Плачущие человечки (сборник)

скачать книгу бесплатно


Мальчишка открыл дверь, в серой темноте разглядел несколько керогазов, святящихся ярким голубым пламенем: жители грели воду, готовили завтраки. Запахов не чувствовалось, где-то в глубине коридора светился дверной проём: на лето жители открывали и вторую, запасную дверь. Мальчик прошёл больше половины коридора, встал, не зная, что ему делать, куда идти. И вдруг заревел, сначала тихо, поскуливая, потом всё громче и громче. Через пару минут он ревел в голос, всхлипывая и размазывая слёзы и сопли по щекам.

Открылась ближняя дверь, вышла женщина, ещё не старая, в одной ночной рубашке, посмотрела на Мишку, сказала:

– Ты чей? Чо орёшь с утра пораньше?

– Брата убивают… На свалке… Мишка я, а он – Серёга. Дядя Петя нужен, инвалид.

– Вон чо творится-то… Тебе в первую дверь, у входа. Там Петька-то живёт.

Когда Миша подбежал к выходу, открылась дверь из комнаты слева, в проёме, держась за ручку, сидел-стоял дядя Петя. И с места в карьер:

– Прищучили вас, а я говорил: скажите, мол, от меня.

– Не слушали… Смеялись-обзывались. – Мишка перестал реветь, но не мог успокоиться, всхлипывал и фальцетил на гласных. – Убить обещали… Серёгу.

– Ну, не бойся… Успокойся. Не за пару же костей. Ведь это тоже пацаны, так, наваляют, чтоб не блукали по чужим территориям.

– Там драка на кулаках, у старшего кровянка пошла.

– Ну что же вы как зверята, а? Меры не знаете. – Дядя Петя в брюках с подрубленными штанинами и майке навыпуск пополз к выходу. – Ну, давай, помогай: дверь открой, подержи, щас я выберусь, спустись к коляске, держи её крепко.

Он с разгона на двух верхних ступеньках заскочил в коляску, оттолкнулся от перил и выехал на дорожку, не останавливаясь, заорал:

– Прыгай ко мне, вместо ног есть место…

Мишка изловчился, удачно заскочил в коляску, прижался к обрубкам ног хозяина. Почувствовал сильный запах пота, иногда, когда дядя Петя наклонял голову, несло перебродившей брагой. Но стало весело: сильные руки работали беспрерывно, рычаги набирали скорость, коляска подъезжала к повороту забора. Мальчик забыл про брата, дядя Петя так походил на отца, которого Мишка почти не помнил. В картинках памяти остались аптекарская палка, нешагающая нога, большая сильная рука отца, согнутая в локте, на которой мальчик висел по несколько минут. А тому хоть бы что, даже не уставал.

* * *

Дядя Петя буквально врезался в пацанов. Они не ожидали такого поворота событий, бросились врассыпную, уходили низом оврага, даже не останавливались, отбежав на безопасное расстояние. Инвалид орал во всю мощь лёгких:

– Ну, Сювель! Ну, сучий сын, погоди! Я тя предупреждал. Шкуру спущу и скипидаром намажу, гадёныш!

– А ты догони, культя хренова… – запыхавшись, огрызался старший группы по кличке Сювель. Он остановился, упёр руки в бока, пытался удержать возле себя дружков. Где там! Они, видимо, так боялись инвалида, что перебежали дно оврага и, не останавливаясь, начали подниматься на противоположную сторону. – Я точно тя урою, чёртов инвалид. Не посмотрю, что ты в танке горел… Уснёшь пьяным – башку отрежу.

Увидев, что его некому слушать, Сювель тоже побрёл к противоположной стороне оврага. Мишка осторожно освобождал связанного брата, разбрасывал палки и щепки, которые шалашом складывали на теле Серёги пацаны. От него резко пахло мочой. Глаза закрыты, голова откинута назад, мокрые волосы поседели от песка и пыли.

– Как он? – наклонился с коляски дядя Петя. – Живой? Вот мрази, обоссали всего, костёр хотели развести. Вовремя мы подскочили. Как тя зовут-то?

– Мишка…

– Слушай сюда. Никому не говори, даже родителям… Щас мы его выходим, у меня помоетесь, поешьте, жинка кулеш сделала да с мясом, по рюмке выпьем. И я вас до насыпи провожу. На-ка нож, обрежь всё… Вся майка и голова в моче. Вот козлы, вот собаки дикие! Ты не бойся, я с ними разберусь. У половины отцы есть, всех выдерут, как коз! А остальных поодиночке буду вылавливать и наказывать, наказывать… Пороть буду сам!

Серёга быстро оклемался, помог дяде Пете привязать тачку к рессоре коляски, ребята наносили полный кузов широких жёлто-белых костей, закрыли драгоценный груз лебедой, а сверху сложили сапоги и мамины душегрейки. У Серёги дёргался подбитый правый глаз да на правой руке распух большой палец: то ли перелом, то ли, скорее, вывих. Мокрую майку он выбросил, Мишка рубашкой вытер голову брата, заодно, выдернул из кожи пару приличных заноз: следы щепок, которыми его обкладывали, готовясь изжарить на костре.

– Били сильно? – спросил инвалид.

– Я отбивался… Еле скрутили. Потом начали пинать, но босиком не больно получалось. Обидно: зачем ссать-то на меня. Во гады! Ну а потом решили поджарить, по голове поленом ударили… Хорошо, что вы подоспели.

– Да, хорошо, что хорошо кончается. В путь, толкайте, помогите маненько мне.

Ребята впряглись в тяжёлую тачку.

* * *

Жена инвалида, красивая, высокая женщина по имени Вера, совсем ещё молодая и улыбчивая, отмыла ребят, выспросила всё из их небогатой биографии, накормила, вместе с мужем выпила рюмочку первача. Сказала:

– Значит, утильщик обещал принять у первых… А сколько щас кости-то стоят?

– Пятьдесят копеек кило, – выпалил Мишка, – хорошая цена, пирожок с мясом стоит сорок пять…

– А кролик сколько стоит? – не унималась тетя Вера.

– Три рубля штука, пять – пара. Выгоднее пару взять: самца и самочку, дешевле и семью можно создать.

– Заканчивай, Михаил, – серьёзно, по-взрослому сказал Серёга. – Спасибочки, конечно, вам. Особенно вам, дядя Петя… Прибили бы меня.

– Ну, ладно, ладно, не расстраивайся, – басил инвалид. – Я поквитаюсь… Обещаю. Нет, клянусь!

– Вот чо я придумала, мальчики, – сказала после некоторого молчания тётя Вера. – Вот вам пять рублей, сразу можете по кроликам план выполнить… А кости сложите возле уборной, у стенки, Пётр с ними разберётся. И вам полегче домой идти, и к утильщику не надо ходить. Да вы и так опоздали к нему.

– Ну, не знаю, не знаю… – начал Серёга.

– А я знаю! – как отрезала жена инвалида. – Вам жизнь упростила, а вы кочевряжитесь.

– Спасибо, спасибо, – затараторил Мишка, – как домой-то хочется, сразу и помчимся, Серёга!

* * *

Они легко толкали пустую тачку, громко что-то обсуждая. Две зелёные душегрейки заметно выделялись на белых худых тельцах. Инвалид дядя Петя в коляске и его жена тётя Вера стояли на повороте дороги перед железнодорожным туннелем, махали мальчишкам вслед.

– А зачем нам кости-то? – спросил Пётр жену.

– Не знаю… У тебя хотела спросить, – смеялась одними глазами красивая тётя Вера.

Перчатки

В семье не носили перчаток. Их заменяли варежки, связанные мамой. Вечерами, после работы, она расстилала на полу большой комнаты в двухэтажном шлакозасыпном доме овечью и козью шерсть, раздирала свалявшиеся комки. И рассказывала, как в деревне подростками они сушили на лужайках шерсть, хлестали её прутьями, оберегали от вездесущих птиц, таскавших ворсинки для утепления гнёзд.

В квартире стоял крепкий запах скотного двора, но к нему быстро привыкали. Да и в поселковой школе никого не удивишь таким запахом: многие, жившие в частных домах, держали и коз, и овец и даже коров. На время семья превращалась в артель: младшие дети чистили и теребили шерсть, старшие – пытались крутить веретеном нить. Получалось плохо, но мама не ругала, показывала, как лучше зажимать и вращать веретено, как из привязанного к доске воздушного пучка шерсти вытягивать тонкую пряжу. Её стирали в слабых растворах хлорки или разведённого медного купороса, добавляли самую малость, чтобы оттенить природный цвет овечки или козы. На специальных деревянных каркасах сушили, потом перехватывали на ладони и тогда уже, вдвоём, накручивали небольшие мотки, чтобы не пережать пряжу. В общем, целая наука…

Зато зимой семья носила тёплые варежки и носки, а старшая сестра умудрялась до снежной белизны доводить козью шерсть, щеголяя в варежках и такой же белой длинноухой вязаной шапочке. В удачный год мать продавала по знакомым, без рынка, до ста пар варежек, носков и цветных шарфиков, но это делалось уже спецзаказом – и по цвету, и по размерам. Что ни говори, реальные деньги в семье…

А их катастрофически не хватало даже на школьную форму для четырёх учеников, оставшихся без отца. Он вернулся с войны после тяжёлого ранения и, отметив лишь пятую годовщину победы, ушёл незаметно, как и жил, никого не обременяя, покуривая самокрутки из отрывного настенного календаря и читая толстенную библию на старославянском языке. Но его помнили в посёлке: почти два десятка кровельщиков сделал мастерами.

Пенсия за отца – мизерная, зарплаты мамы даже на двух работах уборщицей хватало только на муку, сахар, соль и подсолнечное масло. В день получки двое младших пацанов грузили десятилитровую бутыль на санки или тележку, шли на рынок и, выстояв большую очередь, покупали подсолнечное масло, которое качали мехрычагом из ржавых бочек. Вечером мама устраивала праздник: пекла пироги с картошкой и много-много воздушных поджаристых пышек. Выпечки хватало на три-четыре дня, только утром не ленись погреть её на сковородке, плотно закрытой глиняным блюдом. Учились дети посменно: мальчишки – в первую смену, старшие – девочки – во вторую. Но они всегда выпроваживали младших в школу накормленными, с собранными портфелями. Мама уходила на работу к шести утра.

Разница в четыре года – пропасть в школьной иерархии, небо и земля – третий и седьмой классы. Старший брат не опекал младшего, не собирал ему портфель, не вытирал нос. Но все знали: если кто-то обидит Вовку Леонова, будет иметь дело с его братом – Генкой, хорошим учеником, но уличным сорвиголовой. Семиклассник – классный футболист, а Вовка всё больше книжки читает, рисует, камушки да ракушки собирает в «секрет». В ямку под стекло, специально выточенное на крепёжной проволоке телеграфного столба, укладывались предметы мальчишеской гордости, особенно ценились значки и монетки. «Секрет» засыпали землёй, развивая топографическую память, категорически запрещалось ставить метки. Счастье, когда «секрет» находился сразу, с первого прикосновения пальцев к сухой и колючей почве. Вовка почти никогда не ошибался да заодно находил по несколько «секретов» других пацанов из класса. С собой не уносил, понимая – так поступать нельзя, насмотревшись на содержимое под стеклом, снова закапывал ямку и втыкал в землю палку, давая понять: «секрета» больше нет.

… В воскресенье, с утра, Володя пошёл гулять на остановку трамвая, где сосредоточились и магазин, и стихийная барахолка, и ларьки по ремонту домашнего скарба. Отдельно, на повороте в овраг, где брали чистый песок для стройки и где прошлым летом завалило насмерть двоих пацанов-близняшек, раскорячилась приземистая пивнушка. День только начинается, а желающих принять горячительного хоть отбавляй. «Хорошо мне, – думает Вовка, – у нас, в семье без отца, вообще не пьют вино, пьяным по посёлку никто не бегает, как другие отцы. Но и плохо, конечно, что папки нет и я почти не помню его…» Мальчик чувствует, что, на самом деле, он готов носить на себе любого отца, лишь бы тот был жив… Пусть без ног или рук, но живой.

Солнце припекает, лужа на остановке разрастается сверх мартовских размеров. Пегая лошадь вошла в середину маленького пруда, растопырила ноги и стала тянуться к воде: видимо, издалека привезла воскресный груз, устала, захотела пить. Мужик с бидонами, укреплёнными на санях пеньковой верёвкой, начал хлестать конягу, материться, а та – ни в какую. Пришлось колхознику вставать кирзовыми сапогами в воду, брать лошадь под уздцы и со словами: «Щас, потерпи чуток, на рынке свежей водички принесу ведро», – тащить её к дороге. Лошадь поняла хозяина, смирилась, понуро поплелась в сторону рынка.

– Здорово, герой с дырой! – К Вовке подошёл довольно взрослый парень по кличке Дрей (от полного имени Андрей), бросивший школу в шестом классе и года три уже болтавшийся без дела. В посёлке все знали, что он приворовывает, чистит карманы у подвыпивших мужиков, на лето уезжает в деревню пасти скот подпаском. Но и там – куча проблем: ни за один сезон он так и не получил денег. То за лень и потерю коров его прогонят пастухи, то за оскорбление местных девушек смертным боем побьют парни. При маленьком росте Дрей страдал комплексом неполноценности, ему постоянно казалось, что над ним подшучивают, издеваются, оскорбляют его… Чтобы казаться мужчиной, выучил блатной жаргон, а матерился так, что посетители пивнушки за искусство «выговориться» покупали ему кружку пива. – Чо делаешь с утра пораньше? Хошь в цирк сходить? Валим вместе, плачу за билеты на детский сеанс, по выходным в двенадцать начинается. Тебе во сколько домой-то надо придти? К обеду? Успеем вернуться… Посмотришь клоунов, зверей, фокусников. А брательник твой у школы играет в футбол на снегу, четыре команды, домой придёт к вечеру…

Вовка растерялся, не знал, что и ответить. Честно говоря, ему очень хотелось вживую посмотреть цирк: он только в киножурнале перед фильмом видел про открытие циркового сезона… Так сказал мужской голос в динамике. И всё-таки мальчишка отрезал:

– Не, мне надо предупредить сестёр… Или Генку.

– Щас, организуем. – Дрей подошёл к какому-то парню, поговорил с ним, вернулся, заявил:

– Всё в порядке. Этот кореш щас пойдёт возле школы, всё скажет твоему Генке… Понял, да? Айда, трамвай подкатил, садимся, а то не успеем!

Вовка зачем-то снял варежки, мягкие, тёмно-коричневого цвета, засунул их в карманы пальто: ему всегда казалось, что только маменькины сынки носят такие девчоночьи варежки. В ту же секунду Дрей схватил его в охапку и буквально запихнул в трамвай. Уселись на деревянные сиденья, Вовка впереди, его новый друг – сзади.

– Дай-ка твои варежки… Потом верну. В цирке твои карманы должны быть пустыми. Мамка вязала, не колются, мягонькие. А у меня перчаточки, кожаные, великоваты чуток. Один фраер подарил… Ха-ха-хи-и, – тоненько засмеялся Дрей.

Вовка отдал варежки, повернулся к окну, стал смотреть на улицу. Сновали люди, ехали машины, едва тащили сани по булыжной мостовой несколько лошадей. Настроение у мальчика поднималось, было радостно от того, что скоро-скоро он увидит живых циркачей.

Остановка трамвая, просторный сквер со спуском к речке: здесь студенты любят заниматься спортом. Рядом с цирком, на горушке, располагается главный корпус мединститута. Вовка часто приходит сюда с пацанами, наблюдает за парнями и девушками в белых халатах и шапочках… Ему очень хотелось учиться на доктора, но и от работы на фабрике он бы не отказался, чтобы заработать много денег, отдать их маме… Его мысли прервал спутник, двигавшийся как-то боком, чтобы лучше видеть мальчишку:

– Мы знаешь чо делаем? Толкаемся в очереди. По воскресеньям в кассе полно народу. Малышня стоит по стенке, ждёт родителей с билетами. Я бултыхаюсь в очереди… Ты, главное, будь рядом со мной! И руки не держи в карманах, понял? Вдруг какой-то кипишь, ты сразу уходишь к стенке, встаёшь рядом с малышнёй. Всё! И ни звука! Что бы со мной ни случилось… Хоть пинать меня будут, ты ни при чём, понял, короед, да?

Вовка ничего не понял, но промолчал. У него ещё не исчезло приподнятое настроение от скорого свидания с цирком. Подошли к огромному, красного кирпича зданию с оштукатуренными и выкрашенными под слоновую кость колоннами, пять дверей, на вход открыта одна. Зашли, горят лампочки в просторном вестибюле, из четырёх окошек работает одно, к нему выстроилась длинная-предлинная очередь. В основном взрослые тёти и дяди. Дети, как и говорил Дрей, стоят у противоположной стены, много скопилось их, десятка три-четыре, не меньше. Кто молчит, подпирая стенку, кто-то пришёл с компанией, разговаривают, девчонки играют в «ладошки». В воздухе слышится гул разбуженного улья. Жарко, многие ребята поснимали шапки, расстегнули пальто.

Дрей прошёлся вдоль очереди, будто ища того, за кем занимал очередь. Вовка тащится за ним. Тот развернулся, двинулся назад, в самом конце живого хвоста прошипел:

– Не спи, пацан, будь рядом со мной, в шаге… Я тебя оттолкну, сразу вали к стенке или на выход, к двери. Идём, встряхнись.

Ничего не соображая, мальчишка почти вплотную подошёл к напарнику, не видел, что тот делает, прижавшись к высокому толстяку. И вдруг почувствовал, как в карман пальто что-то упало. Тычок кулаком пришёлся под правую лопатку, Вовка удержался на ногах, тут же направился к стенке. Постоял, не поворачиваясь к людям, холодный пот побежал по затылку, прямо в желобок на спине. Мальчик понял: Дрей вычистил карманы у мужчины и что-то тяжёлое перебросил ему. Наконец повернул сначала голову, потом всё туловище, прислонился к стенке, сил больше не осталось, на ватных ногах он, наверное, не сделал бы и шага. А в очереди всё по-прежнему: стоят люди, кто-то переговаривается, кто-то готовит деньги к оплате билетов, красиво одетая женщина с чернобуркой вместо воротника на пальто читает толстый журнал. Дрей подошёл к окошку, остановился у объявления на белом листе бумаги, снова двинулся к концу очереди.

У женщины с лисой на плечах он задержался на полминуты, будто увидел интересную картинку, поднял лицо, улыбнулся хозяйке журнала и пошёл к двери на выход. Вовка стоял, ждал, когда толстый мужчина подойдёт и вывернет наизнанку карманы его пальто. Время бежало, голова гудела и раскалывалась, наконец он сообразил, что надо идти за Дреем. Поплёлся к двери, чувствуя при каждом шаге, как вещь в кармане бьёт по ноге.

– Ты чо, козёл, тупой?! Чо ты умер со страху? Валить надо, до сеанса успеть, пока… – Он буквально потащил Вовку за руку. – Пошли-пошли, на скамейку. Так, доставай, что в карман упало.

Вовка засунул руку в карман, нащупал тяжёлую вещь, вынул мужской портсигар, отливающий холодным металлом.

– Стоящая вещица! – зашептал Дрей. – Точно серебро… Давно мне так не везло. За косарь портсигарчик толкну. Видать, трофейный, с войны привезли. Так, ложу его в потайной карман, дома сигаретами побалуемся. В цирк в следующее воскресенье сходим, билеты куплю заранее. Тогда уж точно пойдём, только маненько поработаем опять в очереди, а, напарник? Вот так становятся настоящими пацанами.

– Не буду больше воровать с тобой, Дрей, – еле слышно сказал Вовка. – Мне Генка запретил брать чужое… Он и меня, и тебя прибьёт. Он такой, пощады не жди.

– Ты чо, фукес? Или дурак? Сначала шмонаешь со мной карманы, а потом меня же и сдаёшь? Да плевать я на твово брата, семиклашку, хотел! И на него урки найдутся! А ты помалкивай лучше, а то тебя будут бить каждый день твои же пацаны из класса. Я это умею делать… А штоб ты понял, что я не фраер, вот тебе перчаточки от тёти с чернобуркой. Кожа, настоящая, синяя, подаришь матери или сеструхе.

И, не медля ни секунды, Дрей засунул в карманы Вовкиного пальто коричневые варежки, которые связала мама, сверху положил по перчатке. До остановки трамвая шли молча. «Вот тебе и цирк, – думал Володя, – обманул, гад, воровать заставил. Всё Генке расскажу… Он поможет. Как плохо всё получилось.

Но я же не знал, что так воруют из чужих карманов. Перчатки синие… Перчаточки! На фига мне они! Чужие, ворованные… У дома выброшу, а если Дрей увидит, изобьёт. Я сбегу от него на нашей остановке».

– Ты вали прямо домой, – сказал Дрей, наклонившись к Вовкиному уху. В трамвае – полно народу, люди стоят в проходе, держась за ручки на сиденьях и за петли у потолка. – И рот держи на замке, понял?! Я тебя предупредил… По воскресенью скажу позже.

Мальчик, не взглянув на напарника, стал пробираться к выходу. Двое парней висели на подножке трамвая, собираясь прыгать на ходу, не доезжая до остановки. Удачно приземлившись на плотный снег, они пробежали несколько метров. Трамвай тормозил, вот-вот должен остановиться. Вовка оттолкнулся от вертикальной ручки, полетел на очищенную от снега площадку. Скользко, ноги не удержали его, грудью и животом въехал в подтаявшую чёрную жижу. «Во позор-то, – думает он, стараясь как можно быстрее подняться на ноги. – Домой… домой… мама».

Он бежит по знакомой дороге, утрамбованной тысячами ног. Слёзы обиды и горечи душат его. Начинает причитать:

– Ма-моч-ка, прости… Я больше не буду. Никогда, ма-ма. – На грязное пальто капают слёзы, стекают вместе с жижей в мартовский тёплый снег. Во дворе дома Володька подбегает к выкрашенному белой извёсткой мусорному ящику, пытается рукой открыть крышку, не получается. Тогда он достаёт из карманов синие перчатки, зажимает их зубами, собрав все силы, обеими руками приоткрывает тяжёлую крышку и буквально выплёвывает перчатки изо рта в ящик. Крышка ухает по дереву, плотно закрывает содержимое помойки от посторонних глаз.

Вовка мчится к подъезду дома: к маме и сёстрам, к брату.

Плакальщица

Она не любила халаты, тем более длинные, линялые, чёрно-серого цвета. Надевала мужские брюки, резиновые сапоги, телогрейку и сверху – белую сатиновую куртку. Каштановые упругие волосы стягивала тёмно-синей косынкой, талию, тонкую, заметную даже под складками ватника, опоясывала солдатским парусиновым ремнём. Матрёна, попросту Мотя, двадцати пяти лет от роду, забойщик скота на мясокомбинате, выше среднего роста, статная, со светло-коричневыми умными глазами на красивом лице, каждый день выходила в загоны, чтобы осмотреть животных. Летом второго года войны на предприятие прибывали бесконечные эшелоны из Средней Азии и Казахстана: овцы, козы, лошади…

Столько измученных, доведённых до крайней степени истощения коней Матрёна ещё не видела в жизни. Она не могла смотреть на слёзы, стоящие в умных, больших и влажных глазах лошадей, которых вели на убой. Они всё понимали о скорой смерти, но не было сил сопротивляться: участи они ждали несколько дней во дворе, где от голода буквально выгрызали деревянные доски и балки, разделяющие загоны друг от друга. «Милые, вы так нужны солдатикам… Помрут с голоду-то, кто защитит нас?» – уговаривала, скорее, себя женщина, гладя тощие, изъеденные мухами и оводами шеи лошадей.

Мужиков с мясокомбината брали и брали на войну, женщины из подсобниц, мойщиц, подавальщиц становились загонщицами, разделочницами и, наконец, забойщиками скота. Муж Моти уже с год не давал о себе знать: ушёл на войну в конце июня, оставил на молодую жену малолетнего сына – Генку. Ни других детей, ни памяти о пылкой и страстной любви ей за пять лет совместной жизни не досталось. Квёлый оказался мужик, хотя и умный, техникум закончил, финансы знал, в стройуправлении считался хорошим бухгалтером-кассиром.

И Мотя прилежно закончила семилетку, ремесленное училище, стала отделочником широкого профиля. Всё могла делать сама: штукатурить, менять обои, подбирать нужный колер… А с мужем познакомились на ремонте техникума: Василий – студент-дипломник – каждый день приходил в актовый зал, где она работала, подолгу простаивал у дверей, не скрываясь, «пялился» на девушку. Свадьба, по настоянию родителей жениха, прошла шумно: отец работал в потребкооперации, техникум, откуда пришли основные гости-студенты, тоже имел отношение к торговле, да и остальные присутствующие – сплошь торгаши. От Моти были старший брат Николай, инвалид ещё с гражданской войны, с супругой и двумя взрослыми детьми, и Валентин, младший в их семье, худущий, явно слабый лёгкими, вечно подкашливающий и без конца курящий папиросы «Север». Работал он кровельщиком, постоянно в разъездах: без дома, без семьи, без еды и уюта. Уже и в армии отслужил, и деньги хорошие заколачивал, а семьёй так и не обзавёлся.

– Мы, Чагины, все несчастливые, – нередко говаривал Валентин, имея в виду раннюю смерть отца, гипертонию у матушки, тяжёлое ранение старшего брата, оставившего полступни на южном фронте, освобождая Крым от белогвардейцев. – Только Мотька у нас хоть куда, как огурец, крепкая да ядрёная!

– Поплюй, леший, сглазишь девку, – не унималась мама, хотя слышала жалобы на судьбу от младшего сына не первый раз. – Курить бросай, ешь нормально в семье, пей меньше, хоть и в праздники… А для этого – девку найди, женись, внуков мне нарожайте. Сколь можно после армии болтаться, словно дерьмо в бочке?