Филарет. Патриарх Московский

Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.

– Ох, государь, спужал, – сказал я, закатив глаза. – Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.

– Какие-такие «счёты»? – спросил Иван Васильевич.

Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.

– Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.

Царь взял коробку, покрутил, понюхал.

– Точно – свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?

– Так красивее. Другого рисунка не придумал.

– Сам делал?

– С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.

– На точильном станке, значит, можешь работать?

Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.

– Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.

Царь снова посмотрел на Головина.

– Плотник у меня – знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.

– Понятно. Молодец, – похвалил он меня. – А про шахматы что-нибудь слышал?

Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.

– Что это у тебя там? – подозрительно спросил Иван Васильевич, – ткнув меня в живот.

– Гороховая каша, небось…

– Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?

Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».

– Достань-ка.

Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.

– Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.

– Дай сюда!

Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.

– О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?

– Как не знать, великий государь, – сказал и вздохнул Головин. – Даже слово выговорить боязно.

– А ты не боись, тут ушей нет.

– Боюсь, государь.

– Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?

– Так, это… На кол садют.

– Так я не играл! – возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.

– Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.

– Я не знал! простите меня, великий государь.

Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.

– О, ты какой! – удивился чему-то царь. – Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?

Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.

– Что? – спросил я, ничего не понимая. – Какая тайна? Какая дыба?

Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.

– Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?

– Так и есть, государь, – вздохнул Головин. – Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.

– Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый – на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?

Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».

– Простил?

– Простил, – буркнул я.

Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.

– Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?

Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.

– Смотри, мозги не всоси, – серьёзно сказал он. – так бывает.

– У меня крепкие мозги.

– О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?

– Идёт, – снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.

– Не боязно будет в царский лоб бить? – коварным голосом спросил Иван Васильевич. – Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.

Я с удивлением воззрился на него.

– Что? – спросил он. – Что-то не так?

– Ходи, государь.

В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…

Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:

– Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.

Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.

– Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!

– Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.

– Да, за такое и наградить не зазорно.

– Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?

– Копейку? – удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. – Есть у нас копейка в казне, казначей?

– Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.

– Ну, так выдай.

– Так… Казна уже закрыта.

– Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.

Голованов притворно вздохнул.

– Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…

Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.

– И не отдаю, скажешь?! – возмутился государь.

– Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.

– Ростовщик. Нехристь.

– Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.

Государь вздохнул и двинул шашку.

– Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!

Он снова подставил лоб.

– Правильно попы говорят, что шашки вызывают гнев и вражду. Я уже готов тебя отдать тиуну.

– Вот почему я с тобой, государь, и не люблю играть. Очень уж ты горяч и гневен бываешь, когда проиграешь.

– А ты поддался бы.

– А ты накажешь за это.

Царь рассмеялся и посмотрел на меня.

– Спасибо, тебе Федюнька, что помог сегодня здоровье поправить и день скрасил.

Он поднялся, прислушиваясь к спине, из кресла, подошёл к сундуку и вынул из него приятно звякнувший серебром кожаный мешочек.

– Тут сто копеек. Это тебе за заботу твою. А за шашки тебе завтра казначей столько же выдаст. И на баланс прими, шашки-то.

– Ага… И на баланс поставлю и в подотчёт тебе, государь, выдам, – сказал Головин и рассмеялся.

Рассмеялся и государь.

Вскоре мы ушли и до дома шли молча, только дед иногда поглаживал меня по голове, словно проверяя, на месте ли она. Я после этого поправлял волосы, словно тоже проверяя её наличие. И я, действительно, не до конца верил, что моя голова цела и я не сижу на колу, и даже не четвертован. Только уже прощаясь у моего крыльца дед, снова потрепав меня по волосам, попытался разглядеть мои глаза, и в это время его зрачки отразили луну.

– Берегись, Федюня. Царь совсем не простак и не добряк. Ему кожу с живого человека содрать, что в носе поковыряться. Он своих дружков скольких перевёл! Ой-ой-ой! Держись с ним ровно. Не проси ничего пока не спросит. И отдавай, что у тебя есть. Только так может быть поживёшь подольше. Но трудно с ним. Он сам лаской так укутает, что забываешься, кто перед тобой. За ровню начинаешь считать. Сколько раз сам себя на том ловил. Но берегусь пока.

– Я понял, деда. Поберегусь.

– Далеко пойдёшь, Федюня. Уже боярин, вот ведь! Такого я что-то не припомню. Вот пойдёт молва по Московии!

Он довольно рассмеялся.

– Поживи пока у меня, хорошо? Легко мне с тобой. Сердце мягчает.

– Поживу, деда. Спасибо тебе большое.

– Ладно, ступай. И… Возьми завтра с собой мою плёточку маленькую. Боярскую честь сейчас защищать надобно. В разраде, тебе может пригодиться. Там бояр нет, только дьяки, да писари, а то народец мелкий. Ну, ступай, Федюня.

Я поднялся на свой второй этаж и, умывшись и подмывшись в тазу, голяком забрался на перину. Голым без ночной рубахи спать было нельзя, но я решил немного поваляться нагишом. Было душно, если не сказать, жарко. Лето выдалось знойное и сухое, но комары где-то находили места для размножения, поэтому жужжали вокруг словно цикады. И я даже знал, где они откладывали свои личинки – в тухлых колодцах и водовозных бочках.

Я лежал и «прогонял» весь этот день заново: от начала и до конца. Вроде бы потерян он не зря, как говорил кто-то из моих друзей: «День потерян не зря». Кто-то из моих друзей? Нет у меня друзей! Или есть? А может были? Когда? В младенчестве? «День потерян не зря…» Философично для младенца. Может потому и крестились мамки да няньки, что я загонял такие эффемизмы?

А что такое «эффемизм»? Хрен его знает! Но если я так выругаюсь в обществе, меня точно отправят на исповедь, а поп из меня всю правду и вытрясет. А какую правду? А я её знаю? Может самому сходить исповедоваться. Не-е-е… Чистосердечное признание приближает нас к скамье подсудимых. О, как завернул! И откуда это всё берётся? Из каких глубин разума? Главное – чьего разума? Какого демона?

Но… Не искушает, вроде. Хотя, как сказать. Умения даёт всякие… Но странные какие-то умения. Те умения, что здесь в этом мире никто дать не может. В этом мире? А какой ещё есть? Потусторонний? Ад, что ли? А зачем в аду «бухгалтерия» и учёт казны? Бред. Какая казна у чертей? Учёт? Ха-ха! Смешно! И царь Кащей над златом чахнет! Ага, чахнет и пересчитывает. И всё русской цифирей. Чтобы никто не разобрался. Так откуда это? Царь-Кащей… Образно… Пушкин, епта! Александр Сергеевич! Родился в одна тысяча семьсот девяносто девятом году. А по теперешнему это? Хрена себе! Это же будущее! Так мне что, информация поступает из будущего? И за что мне такая милость? И от кого, главное?

Я сел на перине, свесил ноги с сундука и впярился в кромешную тьму «светёлки». Названия какие тупые! То ли дело – комната, кабинет. О! Ещё есть слово – лифт! И что это? Ух ты! Мне бы такой. И куда тебе лифт? О-о-о! Туалет! Ха-аха! Ватерклозет, дамы и господа! Хочу ватерклозет и мягкую бумагу для подтирки. Но это вряд ли. Хлопком если только. В казне я хлопок видел, тюками. Целлюлозу перетирать? Да ну её нахрен! И так справимся. Подрасти надо!

Подрасти… А я, значит – маленький? Да, твою мать, маленький! Тебе, если что – восемь лет пока. Восемь или восемьдесят? Если закрыть глаза, так я больше на восемьдсят тяну. Старичок – боровичок… Восемь лет мне! Восемь! А демону, значит, восемьдесят? А есть возраст у демонов? Наверное есть. Но не восемьдесят же лет? Восемьсот может? Ага!

Сабельный бой мой демон не знает, это жаль. Зато пинки разные, да руками крутит ловко. Вон как царя скрутил. А мог бы ещё и руку защемить так, что он бы на коленки бухнулся.

Да и сабелькой он, мой демон, махал когда-то. Для развлечения, но махал. Кое-какие приёмчики знает. Тело развивать надо. Ума у меня на десятерых местных хватит. Местных? А я, значит, не местный?! Странненько… Силёнки маловато. Вроде отжимаюсь, растягиваюсь, приседаю, на скакалке прыгаю, когда никто не видит. Бега не хватает. Но бегать не с кем. Салки запрещены, потому и не бегает никто.

Постепенно я успокоился и уснул. Голым. Проснулся ночью отлить и надел рубаху. Нянька за горшком утром зайдёт и обомлеет от вида моего голого «торчка».

А в восемь лет разве стоит? – подумал я снова пытаясь заснуть. – Стоит-стоит. Утром у всех мужиков стоит, и у младенцев, и у стариков. О как! Значит демон мой – старик? Зато я молодо-о-й… Хр-хр-хр…

* * *

На следующее утро я пришёл в царские палаты один. Сразу после третьих петухов. Пропустили меня без досмотра и всяких объяснений. Сказал только стражам: «Боярин Фёдор Никитич Захарьин-Юрьев по государеву делу» и всё. Врата открылись. Да. Я решил записываться «Никитичем». Это сейчас не возбранялось. Любой боярин имел право величаться по отчеству, но по-старинке бояре писались двойными фамилиями или отчество превращали в фамилию. Как, например мои дядья назывались Юрьевыми, а двоюродные родичи по имени Якова, писались Яковлевыми.

Это мне подсказывал мой «демон», а как было в действительности, я не знал, но почему-то сильно хотел узнать, и надеялся найти ответ, пролистав старые книги. А пока решил называться с отчеством. Кому надо поправят, думал я. Однако главную проверку моё прозвище выдержало. Меня, как и вчера, записали в книгу и я вошёл в царские палаты.

Царь сидел на своём кресле, насупившись, положив подбородок на кулак левой руки, уперев её локтем в подлокотник. Увидев меня, он указал взглядом на деревянный табурет с кривыми резными ножками, стоящий возле двери. Присев на краешек, я молча стал ждать «аудиенции», как вчера выругался дед.

– Надо же, вчера произошло столько событий, – подумалось мне, – что кажется, что прошел месяц. Или год.

Мне показалось, что я за одни сутки повзрослел лет на десять. Я сидел такой же серьёзный, как и хозяин палаты.

– Собаки! – произнёс он.

Я промолчал.

– Никому нельзя верить! – задумчиво сказал он.

Глава 5.

Я промолчал.

– Адашева Алексея знаешь? – спросил царь.

Спросил – надо отвечать, понял я.

– Слышал я, что он за твоим, государь, архивом наблюдал. Я хотел туда попасть и почитать документы, потому узнавал, кто там старший.

– Наблюдал, да. А в мае отпросился от службы в архиве и намедни отъехал в Ливонию третьим воеводой.

– Это плохо?

– Третьим, Фёдор, третьим! Ну был он у меня в опале. Наворотил в Ливонии. Рассорился с воеводами… Ну и ладно. Что было, то прошло. Хочешь на войну – ступай, но не третьим же?! Это он для того третьим пошёл, чтобы меня обозлить! Спросил бы… Словно я не смог бы поставить его первым. Это от того, что он не верит мне!

Я молчал.

– Чего молчишь? – Посмотрел он на меня, продолжая хмуриться.

– Слушаю и пытаюсь понять, чём он обидел тебя, государь. Позволь спросить?

– Спрашивай.

– Он хулил тебя при всех?

Царь покрутил головой.

– Лаял в одного?

– Нет. Он просто уехал.

– Ты сказал, что он спросил твоего согласия на отъезд и ты отпустил.

– Он принёс готовый указ о своём назначении и я подписал, – буркнул царь.

– А как надо было сделать правильно?

Иван Васильевич поморщился.

– Он должен был просить меня назначить его первым воеводой по статусу.

– И ты согласился бы?

Царь отвернулся и посмотрел на проплывающие в небе облака.

– Не знаю. Нет, наверное. Зол я был на него.

– Спрошу ещё, государь? Про Адашева? Я только учусь понимать твою службу и…

– Спрашивай, – прервал меня царь и откинулся на подушку, положенную под спину.

– Он же старик?

– Да не особый и старик. Он на двадцать лет меня старше.

– Пятьдесят лет значит.

– Ух, как ты быстро сосчитал! – удивился государь. – А ты знаешь сколько мне лет?

– Ты, государь, родился в третьем летнем месяце семь тысяч тридцать восьмого года, а сейчас середина первого месяца семь тысяч шестьдесят восьмого. Если отнять этот год от того, то получается, что тебе, государь, тридцать лет. Тогда Алексею Адашеву сейчас пятьдесят.

Иван Васильевич смотрел на меня восхищённо.

– Научишь меня так же считать?

– Если скажешь – научу. Это легко, если индийские цифры представлять.

– Как-то звучит некрасиво… Инди-и-и-йские… Были русские цифири, а стали индийские…

– А кто тебе, государь, запретит эту цифирь назвать «русской»? Кто эту Индию видел? Может только персы и османы знакомы с ними?

– Здраво мыслишь, Федюня. Покажи мне эту цифирь.

– Писать надо. Мелок у меня есть. Доску бы какую…

– У меня тут парсуны невест завалялись… Анна Ягелонка на большой доске написана. Я на обороте на ней мелом тоже чертил. Вон в том сундуке достань.

Я сполз с табурета и, подойдя к сундуку, попытался приподнять крышку, потянув за бронзовую ручку.

– Слабак, – вздохнул царь и сошёл с трона.

Откинув крышку, он взял верхний портрет и протянул его мне. Пока сундук был открыт, я увидел, что на некоторых портретах выколоты глаза или подрисованы усы и бороды. Иван Васильевич заметил мой взгляд.

– Молод был и зол на дядьев Глинских, что мне немок подсовывали, – объяснил он. – Да и страшные они.

Я молча взял переданную мне доску и положил на подоконник обратной стороной вверх.

– Напиши сперва индийской цифирей мой год рождения и Адашева.

– Русской, государь. Русскими цифрами. Это будет вот так.

Я написал: 1530, а ниже 1510.

– Вот эти знаки, похожие на «он» – это ноль. Ставится вместо отсутствующих цифр. В данном случае они стоят на месте единиц.

– А-а-а… Одницы? Копейки?

– Точно. Вот здесь у Адашева спереди стоит одна копейка и тут. Но первая копейка – это тысяча, то есть «аз с крестом».

Объяснял я долго и терпеливо. Минут через тридцать «ученик» сумел повторить мои действия вычитания в столбик.

– Ох, Федька, утомил ты меня. Откуда ты-то про эти цифры прознал? Ладно – дед твой Головин. Тот где только за свою жизнь не был. А ты и за забор-то только выглядывал.

– Так у меня грек-репетитор! Он мне ту цифирь и показывал, но как для примера. Он и арабскую показывал, – сказал я честно. – Он сказал, что давно на Руси сии цифры известны, да не применяет их никто, кроме фряжских купцов. А те скрывают свой счёт от всех. Даже детей учат в специальных школах. Не со всеми. Так грек-репетитор рассказывал. Но сам он такого счёта тоже не знает. Или не хочетзнать.

– Ну, а ты как же? Сам придумал, как считать?

– Тут и думать нечего. Просто пересчитал пифагорову таблицу и выучил. А прибавлять и отнимать как, и так понятно.

– Ничего себе! Понятно ему! Мне не понятно! Царю! А ему понятно.

– Извини, государь!

– Значит так! Напишешь «Введение в русскую арифметику», поскольку твой бухгалтерский учёт без неё бесполезен.

– Сегодня и начну. Я же обещал. Да, там делов-то… Прямо от тебя, государь, и пойду в разрядные палаты. Дед сказал, что место для меня готово. Как спина?

– Хорошо, но чувствую, что сидит там ещё боль. Рядом сидит, зараза. Давай-давай! Приступай к лечению! Я специально лёгкий кафтан сегодня надел и одну рубаху.

Иван Васильевич легко снял расстёгнутый кафтан и повесил его на спинку кресла. Потом сам задрал со спины рубаху. Я быстро вколол ему двух пчёл между двумя следующими позвонками, посчитал сорок секунд, вынул жала и одёрнул царю рубаху.

– Всё, государь! Могу быть свободен?

– Ступай, отрок. А после вечерни приходи. В шашки сыграем.

– Ага… Сыграем… Лоб до сих пор болит, – почесал я пальцами вокруг шишки.

– А если прикажу?

– Если прикажешь, то не только приду, а приползу, даже если мёртвый буду. Ты – государь. Твоё слово – закон.

Иван Васильевич посмотрел на меня подозрительно, но я был серьёзен.

– И не побоишься лоб подставить?

Я вздохнул.

– Голову жалко. Ты сказал, что мозг жидкий, раз его можно с соплями высосать, а значит он и стряхнуться может от щелбанов. Я как-то головой о землю ударился, голова потом так сильно и долго болела, что думать не мог.

– Ладно, – рассмеялся, поняв намёк, государь. – Побережём твою голову. А то, ежели она перестанет думать, то её только отрубить и придётся. Себе её возьму. На полку поставлю и вспоминать буду про Федьку-Пифагора.

Он подал плечи вперёд и насупил брови, а руки протянул ко мне.

– Зачем пужаешь, государь? – я реально чуть не обмочился от страха, такой зловещий у него был тон и поза.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся он довольный, что удалось создать образ, от которого может обоссаться восьмилетний пацан. – Испужался?

– Та ещё сука! – подумалось мне. – Артист, мля, больших и малых театров!

– Чуть не обделался, – признался я и подумал. – «Сниться мне в кошмарах будешь».

Царь отстранился и поморщился.

– Извини. Люблю я фряжский театр. А наши церковники запрещают его. Они всё мне запрещают! Всё! – вдруг он вскрикнул так, что я вздрогнул и всё-таки немного письнул в портки.

– У-у-у! – подумал я. – Как тут всё запущено! А ты говоришь, подойди и попроси, когда у тебя в опале.

– Так ты бы сделал театр втихаря. Вон, грека моего позови. Он читал мне Софокла и Гомера. Меня заставлял за ним повторять.

Я встал в «актёрскую позу» и, нагоняя жути трагическим голосом стал читать почти в рифму:

– Быстро в пещеру вошли мы,

– Но в ней не застали циклопа.

– Жирных коз и овец он

– пас на лугу недалеком.

– Или ещё… «Он же, как лев истребитель, на юниц рогатых нашедший, Коих по влажному лугу при блате обширном пасутся тысячи; пастырь при них; но юный, еще не умеет с зверем сразиться, дабы щитить круторогую краву».

Царь скривился.

– Гомер, Иллиада. Показывали греки. Это всё не то. Фрязи по-другому показывают. Эх, видел бы ты, как они меняют облик… Только что был любовником, а вдруг стал демоном, или тем же пастухом. И ведь веришь ему, что он демон. В жизни – простой фряг5, а облик меняет, как платье. Платье поменял, горб на спину нацепил, и вот его уже и не узнать.

– Очень удобно для шпигуна, – хмыкнул я. – Может они так и ходят по дорогам Руси? С горбами и в рубище.

Царь, сменив воодушевление на удивление, глянул на меня.

– Что? – спросил я. – Ты сам сказал, что никому нельзя верить, даже близким. Могут предать. А фряги нам совсем не близкие, да и англичане… Все хотят друг на друге нажиться, как ростовщики, заманивая низкими процентными ставками. Вон, в манеже, только и слышны их голоса: «Возьмите ссуду! Возьмите ссуду! Прямо сейчас деньги! Возврат через год!»

Я так артистично показал старого сгорбленного жида, и так удачно спародировал его надтреснутый, когда-то услышанный мной голос, что Иван Васильевич похлопал в ладоши.

– Да, ты тоже хороший актёр! – сказал он удивлённо покачав головой.

– Почти все люди – актёры. Все притворяются. Особенно, когда хотят обмануть или когда бояться. Так что, ежели захочешь создать театр, бери любого крестьянина или крестьянку и они тебе сыграют лучше всяких фрязей.

Царь удивлённо смотрел на меня.

– Откуда ты всё это знаешь? Тебе же… Э-э-э… Восемь лет.

– А разве это не возраст? Через четыре года я могу с отцом на войну ехать. И поеду! Вот, окрепну, научусь сабельному бою и поеду. Ляхов ещё не всех разобьёшь, государь?

– Ляхов?! – он рассмеялся. – Ляхов на все века хватит! Ладно, ступай уже. Когда твою «Арифметику» ждать, Пифагор?

Я «задумался».

– Дней через пять.

Царь удивился.

– Что так долго? Ты же сказал, раз плюнуть.

– Не говорил я так, государь. Плеваться грешно. А долго, потому, что интересно мне в старые книги заглянуть. Особенно хочется найти историю своего рода Кошкиных.

– Понятно, – ухмыльнулся государь. – Ступай. Да не забудь сегодня из казны плату за доску забрать.

– Да, кто же такое забудет? – буркнул я и царь снова рассмеялся.

– Легко с тобой! Заходи вечером! Как раз с посольством управлюсь.

Я поклонился и вышел.

– Фига, себе: «легко с тобой, заходи», – подумал я, трогая обмоченные портки. – Театрал, хренов!

Идти в разрядные палаты в мокрых штанах не хотелось, ибо характерное по форме пятно ничем иным, кроме «ссанок» быть не могло. Засмеют, же… И тогда мне там не работать. Так думал я, быстро двигаясь в сторону дедова дома через Красную площадь и мимо строительных лесов «семиглавого храма», пока не увидел интересную процессию.

По Варварке ехал поезд из множества возков. Передовые приставы, сопровождавшие посольство, а это было именно оно, уже доехали до собора, а хвост ещё оставался где-то у манежной площади. Часть поезда, кстати, оторвалась от головы и втягивалась во двор английской купеческой компании, что находился между нашим и дедовым подворьем.

– Понятно, – сам себе сказал я. – Англичане пожаловали.

Я это знал, так как видел приезд посольства многократно за свою короткую жизнь, что бывают малые посольства и большие. Малые заканчивались примерно через месяц, большие же задерживались на года два. На более долгое время задержаться нервов у британцев видимо не хватало. Все попытки пообщаться с кем-нибудь из местных, заканчивались, для тех с кем заговаривали британцы, дознанием на дыбе. Поэтому и сейчас от посольского поезда москвичи и гости столицы разбегались врассыпную.