скачать книгу бесплатно
На общежитской кухне мог вполне состояться такой диалог: «Саня, я закончил Гумилева! Гони моего Ходасевича».
«Зияющие высоты», как ни странно, равнялись в обменном смысле примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.
Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.
Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся земляк ростовчанин, чем-то обязанный его отцу Михаил Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.
Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа, стоявшего у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно, и выбор был богатейший. «Москва – Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т. д.
После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова не мог. И хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не хотел даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу, что женится, и тот подкинул средств. Комнату же Сергей сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.
У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы, как Алка, разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция в отношении друга выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.
База не база, но одновременно папок двадцать-тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где-то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.
Все описанные выше события вместились в какие-нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выясниться, были свои основания для такого поведения.
Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало мероприятию оттенок какого-то торжества из области советско-болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара, кстати, тоже болгарин Божидар Жеков, он произнес настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.
Невеста была необыкновенна. Конечно, никакого белого платья: кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.
Михаил Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.
Плясали до упаду.
С наступлением ночи молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось в общежитие, где продолжалось до самого утра.
В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только-только оформилось новое художественное течение – метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров, сам являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложившим свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.
Да, как я уже сказал, молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он так же, как дух, дышит, где хочет.
Сережа Садофьев в силу принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он так же, как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, проходивших на даче Алексея.
Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых, возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву:
Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга.
Был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись
между скрипучих стульев, снял свою одежду
с неловко в стену вбитого гвоздя…
Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.
Фамилии автора на листке не значилось, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы, идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности, и открытия, которые их ждут, будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.
На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что, может быть, не надо дальше, может, остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежится. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. Тусовка сказала попутчик, значит, попутчик.
Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара и тот, уж не знаю, с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому), там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем, скажем, попойка с польским поэтом, все же наполовину капиталистическая страна.
По крайней мере, по меркам ОВИРа.
Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.
Участок был обширный, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.
Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи, возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и, даже не дождавшись стаканов, глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.
Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались, даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин откуда-то из Украины, Саша Чернов – этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.
Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости, в очках отличницы, за которыми скрывался ведьмачий огонек.
Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда, следуя князю Мещерскому, хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.
– Что такое? – спросил он Садофьева, неожиданно появившись сзади из-за елки.
Сережа чуть не подавился и что-то изобразил лицом.
Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом.
– Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?
– Кто?
– Допустим, Сельвинский.
– А Мезенко кто?
– ?
– Асеев.
– А дальше, там дальше кто, Винов? К кому мы приравняем Винова?
– ?
– Мариенгоф!
– Драгомощенко?
– Пастернак.
– Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.
– А Илюша? Пусть будет Жуковский.
– Леша, я не хочу быть Жуковским.
– А кем хочешь?
– Державиным.
– Хочешь им быть – будь!
– А кто там подливает Державину вина?
– Ерема. Это не меньше, чем Лермонтов.
– Хорошо, – осмелел Садофьев. – А Пушкин кто?
Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:
– Так, а где Здравко?
Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья, и его увели опорожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.
Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то засвидетельствовать о собственном существовании, следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать – устроить скандал.
Лучшая площадка в то время для устройства скандала – это ЦДРИ, Центральный Дом работников искусств. Там в каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект не был достигнут. Ну какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.
О ней не заговорили.
А надо, чтобы заговорили.
Думали недолго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А вдруг этот известный фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежевываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг – полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.
Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев… У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.
Большой зал – это как раз то, что нужно.
Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.
Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.
Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.
Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.
Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.
Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.
Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца-кавалериста старинная шашка времен войны. Олег придумал определенный перформанс – давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.
А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?
Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не присутствовал, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Литинститут маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее, конечно, кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.
Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?
А все очень просто, Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.
Кстати, «Ананас севера» – это про морошку.
Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.
Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Капакобану”, – вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне, однако ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич – паровоз” – это, Миша, не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки – полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».
Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов, Саша Еременко, кстати, Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты – оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.
– Старик отстает, – заметил Парщиков после семинара.
– Вы знаете, – сказал в заключение мастер. – Есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко, не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.
Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.
Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было. Пронесло.
«Но долго ли будет проносить?» – задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своему пусть и ограниченному, но все же успеху. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.
«Надо менять пластинку, – решил Садофьев. – Надо подаваться на критику. Не меняя семинара. Так можно было продержаться».
Что же качается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ – гора родила, как водится, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах, и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».
Скучно на этом свете, господа.
Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось, непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» стало последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.
Квартиры были роскошные, но пустые или почти пустые, меблировку приходилось собирать на местных помойках, которые были отделениями Клондайка на московской земле. Чего там только не было. Шкафы, буфеты, стулья, диваны, все, конечно, покоцаное, обезноженное, без пары ящиков, но пригодное к использованию.
Население Москвы гонялось за ГДРовскими гарнитурами, безжалостно выбрасывая старинную мебель. Конечно, обставлялась квартира не один день, но постепенно все же обставлялась. А одному человеку много ли надо? Стол на кухню, диван, стул. Газ был, свет тоже. Неясные перспективы? Ну и Бог с ним, у кого они ясные в наше время! Зато живем в самом центральном центре и до института семь минут ходьбы.
Было, правда, одно неудобство – приходилось выходить на работу. Каждое утро с метлой или лопатой в снежные зимы. Надо было где-то добывать соль с песком, участвовать в общих работах после обеда, но тут важно было договориться с начальством, и тебя обычно на общие работы не дергали. Пятикурсник, от которого к Шардакову перешли по наследству и работа, и квартира, уезжал в Омск к месту постоянного жительства, очень хорошо устроился, и если бы не жена с ребенком в Омске, ни за что бы не тронулся с места.
Во время отвальной на квартиру пятикурсника явились многие из его друзей, в основном те, кому удалось задержаться в Москве. Их тоже по наследству передавали Шардакову, и он просил: «Заходите». Они потом и заходили на огонек и портвешок. Все это с чтением стихов, а иногда и мордобоем. Но это уже так, к слову. Соседи не жаловались, потому что их не было.
Однажды морозным весенним утром долбил Леша ледок во дворе под окнами, совершенно не думая, что это может быть кому-то неприятно. Открылось одно окошко на третьем этаже, и там появилась дива, именно так он о ней подумал, длинноволосая, в полураспахнутом пеньюаре, огромные глаза, удивительная бледность.
– Молодой человек, что вы делаете, вы сбиваете с ритма весь Париж!
– Что? – спросил дворник, лицо ему заливал пот, и он не понял, что это цитата из анекдота.
– Вы понимаете, что некоторые еще не ложились спать, а вы их уже будите.
Леша растерялся, с ним разговаривали недовольным тоном, но отнюдь не недовольно.
