скачать книгу бесплатно
– А у него семья была? – вдруг спросила Ульяна.
– У кого?
– У врача этого.
Спросила «у него», а звучало «у тебя».
– Да, жена осталась в Риге. Не захотела в Россию… Но есть ещё другой поворот… Она не скрипачка, а врач… А он – майор ВДВ…
– А ты так каждой сучке показываешь звёздное небо и эту корову… Статёнушку? И рассказываешь, как ты перекричал медведя… И читаешь стихи Гумилёва…
Он обиделся. Холодом пахнуло от него. Отвернулся к стене.
– Нет, я никогда не повторяюсь. Запомни, Ульяна. У меня хватает мозгов, чтобы придумывать каждый раз, каждой тёлке что-нибудь новенькое… Сообразно характеру… А у тебя только твой огород и тыквы…
– Ну и чёрт с тобой! Уйду, придурок… – сказала она, не разжимая губ. – Горы не люблю. И рожать тебе не буду. Прощай.
Она выплюнула на дорогу все их поцелуи и ушла.
– Эй, подожди, – закричал Платон, видя, как она удаляется, тает в утренней дымке. – Не уходи! Как же я буду без тебя?! Не уходи!
Она не оглянулась. Только рукой помахала. Знала – видела, как он стоит оглушённый у сложенной из камней ограды… А рядом с ним большой пёс, волкодав кавказский… По имени… Жора… То есть Геварги… Георгий по-нашему… Платон треплет его по загривку и говорит задумчиво:
– Ничего… Всё поправимо, брат, пока мы живы…
А в избе – дети – Ростик, Махмудка, Вова… Владимир, Мухаммад, Ростислав…
Их кормить надо. Воспитывать. Чтобы не погибли в этом большом мире, где семь миллиардов людей. И ещё семью семь миллиардов призраков… и придуманных персонажей…
И наступила третья ночь.
Она сняла пижаму. Ждала его.
– Ты так измучила меня, я все эти дни… в таком… Не знаю… Не осрамиться бы…
– Ты ещё заплачь!
Она засмеялась, видела по глазам, что врёт.
– Залёточка мой! Ох уж солдатик в самоволке… Ой уж дролечка мой! Ох уж не умереть бы от твоей любви!..
– А теперь вроде полагается закурить и помолчать, – сказала Ульяна. – Так, кажется, принято после этого… Так пишут в романах…
Платон включил свет, чтобы найти сигареты и спички.
Он отметил, что в ней уживались естественно и органично талант, сила и наивность деревенской девахи, попавшей вдруг в Москву конца семидесятых.
Здоровье позволяло ей курить и пить водку стаканами, не пьянея. И она делала это, хотя была равнодушна к табаку и алкоголю. Она хотела быть такой, как все, в этом вселенском бардаке, но в глубине души знала, что всё равно не станет такой, как все, останется другой, не похожей ни на кого в чужом, громадном вертепе Центрального дома кино…
Платон смотрел на Ульяну, любовался.
– Какое сокровище досталось мне! Какая ладная! Какая белая! Какая царственная!
Она заметила его взгляд и прикрылась простынёй.
Всё было необычно, всё было ново. И независимость её, и щедрость. Бескорыстие неженское. Бескорыстие мощного, уверенного в себе человека. Но главное – он ощущал в себе эту свежую и чистую радость, подъём душевный, и нечто новое – перемены где-то в глубине, может быть, даже на клеточном уровне…
– Ты замечательная, – сказал он. – Жаланная… женщина…
Она не улыбнулась, только лицо чуть передернулось гневливо.
– Я так и знала, что скажешь эту пошлую фразу… Я не женщина, я – девушка…
Он хмыкнул. Вспомнил стихи Лорки о том, как «отвёл её к реке, думал, что она невинна, а она жена другого…».
– Да, не смейся. Я никого не любила… Может, тебя полюблю… Тогда стану бабой… А постель… постель – это ещё не любовь… Я дура… Дура! Дура! Дурра! Я дура, да?
– Не рычи.
– А ты… не смей! Не смейся! Я ведь убить могу! Не люблю, когда надо мной смеются.
И в этот момент взорвалась электрическая лампочка. Стало темно. Платон шарил рукой в поисках целой лампы. Нашёл. Порезал палец. Включил. И снова взорвалась лампочка.
– Завтра разберусь. Где-то коротит.
– Это из-за меня, – сказала Ульяна. – У меня такая… дурная привычка – взрывать бытовые приборы… когда меня дразнят… Когда надо мной смеются…
– Я не над тобой. Я над собой, – примирительно сказал он. – Я тоже не люблю, когда надо мной смеются… Прости.
Это расслабление, этот мир в душе после схватки, перед новым приливом желания…
Уже тогда что-то изменилось в нём… Как будто получил дозу хорошего доброго облучения…
Назавтра Платону предстояло ехать в командировку в Ленинград.
Они простились.
Он сел в автобус и поехал в аэропорт.
Он сидел у окна, бездумно смотрел на московские дома и вдруг заметил такси, которое то обгоняло автобус, то сопровождало его. Ему показалось, что он увидел её лицо. Ульяна улыбалась ему. И махала рукой.
У них скудно было тогда с деньгами. Но она взяла такси только потому, что ей необходимо было увидеть его. А деньги… Чёрт с ними!
В Ленинграде Фолтин сумел вклинить между худсоветом и деловыми встречами прогулку по городу, которого он не видел много лет… Городу детства…
И сразу ветер холодный и сладкий.
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня…[2 - Гумилёв Н. Заблудившийся трамвай.]
Он хотел зайти в церковь, чтобы поблагодарить Господа за удачу, за прекрасную женщину, подаренную ему, за возвращение Родины, за возвращение в Петербург… Он хотел обратиться к Богу, но испугался, что для этого ему придётся отказаться от многих приятных воспоминаний, которые всё ещё развлекали его развращённое воображение.
– Страсти – наше горючее, – оправдывал он себя. – Пока человек борется со своими страстями, он жив… И пока есть вино, не стоит пить воду…
Он вернулся через три дня. Рассказывал Ульяне, как их встретили на вокзале. Как поселили в отдельных номерах «Европейской» гостиницы. Как мэтр угощал его в ресторане судаком орли. Как хвалили их работу на худсовете. Он привез кучу денег. А Ульяне подарок – Толковый словарь Даля.
Было холодно. Они залезли под одеяло. Положили первый том на подушку. И читали. Читали. Читали. Смеялись. И снова читали. Как Толстого. Как Достоевского. Как Пушкина!
Господи, какое сокровище оставил нам этот датчанин, влюблённый в Россию! Дай Бог русским по крови так любить нашу землю и так знать свой язык. А то свели всё к трём или пяти срамным словам и пытаемся выразить ими смысл жизни…
Они планировали, где и как им жить дальше.
Маяк?…
Лесничество?
Домбай? Альпинистский лагерь?
Или поехать в родовую избу Ульяны и сделать там семейный детский дом? Собирать беспризорных детей. Воспитывать их. Спасать…
Или работа в заповеднике? Разносить по лесу соль для оленей…
Так и уснули, обнявшись, радуясь обретённому счастью. Радуясь концу одиночества. Так им казалось.
Но работа в кино, иллюзорная мечта заработать так много, чтобы и родным помочь, и друзей не обидеть, понуждала их откладывать осуществление романтических планов. И планы эти и мечты вырастали в сюжеты сценариев, и по ним снимались фильмы.
Наступил день премьеры.
…Ульяна сушила волосы феном. Она надела своё любимое тёмно-зелёное платье «милитари», которое так соответствовало её решительному нордическому лицу.
Она не смотрела прямо и пристально на Платона, но не выпускала его из периферии внимания.
Ульяна полюбила его и любила до сих пор, хотя в детстве и юности представляла своего будущего мужчину, мужика, мужа совсем другим – очень высоким, широкоплечим, спокойным, молчаливым, благодушным и обязательно голубоглазым. При этом была влюблена в актёра Олега Стриженова. Эта любовь кончилась, когда они встретились в очереди у кассы «Ленфильма». Он оказался совсем другим, чем на экране. Она даже не сразу узнала его, хотя они стояли рядом…
Платон тоже представлял свою будущую жену другой – узколицей и тихой, ироничной, интеллигентной, с некоторым налётом декаданса.
Ульяна, как почти все теперешние русские женщины, была стихийной ницшеанкой. Голодное детство в послевоенной деревне, где всю жизнь определяли женщины, а мужиков-то живых и целых, сохранных осталось мало, и те запивались до смерти от тоски, не лишило её щедрости и доброты, но наложило суровый отпечаток на оценку мужских достоинств…
Конечно, она любила и жалела русских мужчин и в то же время презирала их за пьянство и покорность судьбе. За неразумность… А слишком разумных и хитрых чуралась, брезговала, осуждала за жадность, суету и мелочность.
А Платон был роста среднего, вроде и разумным не был, и неразумным нельзя было его определить. Любил вино, но тело своё на сырой земле не оставлял никогда… И глаза у него были совсем не голубые, а болотные…
Полюбила она его за бескорыстие и простодушие. Впрочем, возможно, ошибалась она – не был он Кандидом, не был простодушным… А когда работал, забывал всё, даже её, Ульяну, забывал. Уходил в ущелья своей души. Отшельничал…
И чтобы не потерять его в эти опасные часы и минуты, Ульяне приходилось искать его следы в себе и проникать в его мир, чуждый и враждебный, мужской мир через свою женскую душу. Идти рядом, чуть отставая на шаг, чтобы не отвлекать и не раздражать его во время его духовных странствий, поисков сюжетов и историй, во время его мнимых домашних путешествий в поисках истины.
Ульяна всегда была рядом, чтобы вовремя подстраховать, предупредить об опасности.
Ночью, когда он засыпал, она согревала его. Пыталась молитвой своей наивной оберечь от мучительных снов…
Он всегда был ей чужим и родным одновременно. Заботливым, но ироничным и насмешливым. И всегда готовым к отпору, если чувствовал, что Ульяна пренебрежительно или слишком властно говорит с ним.
Её смущала и пугала эта особенность его характера, хотя он ни разу не ударил её, ни разу не выругался при ней.
Она понимала – мужчинам вообще свойственна склонность к агрессии и тирании. Но тот, кто рос без отца, в постоянной борьбе с матерью, особенно переменчив, болезненно обидчив и агрессивен в отношениях с женщинами…
Его остроты вызывали в ней ярость, а иногда даже и желание убить его.
И вдруг она видела его доверчивые глаза, детское изумление и восхищение ею, её стихами… И гнев отступал. А в сердце оставалось только ликование и счастье.
Её мужчины, которые были до Платона, завидовали ей, её таланту, старались унизить, приучить выполнять команду «к ноге!».
Она никогда не подчинялась чужому влиянию. Она никогда не подчинялась чужому желанию… Не могла… если сама не желала.
И она даже не пыталась себя сдержать, если вдруг её интересовал другой мужчина.
Наказание и побои не действовали на неё. Ею овладевало чувство гнева, и она карала так же страстно, как отдавала себя.
И человек исчезал. Пропадал, опускался. Пытался найти ей замену. Но найти замену такой женщине было невозможно. Делиться теплом в стужу что делиться водой в пустыне. Мало охотников и охотниц…
Она потянулась к нему, не рассчитывая на долгое совместное житьё. «Пусть будет как будет, – думала она. – Пока мы молодые… Пока мы свободные, молодые и красивые…»
Но судьба распорядилась иначе. Они созревали, дозревали рядом в течение долгой совместной жизни, как два сорванных с ветки плода.
Души их, как слепые котёнок и щенок, согревали друг друга во время долгой зимы, на которую пришлось время их любви.
Согревали друг друга, чтобы выжить, вырасти духовно, понять разнопородность и расстаться, но сохранить любовь…
Но не только эти, видимые, поддающиеся логическому осмыслению и словесному обозначению (определению) перемены происходили в них.
Привыкшие к общежитиям, к чужому временному жилью, они через два года наконец обрели своё пристанище – двухкомнатную кооперативную квартиру в Ленинграде.
Они сидели на полу в залитой солнечным светом просторной комнате и радовались, глядя, как их малыш ползает по ковру, на котором он был зачат два года назад. Другой мебели у них не было, и не нужна она была им. Здесь же, на ковре, стояла пишущая машинка и собранный ленфильмовским умельцем радиоприёмник, который без помех ловил в центре Ленинграда радио «Свобода» и Би-би-си…
Здесь они спали и принимали гостей.
И ползали наперегонки с маленьким сыном. Складывали из кубиков дома и крепости…
Его душа очищалась от мужской пошлости и тщеславия.
Её – от мрака и злобы. От непонимания, почему мир так несправедлив, продажен, равнодушен… Почему у неё отняли отца и поставили клеймо – Дочь Врага Народа?! От ненависти освобождалась её душа…
Они изживали в себе гневливость и вспышки отчуждённости.
Они познавали мудрость прощения.
И его душа, чувствуя её щедрую, не жалеющую себя любовь, освобождалась от мелочных обид. От мстительности…
