скачать книгу бесплатно
И тут дикость рода Толстых проявилась в полной мере.
« – Послушай, – сказал Карло строго, – ведь я ещё не кончил тебя мастерить, а ты уже принялся баловаться… Что же дальше-то будет… А?..».
Едва будущий лауреат Сталинской премии и «красный граф» успел появиться на свет, как поползли толки о том, кто его отец. Матушка Александра Леонтьевна (дальняя родственница Тургенева) всю жизнь доказывала, что отцом Алексея Николаевича был не её официальный муж, Николай Александрович Толстой, а Алексей Аполлонович Бострой, к которому она ушла в ноябре 1881 года.
И тут нельзя не подивиться мистическим совпадениям. Известно, что Тургенев и Толстой не любили другу друга, но в лице дальнего отпрыска им пришлось-таки соединиться.
Ежели это не так, то дедушкой Толстого был Аполлон. Хотя сама матушка Толстого (данные приведены в варламовской книге «Алексей Толстой») в письме Бострому утверждала, что отцом всё же является Николай Александрович, но «зачатие произошло в результате изнасилования».
Кстати, Алексей (опять-таки Николаевич) Варламов, как утверждают сотрудники музея Толстого, во время написания книги в музей не обращался, и в библиографии довольно много ссылок на интернет-источники. Так что, как говорится, матушка надвое сказала!
Ну а версию о неграфском происхождении Толстого в эмиграции поддерживали Иван Бунин, категорически ненавидевший литератора, Роман Гуль и Нина Берберова…
« – Ах, Буратино, Буратино, – проговорил сверчок, – брось баловство, слушайся Карло, без дела не убегай из дома и завтра начни ходить в школу. Вот мой совет. Иначе тебя ждут ужасные опасности и страшные приключения. За твою жизнь я не дам и дохлой сухой мухи».
И всё же недюжинный ум рода Толстых дал мощные ростки в этом не то бастарде, не то нежеланном последыше.
Вся биография «красного графа» достаточно подробно изложена и запротоколирована. А если кому не хватает анекдотов из жизни Толстого, то милости прошу на московскую Спиридоновку, в музей Толстого, – замечательное свидетельство барства Алексея Николаевича, – с подлинниками голландцев и «эротоманкой», вставая с которой он отправлялся на партсобрания.
Ум и дикость – характерные черты одного из моих любимых героев произведения Толстого: Буратино.
Буратино – полная противоположность Пиноккио. И вообще: «Приключения Пиноккио» – сказка католическая, назидательная, довольно скучная и страшная. А Буратино – это анархист, коим в своё время был и его прародитель:
« – Мальчик, в таком случае возьмите за четыре сольдо мою новую азбуку…
– С картинками?
– С ччччудными картинками и большими буквами.
– Давай, пожалуй, – сказал мальчик, взял азбуку и нехотя отсчитал четыре сольдо».
Буратино подбежал к полной улыбающейся тёте и пропищал:
« – Послушайте, дайте мне в первом ряду билет на единственное представление кукольного театра…».
Променять учёбу на удовольствие мог только заядлый сибарит. И всё-таки Толстой – писатель, как ни крути его биографию. А рассказ «Гадюка» – подлинный шедевр:
«С кружкой и зубной щёткой, подпоясанная мохнатым полотенцем, Ольга Вячеславовна подходила к раковине и мылась, окатывая из-под крана тёмноволосую стриженую голову. Когда на кухне бывали только женщины, она спускала до пояса халат и мыла плечи, едва развитые, как у подростка, груди с коричневыми сосками. Встав на табуретку, мыла красивые и сильные ноги. Тогда можно было увидеть на ляжке у неё длинный поперечный рубец, на спине, выше лопатки, розово-блестящее углубление – выходной след пули, на правой руке у плеча – небольшую синеватую татуировку. Тело у неё было стройное, смуглое, золотистого оттенка».
В финале фильма «Золотой ключик», который снимали по сценарию Алексея Толстого, усатый грузин спускается из дирижабля в унтах и спасает революционеров кукол, которые отменили власть денег, алчности и злобы, власть Карабаса-Барабаса. Это несомненный экивок в сторону «вождя всех народов» не портит очарование песни Михаила Фромана и Льва Шварца:
Далёко-далёко, за морем,
Стоит золотая стена.
В стене той заветная дверца,
За дверцей большая страна.
Ключом золотым отпирают
Заветную дверцу в стене,
Но где отыскать этот ключик,
Никто не рассказывал мне.
Прекрасны там горы и воды,
И реки там все широки…
Страны этой нет, как и не было. Но ведь никто не запрещает верить в сказку. Сказку Толстого…
Александр Блок:
«Мячик, пойманный на лету…»
Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке.
Одно единственное движенье губ.
Имя твоё – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Марина Ивановна пробовала разгадать загадку на фонетическом уровне.
Что за имя такое: Александр? Да нет, не Александр.
Блокъ.
В череде омонимов, даже, если можно так выразиться, смежных, встречаются «листы книги, подобранные по порядку, сшитые или склеенные», либо «колесо с жёлобом, вращающееся по своей оси». Я бы выбрал колесо.
Блок – имя округлое, замкнутое на себе. Вещь в себе:
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждёт.
В образе Клеопатры Блоку грезилась всё та же «Прекрасная дама». Загадочный эротический образ: однажды она повстречалась ему в паноптикуме на Невском, другой раз – во Флоренции: «В Египетском отделе Археологического музея Флоренции хранится изображение молодой девушки, написанное на папирусе. Изображение принадлежит александрийской эпохе – тип его почти греческий. Некоторые видят в нём портрет царицы Клеопатры. Если бы последнее соображение было верно, ценность потрескавшегося и лопнувшего в двух местах куска папируса должна бы, казалось, удесятериться. Я смотрю на фотографию египтянки и думаю, что это не так».
В Италии всё для Блока было не так. В Венеции ему мерещились гробы на Канале Гранде (видимо, в одном из них покоилось тельце его ребёнка Дмитрия). В Равенне – опять младенец:
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках…
И – «спящий в гробе Теодорик», которого там не было…
Но не важно: важно то, что Блок видит недоступное другим.
Он словно грезит. Вся жизнь Блока – это грёза. Питер, сумрачные каналы, туманы…. Набережная реки Пряжки, где психиатрическая больница Святого Николая Чудотворца соседствует со Школой имени Шостаковича, улицей Декабристов и причалом с изломанными суставами гигантских железных пауков из фильма ужасов, кранами, которые словно бы тщатся поднять на дыбы сей город из болотного мрака и промозглости, – как нельзя лучше подходит для этого образа жизни. Фонари, аптека, прекрасные дамы, проститутки – лишь аранжировка его снов о той прекрасной жизни, которая случится, если… Что?..
Весьма расплывчатый ответ можно найти в статьях Владимира Соловьёва о Вечной Женственности: «Для Бога Его другое (то есть вселенная) имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединиться».
Для того чтобы воплотить мечту в жизнь, надо стать серафимом. Блок и был этаким серафимом во плоти:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
Человеку написать такое не под силу…
Василий Пушкин: «Сказать ли вам, кто он таков?»
Что прибыли, друзья, пред вами запираться?
Я всё перескажу: Буянов, мой сосед,
Имение своё проживший в восемь лет
С цыганками, с б… ми, в трактирах с плясунами,
Пришёл ко мне вчера с небритыми усами,
Растрёпанный, в пуху, в картузе с козырьком,
Пришёл – и понесло повсюду кабаком…
Незабвенный Василий Львович Пушкин, как выброшенный кукушкой из гнезда птенец, сирота казанская, нелюбимый отпрыск пушкиноведов.
Но без него Пушкин не полон. А без его «Опасного соседа» не было бы «Графа Нулина», «Домика в Коломне», а возможно, и «Евгения Онегина».
Собственно, Василий Львович – вот он:
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краёв…
…… … … … … … …..
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков ? jour.
Василий Львович был известный щёголь: щегольство перешло по наследству и его племяннику.
Близкий друг Пушкина, Алексей Вульф, описывает, как однажды застал его в Михайловском за работой над «Арапом Петра Великого». Поэт был в красной шапочке и в халате, «за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды».
По сути, Василий Львович и породил Александра Сергеевича. Его любвеобильность была внушена дядюшкой, и не только при помощи скандальной поэмы.
А ещё он вывел формулу поэта:
Блажен, стократ блажен, кто в тишине живёт
И в сонмище людей неистовых нейдёт;
Кто, веселясь подчас с подругой молодою,
За нежный поцелуй не награждён бедою;
С кем не встречается опасный мой Сосед;
Кто любит и шутить, но только не во вред;
Кто иногда стихи от скуки сочиняет
И над рецензией славянской засыпает…
Литература – дело весёлое. Василий Львович и Александр Сергеевич знали об этом не понаслышке.
Александр Вертинский: «Где Вы теперь?»
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль…
Мало кому из артистов удалось соорудить свой незабываемый образ целиком из недостатков. В своё время Вертинского не приняли во МХАТ, потому что он грассировал и вёл себя очень манерно. Говорят, забраковал его лично Станиславский. Но зато через несколько лет в образе напудренного Пьеро он обрёл смысл жизни и популярность, которая не снилась ни одной из тогдашних мхатовских звёзд.
В эпоху всеобщей вражды, смут и революций, смешивания масок и гендеров Вертинский умудрился состояться как бы в промежутке… не мужчина, не женщина, а нечто надмирное, неземное: гермафродит, нестареющий мальчик, эстет?
В нём каким-то необыкновенным образом уживалось вот это:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
И вот это:
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
Потом была революция, которая всех его поклонников вымела железной метлой в эмиграцию; эмиграция – или игра в эмиграцию, – и возвращение. Или снова игра?
« – Знаешь, Лидочка, все двадцать пять лет мне снился один и тот же сон. Мне снилось, что я, наконец, возвращаюсь домой и укладываюсь спать на… старый мамин сундук, покрытый грубым деревенским ковром. Неизъяснимое блаженство охватывало меня! Наконец я дома! Вот что всегда значила для меня родина. Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине».
Годы странствий с облика Пьеро сдули белёсый припудренный образ кокаиниста. Он вернулся домой в 1943-м: как нельзя более некстати.
Пьеро пришлось начинать всё сначала, ибо его образ в совкинематографе был обречён. Вертинскому с его благородными чертами доверили играть одних лишь злодеев… но зато каких: кардинал Бирнч, дож Венеции и князь из «Анны на шее»!
