицо? Отсюда я могу лишь установить, что у нее неплохая фигурка, но как раз это в данном случае роли не играет.

– Хотите, чтобы она поняла, что ее просматривают?

– Не говорите глупостей.

– Гм. Попытаюсь.

– Объясните, как.

– Попробую включить экран. Чтобы увидеть, ей придется повернуться. А в ее положении всякое разнообразие привлекает.

Так и получилось: Зора повернулась, даже, может быть, неосознанно, на вдруг раздавшиеся звуки: показывали какой-то сериал.

– Так хорошо?

– Не совсем. Лицо в тени. Нельзя ли направить свет?

– Так мы делаем при допросах. Она поймет и сразу замкнется. Я бы не советовал.

– Ладно, оставьте пока так.

Замечали они все, кроме лица, прекрасно, воспринимали все так, словно находились в той же камере – там, где Зора видела только глухую стену. Не менее часа провели в молчании – не потому, конечно, что боялись быть кем-то услышанными, но просто накапливали впечатления от увиденного, составляли каждый свое представление о наблюдаемой женщине. И лишь когда мнения закончили формироваться, оба взглянули друг на друга, один – вызнаватель Смирс, замещавший сейчас и здесь старшего вызнавателя Лена Казуса, работавшего, как предполагалось, по своему плану, – посмотрел вопросительно, второй же, уже знакомый нам как мастер ситуаций Рогнед, проговорил:

– Скажите, а она давно тут, на Неро?

– По нашим данным – выезжала только на учебу, в Армаг. Вернулась что-то года два с лишним тому назад.

– Вот как. А когда началась ее связь с Нагором?

– Почти год.

– И более не отлучалась?

– Почему же, выезжала с ним – как сопровождавшее лицо. На два, три, четыре дня… А что?

– Да нет, так. Почудилось. Ну что же, советник был прав – эту, пожалуй, удастся обработать нужным образом и отправить по назначению. И с делом она справится: чувствуются неплохие задатки. Не удивлюсь, если выдержит и целый год. Если я прав, установит даже своего рода рекорд.

– Произвела впечатление? – Смирс улыбнулся, скорее вежливо, чем искренне. – Откровенно говоря, на меня тоже. У покойника был вкус, вам не кажется?

– Возникает желание? – усмехнулся гость. – Когда мы сможем получить ее? Предпочтительно – не в худшем виде, чем она сейчас.

Если Рогнед ожидал при этом незамедлительного согласия, то ему пришлось пережить некоторое разочарование, потому что вместо утвердительного кивка Смирс покачал головой:

– Боюсь, что это пустой номер.

– Не понял.

– Она задержана, по сути, только для проформы. Доказательства очень шаткие. Казуса они не убеждают, и он роет. Казуса вы знаете?

– Нет, – медленно проговорил гость. – Казуса я не знаю. Но уже здесь, в этом доме, пока ждал вас, услышал мельком, что с ним что-то стряслось.

– Что вы хотите сказать? – нахмурился вызнаватель.

– Только то, что рыть он больше не будет. Так уж сложились обстоятельства. Примите мои соболезнования: я всегда испытываю печаль, когда уходит кто-то из хороших работников. Кстати, разбираться в этом происшествии предложат, возможно, вам, но не думаю, что вы сможете добиться успеха: судя по тому, что я слышал, его успокоили вполне профессионально. Так что не спешите соглашаться. Зато, заменив его в расследовании убийства Рика Нагора, вы, я полагаю, сумеете сшить красивое дело – и сделаете это достаточно быстро. Уверяю: вам не придется жалеть об этом.

– Следует ли это понимать так, что Лен Казус…

– О нем, друг мой, отныне или хорошо, или ничего.

– Вот как?..

– Даю вам слово: я к этому отношения не имею. Но кто-то подсуетился. Минуту молчания отложим на потом, согласны? Сейчас у меня нет времени на ритуалы. Эта женщина нам нужна, самое позднее, через два дня на третий.

Офицер Смирс вздохнул. Пожал плечами:

– Невозможно. В суде дела не проходят так быстро. Даже если я закончу следствие и наскребу что-нибудь для суда, хотя и в этом есть сомнения…

– Оставьте их при себе. Почему вы решили, что дело обязательно нужно доводить до суда?

– Потому что, – ответил вызнаватель – это единственный способ, принятый для…

– Чушь. Для вас главное – не суд убедить, но эту женщину уверить в том, что ее дело проиграно заранее и бесповоротно. Вам нужны доказательства не для суда, но для этой девушки – чтобы она поверила! Потому что, поверив, она ухватится за любую возможность исчезнуть до вынесения приговора. И такая возможность у нее возникнет. Вы сами ей подскажете, хотя и не открытым текстом, конечно. Да не мне вас учить, как это делается. И она ускользнет. Так что суду не придется тратить на нее свое время. У них дел и так выше головы.

– Интересно, – сказал Смирс неприязненно. – По-вашему, если моя подследственная сбежит, это благоприятно подействует на мое продолжение службы?