Сны о прошедшем и будущем. Рассказы разных лет

Он то отстранял Василия Петровича от себя, то снова прижимал – как бы насмотреться не мог, и неприятно щекотал скудной бородой. Остальные были сдержанней. Подходили, пожимали руку, вяло хлопали по плечу, приобнимали осторожно, и задавали один и тот же, не требующий ответа вопрос: «Ну как ты?» Друзьями никого из них Василий Петрович назвать не мог. Да и друзей у него никогда не было, слишком резок бывал в суждениях. Из этих – с кем-то был знаком шапочно, с кем-то перекидывался парой ничего не значащих слов, встречаясь в коридорах, с кем-то, как с Матвеем Ильичом, сложились приятельски ровные отношения: иногда, а после смерти жены Василия Петровича и частенько, посиживали на кухне.

– Пройдемте, товарищи! – когда ритуал закончился, скомандовал Иван Сергеевич. – В конференц-зале… в комнате для встреч, – поправился он тут же, – пообщаетесь.

Комната для встреч оказалась таким же кинозалом, расположенным по соседству, только свет здесь был поярче и на подиуме перед экраном стояла небольшая фанерная трибунка с микрофоном. Василий Петрович растерянно смотрел по сторонам: куда бы сесть, так, чтобы затеряться, но Иван Сергеевич сразу указал его место – за трибуной.

– Прошу-прошу, – подтолкнул он Василия Петровича в спину. – Расскажите коллегам, как живете, как проходите реабилитацию. Что это такое. А то ведь многие считают, – он оглядел притихший зал, – что это тюрьма. Кто-то наши реабилитационные базы даже ГУЛАГом назвал. Да, Сергей Степанович?

– Я не называл, – тут же отозвался прямой как кол Сергей Степанович и обтер ладонью моментально вспотевший лоб. – Я просто привел в своей работе результаты изучения невербального общественного мнения.

– А я вас и не обвиняю, – успокоил его Иван Сергеевич. – Сергей Степанович, если вы, Василий Петрович, не забыли, занимается в вашем университете социологией. Видите, какую дрянь приходится на свет вытаскивать. Да успокойтесь вы! – прикрикнул он на побелевшего и схватившегося за сердце Сергея Степановича. – Не о вас речь. Пишут всякую дрянь на заборах, а ученым это разгребай, почерки сличай, лингвистическую экспертизу проводи. Есть еще у нас такие, кому реабилитация крайне необходима. К сожалению. Не понимают люди ситуации. Ну да ладно. Вам слово, Василий Петрович.

Василий Петрович постучал зачем-то по микрофону, по залу разлетелся металлический звук, прокашлялся, попытался рассмотреть лица бывших коллег, но фонарь бил прямо в глаза, и казалось, что он один в этом, залитом желтом свете зале.

– Может, вопросы какие есть? – спросил он нерешительно, как бы в пустоту. – Не знаю, с чего начать.

– Можно и с начала начать, – усмехнулся Иван Сергеевич. – Напомнить коллегам – какие ошибки совершили, как гуманно отнеслось к вам правосудие, а потом уже – как живется за городом. А там и вопросы пойдут.

– Хорошо, – согласился Василий Петрович. – Уважаемые коллеги, вам, наверное, памятна эта история…

Как ни старался Василий Петрович свести к минимуму историю своего грехопадения, Иван Сергеевич всякий раз направлял его, подбрасывая полузабытые или ничтожные, никем не подтвержденные, на взгляд докладчика, факты. Очевидно, Иван Сергеевич отлично знал не только свое дело, но дело нынешнего реабилитанта. Припомнились ему и кухонные разговоры, и превратное толкование истории страны – не совпадающее с официально утвержденной версией, и хуже того – растиражированное среди граждан с неустоявшейся позицией (студенты конспектировали лекцию), и единственная поездка по преподавательскому обмену в Штаты, и политическая активность в сетях, и интервью последней из оппозиционных программ, схлопнувшейся вслед за приднестровско-гагаузскими событиями. После наводящих вопросов и уточнений Василий Петрович уже и сам начал чувствовать себя матерым преступником, покусившимся на основы государства. Словно он не просто преподавал то, что хорошо знал, не просто один раз подписал письмо в защиту кого-то, кого он уже реально не помнил, и не просто вышел на митинг, протестуя против разрухи в головах (кстати, в зале сидела и пара человек из тех, кто выходил вместе с ним, да тот же Матвей Ильич, которого загородная реабилитация почему-то обошла), не просто вел блог и высказывал свое сугубо личное мнение по текущим политическим вопросам, а и в самом деле – раскачивал лодку, выполняя известно чей заказ.

– Раскаиваетесь сейчас? – подсказал, завершая получасовую пытку словом, Иван Сергеевич.

– А как иначе?

– Василий Петрович, давайте в игрушки играть не будем, – ответ не устроил Ивана Сергеевича. – На такие вопросы отвечают только да или нет. Других вариантов не бывает.

– Да, я раскаиваюсь, – четко произнес Василий Петрович.

– Ну и дальше, – подсказал Иван Сергеевич.

Василий Петрович не сразу понял, что от него хотят, но неожиданно откуда-то из подкорки всплыли готовые фразы, и речевой аппарат сам собой – помимо воли – донес их до товарищей в зале.

– Заверяю коллег, что полностью осознал свою вину перед Родиной. Пройдя полный курс реабилитации, готов трудом, всей жизнью своей доказать, что я новый гражданин Великого государства.

– Ну а сейчас вопросы, – разрешил Иван Сергеевич после бурных продолжительных аплодисментов.

– Можьно? – робко поднял руку Рустем Амирханов, которого ослепленный прожектором Василий Петрович узнал по неискоренимому татарскому акценту.

Иван Сергеевич, видимо, дал отмашку, и Рустем Закиевич спросил:

– Корьмят вас хорощо?

На все остальные вопросы – есть ли баня? книги читаете/статьи пишете? гуляете часто? новое кино показывают? вечера свободны? – Василий Петрович отвечал, не задумываясь.

– Спасибо, товарищи, за поддержку! – Иван Сергеевич дал понять, что встреча окончена.

Бывшие коллеги потянулись прощаться.

– Ну, коллега, до встречи! – Матвей Ильич, оказавшийся в этой очереди последним, прижался к Василию Петровичу и вдруг скороговоркой прошептал в самое ухо:

– Страшно там?

– Терпимо, – чуть слышно ответил Василий Петрович.

– Гавно народишко, – успел шепнуть Матвей Ильич, косясь на Ивана Сергеевича. – Не болтай лишнего.

6

Получив у Ивана Сергеевича справку о прохождении просветительского кинопоказа и встречи с коллегами (так и было написано: «удостоверяется прохождение…», Василий Петрович дважды прочитал, чтобы удостоверится, что не показалось), реабилитант, он себя и сам так начал называть, отправился в Музей национальной культуры. Благо, находился он неподалеку. Когда-то, в тучные годы, здесь был целый торговый квартал – развлекательные центры соседствовали с супер- и гипермаркетами, теперь все они обслуживали новую идеологию – не потребительства, а духовного строительства. Над одним из таких корпусов и увидел Василий Петрович огромную вывеску «Музей национальной культуры».

– С возрождения духовности начала возрождаться и наша страна. В этом зале вы видите портреты героев, в кавычках, конечно же, лет, предшествующих нашему возрождению. Надо помнить, что было до этого. А до этого Россия лежала в руинах. И именно эти люди несут ответственность за происходящее. Тогда, конечно же.

Музейный гид, судя по внешности, явная студентка, сканировала глазами всех десятерых стоявших перед ней экскурсантов разного возраста и пола. Василий Петрович не мог понять: они такие же реабилитанты, как и он, или посещение Музея – обязательная программа для каждого нового россиянина? На него никто не смотрел, все взгляды были направлены на Ярославу, так девушка представилась. Народ внимал.

Огромное пространство бывшего гипермаркета было перегорожено фанерными листами высотой метра в два с половиной, получалось подобие съемочных павильонов: три стенки нараспашку. Прямо на щиты наклеены черно-белые и цветные фотографии политиков начала 90-х. Многих из них не узнавал и Василий Петрович.

– Почти целое десятилетие страной правили псевдодемократы и либералы, – продолжала Ярослава, постукивая указкой по фотолицам. – Но с нулевых, а вы знаете, что отсчет возрождения сейчас ведется с 2000 года, на по-настоящему демократических выборах мы избрали нового Главу государства. Борьба за восстановление страны давалась ему тяжело. Продавшаяся Западу верхушка и примкнувшие к ней продажные политики яростно сопротивлялись. Лодку, как выразился позднее Глава, раскачивали со всех сторон. Пятая колонна окопалась всюду, шакалила, опять же по выражению Главы, у иностранных посольств. Почти двадцать лет потребовалось на то, чтобы перестроить страну, очистить ее от пятой колонны, от тех, кто мешал ее развитию. Активизировались эти процессы с присоединением Крыма и особенно после реакционной политики Запада. Страна выбрала свой особый путь, путь суверенной демократии. Как понимаем мы сейчас, выбор оказался не просто единственно возможным, но прежде всего – единственно правильным. Это вовсе не железный занавес и не самоизоляция, как многие национал-предатели заявляли тогда. Это эволюционный выбор, божественное наставление. Что этому предшествовало, увидим в следующих залах. Пройдемте.

В следующем зале, такой же фанерной выгородке, снова оказались фотографии. Были они поменьше, но висели покучней. Очереди в магазинах, пустые прилавки, пьяные разбитые лица, а между ними – виллы, яхты, икра ложками, и все это перемежалось вырезками из пожелтевших газет.

– Вы видите, какое это было время. Брошенный на произвол народ и жирующие олигархи, нищета и чрезмерное богатство. Как многие из вас знают, много позже Глава государства назвал эти времена величайшей трагедией века.

«Разве это было названо величайшей трагедией? – хотел было возразить Василий Петрович. – Я же помню». Но Ярослава как будто услышала его мысли и подозвала к себе.

– Вот вы, – поманила она ладонью Василия Петровича. – Загляните сюда.

Она достала из кармашка форменного халата небольшую книжицу. «Краткий Цитатник» успел рассмотреть обложку Василий Петрович. Ярослава, как фокусник, одним движением раскрыла книжку на нужной странице.

– Читайте вслух! – указала она наманикюренным ноготком место. Василий Петрович послушно прочитал про величайшую катастрофу века и по инерции захватил «от дохлого осла уши».

– Это было лишним! – захлопнула книжицу Ярослава. – Каждой факту – свое подтверждение, – по-учительски строго сказала она и повела указкой вправо от себя: – Пойдемте в следующий зал.

Здесь Василий Петрович ожидал увидеть все те же фотографии, фантазировать, как подсказывал его опыт, власть могла только в одном направлении, но увиденное поразило. Под перетяжкой «Тысячелетняя история Руси» на стеллажах в ряд стояли матрешки и глиняные свистульки, вдоль стен висели балалайки, ложки, а в углу сиротливо застыл макет ракеты-носителя «Ангара». Василий Петрович не удержался и спросил, что это тут делает? Но Ярослава вопроса как бы не услышала.

– Издревле русский народ тяготел к прекрасному. Вы видите, – Ярослава взяла матрешку и повертела ее перед собой, – насколько богата палитра. Наши предки знали секреты художественного мастерства. Этим матрешкам более двухсот лет, а выглядят они как новые. Все представленные здесь экспонаты – подлинная сокровищница русской культуры.

Экскурсанты радостно причмокивали, те, что помоложе подходили ближе, рассматривали подписи, зачитывали их друг другу с удивлением.

Василий Петрович на экспонаты смотрел с брезгливым равнодушием, а во время переходов стремился отстать или спрятаться за спинами остальных. Но всегда как-то так получалось, что, как только они входили в следующий зал, толпа его выдавливала, и он оставался словно один на один с Ярославой. То есть выходило, что именно ему она рассказывала о русской иконе (зал номер три), о достижениях оборонки (залы номер четыре, пять, шесть, в последнем, кстати, стояли надувные танк и самолет – последнее слово резинотехнической промышленности – здесь народ начал активно щелкать друг друга на фоне техники), о великой литературе (зал номер семь: книги расставлены в рядок – как в библиотеке, на корешках ни фамилий, ни названия). После десятого Василий Петрович перестал считать залы, голова кружилась, живот сводило, хотелось забиться в угол и не выходить оттуда никуда.

– Если у вас есть вопросы, можете задавать, – наконец-то завершила экскурсию Ярослава.

– Спросите, музей давно открыт? – кто-то подтолкнул Василия Петровича сзади.

– А сами что? – буркнул Василий Петрович.

– Пять лет назад, – почему-то именно ему тут же ответила Ярослава. – По Указу Главы о приближении культуры к народу, – пристально глядя на Василия Петровича, чеканила она. – Музей народный, таких по стране открылось сотни, если не тысячи. Люди сами несли сюда, что им дорого. Ведомства поделились. В общем, всем миром. Спасибо всем, – поблагодарила она будто всю страну разом, вместе со слушавшими экскурсантами, улыбнулась напоследок, махнула рукой в направлении выхода и уже скороговоркой добавила:

– На выходе рекомендую приобрести только что изданный альбом о Возрожденной столице. Весь Владимир – от основания до сегодняшнего дня. Издание прекрасно иллюстрировано, предисловие написано самим Главой.

7

На телефабрику Василий Петрович, судя по пропуску, должен был подъехать к пяти. Сорок минут на дорогу, – прикинул он, – еще минут пятнадцать-двадцать на поиски, если вдруг не узнает района, получалось, что выезжать надо было прямо сейчас. В животе предательски урчало: утренний чай и пара бутербродов – ситный с вологодским маслом, явно на растительных жирах – давно успели рассосаться. Недалеко от остановки Василий Петрович увидел один из киосков сети едален «Подорожник». Наскреб по карманам мелочь, оставшуюся после покупки красочного альбома, в пиджаке неожиданно обнаружил сложенную пополам тысячерублевку («Марина все-таки подсунула», – проворчал он) и на все (гулять так гулять) взял тарелку гречки с паровой котлетой и стакан брусничного морса. «Русская кухня – самая питательная», – читал он наклеенный прямо перед глазами рекламный листок и закидывал в себя недоваренную крупу и жилистую котлету. «Покупай наше – поддержи российскую промышленность» – призывали чуть ниже, и Василий Петрович, не ощущая вкуса, заливал все это теплым напитком, напомнившим ему своей розовой бледностью раствор марганцовки. «Одно слово – едальня», – подумал Василий Петрович и, оглянувшись по сторонам, осторожно плюнул в основание киоска.

У входа на телефабрику (Василий Петрович только здесь понял, что это бывший телецентр, куда он часто приезжал – участвовал в программе о лженауке) толпился народ. Девушка в облегающем красном платье озвучивала какой-то список, от толпы отрывалось по человеку, каждый подходил, что-то показывал, расписывался и скрывался внутри здания.

– Иванов есть? Иванов! – наконец-то услышал он свою фамилию. Пару секунд помолчал: не отзовется ли еще какой Иванов, но от толпы никто не оторвался, и тогда Василий Петрович поднял руку: здесь, мол.

– Пропуск покажите! – девушка сурово посмотрела на него, повертела в руках картонку, потом сверилась со списком, чиркнула ручкой. – Это, – передавая пропуск, по-прежнему сурово сказала, – покажете еще на посту охраны. За постом – лифт, вам – на третий этаж, вас там встретят.

На третьем этаже Василия Петровича и вправду встретили. Внешне не отличимая от первой девушка назвала его фамилию, как только двери лифта открылись. Эта тоже попросила пропуск, поставила в нем штампик, позвонила кому-то по телефону и только после разговора («Допуск один. К Терехову? Хорошо. Рассадка? Зал, с краю. Поняла. Хорошо. Поняла.») показала пальцем направление:

– Нам туда. Если можно, побыстрее.

Съемочный павильон был залит светом, перед притихшей массовкой выхаживала средних лет тетка в брюках и пестрой кофте и объясняла в микрофон, как вести себя во время съемок.

– Эфир прямой, – она проводила глазами Василия Петровича и его сопровождающую с хорошо заметным раздражением, – поэтому не болтать, аплодировать строго по объявлению, вам покажут когда. Захотите высказаться – поднимите руку, ведущий подойдет. С места не вскакивать. Понятно всем?

– Понятно, – ответил зал.

– Через пять минут начнем, – закончила тетка. – Будьте готовы.

По команде режиссера на подиум выскочил известный телеведущий Андрей Терехов. Василий Петрович помнил его еще по свободной жизни. С тех пор Терехов ничуть не изменился, был так же молод, строен и оптимистичен. Разве что наряды стали богаче. Синий с отливом костюм сидел на нем как влитой и был явно не из городского универмага.

– Итак, «Если друг оказался вдруг…», – затараторил Терехов. – Тема сегодняшней программы. Как часто мы не подозреваем, что за человек находится рядом с нами. Мы зовем его в гости, мы обедаем с ним и ужинаем, делимся сокровенным, и вдруг в один прекрасный момент понимаешь, что этот, казалось бы, самый близкий тебе человек, оказывается предателем.

Терехов легко соскочил с подиума, подбежал к первому ряду и застыл, обратившись к огромной плазменной панели в позе Наполеона, наблюдающего за сражением. На экран вывели то же название, что огласил сам Терехов, и после этого пошел сюжет про разоблаченного буквально накануне народного артиста, оказавшегося, как отметил с придыханием голос за кадром, гнусным национал-предателем. В чем заключалась вина артиста, Василий Петрович так и не разобрал, но смысл дальнейшего действа стал ему понятен уже по первым фразам. Артиста клеймили, от него отказывались друзья (их оказалось сразу пятеро) и коллеги по цеху (эти шли толпой), требовали вернуть государству все звания и ордена, зал дружно аплодировал, а пара чересчур экзальтированных дамочек истерично кричала с места: «Стрелять таких! Стрелять!» Терехов вроде бы и не слушал никого, но всегда успевал вставить посреди чужого монолога такой заковыристый вопрос или такую реплику, после которых у большинства возникало ощущение, что это именно они виноваты в том, что артист пошел не той дорогой.

– Раскаяние, – после долгих обличений проникновенно произнес Терехов (Василия Петрович даже удивился этой перемене: только что человек бесновался и кричал, и вот уже на подиуме – проповедник). – Только деятельное раскаяние спасет каждую заблудшую душу. Не правда ли, Василий Петрович?

Василий Петрович не сразу понял, что вопрос обращен к нему. «Не может быть, промелькнуло в голове. – Ведь не за тем же, наверное, сюда…» Но Терехов с хищной улыбкой тараторил возле, тыча в лицо микрофоном:

– Это Василий Иванов, один из крупнейших, в свое время, ученых-историков. Человек оступился, ему был рекомендован курс загородной реабилитации. Сейчас – внимание, зал! – Василий Петрович на досрочной городской социализации. Мы вас поздравляем!

Зал послушно захлопал. «Сколько можно?» – хотел было сказать Василий Петрович, но от неожиданности не мог произнести ни слова. Повисла пауза, которую Терехов заполнил собой.

– Так вы раскаиваетесь или нет? – крикнул он. – Вы осознали?! Ужас своего положения и гуманность государства?!

Зал угрожающе загудел. Василию Петровичу казалось, что сноп света, направленный прямо в глаза, заполнил его всего. Ничего не оставалось от самого Василия Петровича, только этот жгучий луч, прибивший к креслу, залепивший рот. Оставалось только кивнуть головой, но и этого, едва заметного движения, Терехову хватило, чтобы бросить в зал:

– Он! Ученый! С мировым именем! Раскаивается! А этот, так называемый народный артист, – по экрану вновь поплыли фотографии отступника, – заявляет, что ему не в чем каяться. Будьте бдительны! – обратился Терехов уже к камерам. – Ваш друг в любой момент может оказаться предателем.

8

Красный уголок, судя по размерам и кое-где сохранившемуся интерьеру, когда-то, видимо, был магазином мебели. Народ что-то активно обсуждал, в общем гвалте Василий Петрович слышал только отдельные реплики. Он в нерешительности остановился в проходе, не понимая, куда идти, надо ли здесь отмечаться или достаточно отсидеться где-нибудь в последних рядах. Голова кружилась, в ушах еще стояли крики прежнего, телевизионного, зала и базарные интонации Терехова, погрозившего кому-то напоследок «Вместе мы – сила!».

– А вы почему в обсуждении не участвуете? – дернула Иванова за рукав сидевшая у прохода старушка. – У вас-то позиция есть по этому вопросу?

– А что обсуждают? – устало поинтересовался Василий Петрович.

– Подъезды будем перекрашивать. Надо краску выбрать, – объяснила бабулька.

– А выбор какой?

– Серая и коричневая.

– Немаркие цвета, – усмехнулся Василий Петрович. – В принципе, и то, и другое хорошо.

– Хорошо-то хорошо, выбрать надо. Определиться никак не можем. Третий день переголосовываем. Вы что думаете, в какой цвет лучше?

– Домоуправа не видели? – уклонился от обсуждения Василий Петрович.

– Сейчас подойдет, – потеряла к нему интерес бабушка.

В первых рядах Василий Петрович увидел Марину, она его тоже заметила, махнула рукой.

– Сейчас молитва будет? – шепотом спросил у дочери.

– Батюшка запаздывает. Говорят, у него сегодня какая-то специальная служба была. На отворот врага. Европа войска все ближе к нашим границам стягивает. В окружении живем.

Василий Петрович тяжело вздохнул, но уточнять ничего не стал. Без одной минуты девять появился домоуправ, все в той же капитанской форме. Поздоровался, оборвав разговоры, щелкнул пультом, и на большом экране высветилась проекция программы «Время». Зал притих, слушая новости. Страна – в условиях международной изоляции – жила, как определяла когда-то одна знакомая Василия Петровича, «бедненько, но чистенько»: еды хватало, работой все были обеспечены, даже стихия обходила стороной необъятные просторы Родины. Народ внимал каждому слову. Легкий шумок прошелся только после одной новости. Диктор, строгая дама с зачесанными назад черными волосами, ледяным тоном с уходящими вверх интонациями почти пропела, что с августа в стране вводится налог на бездуховность. Как понял Василий Петрович, все, уклоняющиеся от посещения общедомовых собраний, не исповедующиеся, и не приписанные к церковному приходу должны будут выплачивать дополнительную десятину к уже существующим тринадцати плюс три процентам. Именно эта новость и вызвала бурное обсуждение после того, как выпуск новостей закончился.

– Давно пора! – кричала с места уже знакомая Василию Петровичу старушка. – Содержим на своей шее нехристей. А они туда же.

– Додавим пятую колонну! – подхватил лысый мужчина в противоположном конце зала. – Пусть платят, если хотят жить в нашей стране!

После обсуждения программы зал также эмоционально повел борьбу за цвет подъезда. На этот раз сторонники серого победили, и домоуправ, как показалось Василию Петровичу, вздохнул облегченно.

– К покраске приступаем на следующей неделе, – объявил домоуправ. – Попрошу все лишнее, если оно есть, с лестничных площадок убрать. На этом все. А на исповедь, – он обвел глазами зал, – приглашаются Маркин Иван Сергеевич, Булатова Ирина Степановна, Иванов Василий Петрович.

Марина ушла, не сказав ни слова. Лишь пристально посмотрела на отца, застывшего в кресле. Василий Петрович так и не понял, что было в ее взгляде: сочувствие, поддержка, опасение за свою или его судьбу? Придумывать и обосновывать версии, подводя под них хлипкие аргументы в виде прозвучавших за день немногочисленных – с ее стороны – фраз, редких жестов и взглядов, не было сил. Он устал, хотелось в душ, смыть с себя весь сегодняшний груз и упасть на кровать, вытянув ноги.

Батюшку пришлось ждать минут пятнадцать. Поджарый бородатый мужчина, достаточно молодой, влетел в зал, подметая пол рясой. Не глядя на рассредоточенных в помещении Маркина, Булатову и Иванова, бросил домоуправу:

– Коллективная?

– Пятьдесят на пятьдесят, – уклончиво ответил домоуправ. – Двое и один.

– Понятно, – утер лоб священник. – Ну, приглашай первых.

Ширма, за которую позвали Маркина и Булатову, стояла по диагонали к залу, так что Василию Петровичу были хорошо видны спины обоих исповедуемых. Булатов держался прямо, стоял чуть в сторонке с приготовленным листом бумаги, а скрюченная Маркина, накрытая батюшкиным цветастым фартуком, склонилась так, что у Василия Петровича невольно промелькнула греховная мысль. Долго оба не задержались: пяти минут хватило. Тем более, что Маркина батюшка исповедовать не стал. Взял листок, пробежался глазами, перекрестил вначале бумагу, а потом Маркина и Булатову и ладонью поманил Василия Петровича.

– Ну, сын мой, рцы ми! Прости, Господи, – батюшка перекрестил рот. – Говори: не был ли еретиком или отступником?

– Был, но исправился.

– Не держишься ли с ними? Может, собрания их посещаешь или книги их читаешь?

– Нет, батюшка.

– Не лжесвидетельствуешь?

– Нет, батюшка.

– Что из грехов текущих накопилось? – батюшка явно торопился. – Статья какая? – уточнил он после недоуменного молчания Василия Петровича.

– 201, бис 4, – Василий Петрович уже даже не удивлялся повторяемости всех нынешних мероприятий и разговоров. И это испытание он готов был пройти. Впереди ждала встреча с внуком, о которой он мечтал целый день. Ради этого можно было стерпеть все.