Шоу продолжается

– Ki non ou ye?

– Т-тимур, – прохрипел бывший покойник.

– Antere l ‘tout tounnen, Тьимур!

– Говно вопрос, дядя.

– Все, пьерекур, – сказал Петрович, наблюдая, как бывший мертвец столкнул гроб обратно в могилу и ловко орудует лопатой, заметая следы ритуала.

– А он хоть живой? – поинтересовалась Анжелочка.

– Живой. Или нье совсем… трудни вопрос.

– Знаешь, Жанчик, у меня слов нет. Такое, хочешь – не хочешь, всю жизнь будешь помнить… – То, что чувствовала сейчас Анжелочка, было смесью ужаса и восхищения. Совсем как в четырнадцать лет, когда ее первая большая любовь Димон Барагоз одолжил у отца ствол и ограбил ларек. Анжелочка млела от опасных парней и ничего не могла с собой поделать.

– Привикнешь, мой Анж. У нас ешшо семь сьегодня…

– А гляньте, как наяривает-то, – заметил капитан. – Хороший боец будет, дисциплинированный. Ну ты, Петрович, даешь дроздам прикурить! Спасибо за службу!

9.

Они стояли рядами на залитом утренним солнцем плацу во дворе военкомата. Двести семьдесят пять пар тусклых глаз уставились на Болдырева. А полковник, уставившись на них, сиял как начищенный самовар. Наряд был выполнен и перевыполнен: такого количества уклонистов, собравшихся в одном месте, он и в самом счастливом сне не думал увидеть.

– Сынок, а командиров-то они послушают?

– Они слушают лубого, кто им говорить слово «пьриказ», – отозвался стоявший рядом гаитянин. Я им так вельел. Пробуй, товариш Болдир, командуй.

– Приказ, говоришь? – не очень уверенно пробормотал полковник, глянув на колдуна снизу-вверх. Потом медленно набрал полную грудь воздуха и гаркнул:

– Пррриказ! Напра – о!

Все двести семьдесят пять синхронно повернулись направо.

– Прриказ! Кру – гом!

Новобранцы повернулись вокруг своей оси.

– Пррриказ! На месте шагом – арш!

И опять бывшие уклонисты исполнили все лучше самых усердных служак.

– Пррриказ! Упал – отжался пятьдесят ррраз!

– Пррриказ! Запе – вай!

– У солдата выходной, пуговицы в ряд, – грянул жутковатый, но слаженный хор. – Ярче солнечного дня золотом горят…

Седовласый полковник радовался как ребенок, которому подарили дорогую игрушку с радиоуправлением. А если бы не честь мундира, наверное, радовался бы еще больше.

– Это что же, сынок, получается? Их и учить не надо? Готовые боевые единицы, значит?

– Коньешно.

– Ну, а, скажем, автомат собрать-разобрать?

– Бьез проблем.

– А если под процент естественной убыли кто попадет – тоже без проблем? Если и так покойниками числятся?

– И йето тоже.

– Да тебе, сынок, орден надо! Я похлопочу…

– Нье надо орден. Забивались на шетире яшшик водки, давай шетире яшшик.

10.

Ну что ж, наряд выполнен. Сажай, товарищ военком новобранцев в вагоны и развози покупателям: только пусть приказы, черти, отдавать не забывают…

Когда сияющий полковник отправился в свой кабинет, рапортовать начальству о проделанной работе, гаитянский маг случайно оказался возле кабинета рангом пониже.

– Привет, – окликнула его Анжелочка, которая (тоже случайно) вышла ему навстречу. – Сдал работу?

– Ага.

– Видела в окно: впечатляет.

– Без тебья не справúлся би.

– Может быть. Куда сейчас? В универ?

– Навьерно.

– А я тут завалы разгребаю: писанина всякая…

– Да, писаньина – это жьесть…

– И не говори…

– А мнье хвости сдавать…

– Много нахватал?

– Порьядошно… Анж…

– Что?..

Петрович потянулся к ее губам, а в следующую секунду – он и сам толком не понял, как это произошло – уже самозабвенно трахал ее прямо на столе в кабинете.

– Да!.. так!.. впиндюрь мне по самые гланды!.. да!.. да!.. – услышал из-за неплотно прикрытой двери проходивший мимо Тараканов. Капитан тихонько хмыкнул в усы и поспешил по своим делам.

11.

В тот вечер Петрович в коробке из-под холодильника (чтобы не палиться перед охраной), незаконно пронес в комнату четыре ящика водки.

– Бухаем потсаны! – провозгласил он, добавив, что через неделю женится «на хороши русски дьевушке»:

– Кто нье бухает, тот зануда!..

«Все в триста семнадцатую», – полетело по общаге. – «Жан-Пьер гуляет!» – Скоро в скромный двухместный номер Петровича народу набилось как шпрот в банку. Студенты, студентки… Явился даже доцент Денисьев – известный университетский бабник и алкогольный экстремист. Водка лилась свободной и величавой русской рекой. Особенно налегал на нее гаитянский студент, приговаривая:

– У менья знаешь, какая дьевушка? Мьешта!..

Кто-то принес гитару. Пели «Звезду по имени Солнце», и «Я на тебе, как на войне», и еще много чего, а потом доцент Денисьев дошел до кондиции и, не попадая ни в одну ноту, завел свое коронное:

– In your head, in your head zombie, zombie, zombie…11

Где-то на середине сольного выступления доцента комнату ворвался комендант Петя, требуя немедленно прекратить безобразие. Тут же выяснилось, что в безобразии участвует его родной брат и заместитель Вася, и инцидент замяли.

Пили, курили в окно, чтобы не сработали дымоуловители, пели, спорили до четырех утра. Ряды к этому времени поредели. Одни исчезли по-английски, другие храпели там, где их настиг предательский пьяный сон. Остались трое самых стойких.

– А давайте ззза жизнь, мать ее! – предложил сосед Петровича по комнате, Серега.

– И за лубовь! – добавил гаитянин.

– Ни хуя, за л-любовь в-восемь раз ууже пили. Уууу меня посш… посчитано!

– Тада, зза жись!..

Серега разлил водку по пластиковым стаканчикам:

– Б-будем!

Петрович опрокинул в себя очередные пятьдесят грамм, полез в пакет за чипсиной и тут побелел как саван на призывнике, покрылся испариной, затрясся крупной дрожью.

– Ж-жан, т-тебе чего, херово? – в один голос выдохнули Серега и Леха.

Петрович ответил вроде и по-русски, но друзья не поняли ни слова.

– Ж-жаныч! Эй!

Гаитянин опять что-то пробурчал. Глаза у него выкатились из орбит и остекленели.

– Серый, надо его под водичку! – предложил Леха.

– Точняк! Д-авай, взяли, пусть освежится.

Вдвоем они подхватили Петровича под локти и, спотыкаясь, чуть не роняя на каждом шагу, выволокли в коридор. Кое-как дотащили до туалета, привалили к грязной кафельной стене возле умывальников. Леха открыл кран и стал ладонями обильно плескать на Петровича воду. Гаитянина колотили судороги. Пару раз Петровича сильно вырвало, но легче ему от этого не стало.

– Братан, э! Очухивайся давай, слышь! – кричал Леха, продолжая плескать на колдуна воду. – Серый, может, скорую? Сметнись, а я тут, с ним побуду.

– Точняк!

Скорая приехала через двадцать минут. Врач констатировал смерть в результате передозировки алкоголем. Как рассказывал потом Леха, в последнюю минуту Петрович пришел в себя. Открыл глаза, узнал Леху и проговорил слабо, но отчетливо:

– Соль… вам тепьерь нужно много соли…12

Оставшиеся без хозяина двести семьдесят пять новобранцев были свободны. Армия полковника Болдырева перемахнула через забор военкомата и двинулась в город, предвкушая много свежих мозгов. Рыжее, как усы капитана Тараканова, над городом вставало солнце.

22 Февр. 2018, 22:10.

СОБАКА-БАБАКА

1.

Мама-сука говорила: никогда не знаешь, где тебе случится присесть, но место для этого нужно искать правильное: лучше всего – самое неудобное. Например, можно зад на высокий сугроб вскорячить. Если не успел, присел в скучном неправильном месте, – ничего. Главное, что хорошее место искал до последнего. В этом правда и красота. Мама-сука говорила, что правда и красота в жизни самое главное. Взять, ну хоть хозяйский ботинок: если его разделать, как Тузик грелку, будет красота. Ясен пес, хозяин накажет, может, даже отлупит, но тут уже будет правда, а за правду страдать полагается. Или, предположим, в полной тишине услышать, как кто-то тихохонько так заходит в подъезд и залиться оглушительным лаем, так, чтобы у хозяина вся душа в пятки ушла. Пусть знает, как я дом охранять умею и не ругается. Хотя один пес, все равно ругаться будет. Потому что не понимает ничего ни в правде, ни в красоте. Нет, хозяин он, конечно, хороший, уважаю я его – как вожака стаи не уважать? Но про правду и красоту он не очень-то понимает. А зря. Вот я вырасту – сам главным в стае буду. Буду есть колбасу из холодильника сколько захочу, и все колбасные шкурки себе забирать. А хозяина буду сухим кормом кормить – нет, не каждый день, ясен пес, а-то взвоет. И на поводке его водить буду, а если вдруг оскалится, зарычит – веником его охаживать не стану: буду хорошим! А вообще, я его очень люблю, хозяина. И правду с красотой тоже очень люблю.

Сегодня я разбудил его в половине шестого утра. Я хороший мальчик, а хорошие мальчики часов не наблюдают. За окнами ни пса не видно, а я подбегаю к хозяину, тычусь мокрым носом в его морду, одеяло с него стаскиваю и кричу: «хозяин, вставай кормить-гулять! Меня кормить-гулять надо – так есть охота, что сейчас кучу тебе на полу сделаю! Будет красиво, да ты не поймешь, так что меня срочно кормить-гулять надо!»

Хозяин меня спросонья отпихивает – он вчера с другими хозяевами желтой воды налакался: на вкус ничего, только горькая, но я настойчивый: лезу ему морду лизать, и еще громче требую:

«Кормить-гулять, хозя-а-а-а-ин!»

Ему, конечно, делать нечего. Встает. Бурчит что-то под нос, натягивает свою верхнюю шкуру, а я в это время у него под ногами путаюсь, все пытаюсь допрыгнуть и в нос его лизнуть. Он на кухню – я за ним. Прыгаю, хвостом как пропеллером верчу. Он зевает, от меня отмахивается, достает из шкафа пакет еды. Ура! Еда! Еда! Хоть и сухая, а все равно ура! Еда! Лечу к своей миске и давай хрумкать. Все-таки, что бы там хозяин ни говорил, а еда – это почти самое главное: на втором месте после красоты и на третьем после правды.

Пока хрумкаю, пока воду лакаю, хозяин сонно собирается: надевает свои шкуры – пальто и шапку, находит поводок, который я вчера под кровать загнал. А я миску долизываю и к двери. Извиваюсь весь, прыгаю: это чтобы ему поводок было труднее нацепить. Он мне: «Арнольд, да стой ты!», а я еще сильнее верчусь. Потом бросаюсь на дверь, чтобы ее труднее открыть было. Хозяину, ему на каждом шагу надо трудности устраивать. Если этого не делать, он ведь ленивый станет, разбрюзнет: а вдруг ему кота гонять придется?

Выскакиваю на площадку и сразу вниз его тяну, мешаю дверь закрыть: и мне приспичило и ему тренировка. Потом хозяин несется за мной по ступенькам, и вот она – улица. На улице холод собачий, ветер шерсть ерошит, снег лежит, а на снегу свежие метки: красота! Подскакиваю к сугробу возле подъездной лавочки и наконец-то ногу задираю. Тут главное вовремя остановиться: все выливать ни за что нельзя. Выльешь все – опять счастье свое упустишь, на собаки-бабакин след не попадешь.

Мама-сука мне про Собаку-Бабаку рассказывала, что она сразу везде живет. Как это – я и сам не пойму, знаю, что везде, и все. Никто Собаку-Бабаку никогда не видел: ее только учуять можно. Метка у Собаки-Бабаки особенная, сахарной косточкой пахнет. Кто собаки-бабакину метку найдет, пойдет по следу и не упустит, тому будет вечное хорошо. Только непросто это. Чтобы собаки-бабакину метку найти, нужно все-все метки в округе перенюхать и обязательно самому в тех же местах отметиться. Кого ни спрашивал – еще никто эту метку сахарную не находил, а черная сука из соседнего двора – та, которая с пластмассовой пипкой на ухе – она вообще в Собаку-Бабаку не верит, смеется только. А я вот верю. И знаю, что найду, ясен пес! Я, ведь, красавчик: мохнатый, черно-белый, быстрый, и нюх у меня лучше всех: это и хозяин говорит. Я замерзшую кучу под снегом за тридцать шагов могу учуять!

Улица… здесь зевать нельзя. Смотри во все глаза и нюхай во весь нос: ничего нельзя упустить, раз хочешь собаки-бабакину метку вынюхать. Ну и вот, выбегаем мы с хозяином на пустырь перед домом и волоку я его от метки к метке: подскакиваю, носом зарываюсь. Хозяин кричит: «Фу, Арнольд, фу!», а я его к следующей метке тащу. И не по тропинке, а через сугроб – чем глубже, тем лучше: красотища же!

Тащу я его, смотрю – на том конце пустыря Шар и Боб – самые известные в микрорайоне гопники. Боб черный, жилистый, а Шар белый, кругловатый. Увидели меня, и давай глотки драть, что твоя шавка на привязи: «вали, мол, отсюда, наша тут территория!»

Обычно я Шара с Бобом стороной обхожу, а тут такое меня зло взяло! Какого пса?! Какая это их территория, если тут мой дом, мой подъезд, мои метки?

«У-у, сволочи!» – кричу, – «а-ну, сами уматывайте, не-то отделаю вас, как дог догхантера!» – И с поводка рвусь. Хватает меня хозяин и уводит от греха к другому дому. А там – новые метки! И опять я в одну носом зароюсь и тащу его к следующей. Каждая пахнет по-разному. У каждой свои компоненты, своя особенность. Вот эта по-доброму пахнет, так и приглашает: понюхай, мол. А эта на тебя зубы скалит – не подходи, разорву! Одна дразнит: попробуй, мол, догони, а другая трясется: ох, не трогай, ох, помру со страху! Это у меня любимое такое занятие: разгадывать по меткам, какая сучка или кобель их оставили: вроде как у хозяина кроссворды. А вот Собака– Бабака, – по ее метке, интересно, какой портрет получится? Наверно даже красивее, чем у таксы из соседнего подъезда. Давно ее что-то не видно, пропала куда-то… жалко…

Таскаю я хозяина по меткам, а тут навстречу это модное недоразумение – не собака, не крыса, – чихуахуа, одним словом. Без хозяина, само по себе. Глазищи круглые, выпученные, злые, хвост торчком, ножки тонкие. Уж не знаю, что этот крысиный кобель о себе думает, но прет на меня с таким видом, будто он самое малое – ротвейлер. Грозно задирает ногу, грозно подбегает ко мне, обнюхивает. Говорит: тут, мол, его территория, а я пахну неправильно. И уж такой он грозный, что хоть я и больше и сильнее, а все равно, как-то не по себе становится. Даже хозяин испугался, поводок натягивает. Стоим мы с хозяином, смотрим на эту зверюгу, а он на нас – как будто съесть собирается. И тявкает: тяф! Тяф! – бойся меня. Ну, мы с хозяином в бега. А он за нами. Юркий, прыткий, вперед забежит и дожидается. Я отскочу, а он на меня. Бежим какими-то чужими дворами, мимо каких-то кустов заснеженных, мимо труб теплотрассы, и тут… запах один тихонько так по носу. Я как этот запах учуял – сразу про пучеглазого дурака и думать забыл. Назад рванулся так, что поводок резанул по горлу. Заметался между сугробами туда-сюда: где он? А запах со мной как будто в прятки играет, дразнит: то тут померещится, то там. Я мечусь как бешеный, рычу, носом шмыгаю – пытаюсь запах поймать и вот, за сугробом, возле драного сапога и консервной банки, где нашим братом мечено-перемечено, настигаю. Везет мне сегодня. Ох, везет! Вот он – запах сахарной косточки! Собака-бабака здесь была! Добрая. Не рычит, не кусается, и такая вся… почти как такса, но лучше. Подбегаю, нюхаю – не нанюхаюсь. А потом на собаки-бабакину метку ногу задираю. А запах все сильнее и сильнее, обволакивает он меня, как будто в ватное одеяло зарылся. А потом запах превращается в яркий белый свет. И все в нем тает: и чужой двор, и хозяин, и я сам.

2.

«Ты зачем его привел? Это наше место!»

«А что мне было, бабакину метку упускать?»

«Тебе-то она на кой пес сдалась?»

«Туз? Во как! И ты здесь?!»

«Как видишь»

«Ты же меня гонял!»

«И правильно делал! Нечего было на мое место лезть!»

«На какое твое место? Всю жизнь мое было!»

«С чего это?! Если ты мои метки без спроса переметил, сразу и твое? Подрасти сначала, щенок!»

«Кто?! Да ты, я смотрю, нарываешься!»

«А-ну прекратить! У нас тут цивилизованное общество! Мы не допустим грызни!»

«Хватит вам, в самом деле! Лучше б подумали, что делать будем? Теперь самец и самка… а что, если щенки пойдут?..»

«Да ладно, тут места для всех достаточно!»

«Что делать? Теперь он тоже наш, хоть и двуногий. Он ведь только по виду двуногий, а внутри – как мы. Глянь, как-носом-то тянет!»

«Пусть идет Бабаку искать».

«А найдет?»

«Моя бабушка покойница говорила: кто ищет, тот всегда…»

Все эти голоса звучали у Андрея в голове. Сначала он решил, что это его собственные мысли, но потом засомневался. Не мог же он сам думать весь этот зоологический бред!

Было жарко. В носу свербело от запахов. Запахи были разные. И было их как-то уж очень много. Андрей чихнул и открыл глаза.

– Хозяин! Ура! Хозяин очухался! – прозвучало у него в голове, а потом радостный Арнольд прыгнул на него и лизнул в нос. – Хозяин! Хозяин!

– Фу… – по привычке начал Андрей, но осекся, вытаращил на Арнольда глаза: – Я тебя понимаю?

– Естественно! Это собачье место, значит, ты тут тоже собака!

Андрей без труда убедился, что он по-прежнему человек. Вот только все остальное отдавало каким-то дешевым сюрреализмом. Во-первых, было лето: он в пальто и тяжелых ботинках сидел на траве. Во-вторых, его окружали собаки всех возможных мастей: смотрели на него умными глазами. В-третьих, утверждение Арнольда, что он тоже собака, было не так уж далеко от истины: он понимал, о чем говорят собаки, он видел меньше цветов, чем обычно. А еще он стал… чуять. Повсюду были целые мозаичные панно запахов: он различал в них четкие структуры, различал простые элементы, из которых они состоят. Совсем как парфюмер Гренуй в известном романе.

Стаскивая с себя зимнюю одежду, Андрей ошалело смотрел по сторонам. Вокруг была только трава и странные карликовые деревья с необычными плодами. Все в этом безлюдном мире было невысоким, как будто специально приспособленным к собачьему росту.

– Я сплю?

– Это ты раньше спал, а сейчас очухался! – сказал виляющий хвостом Арнольд. – Ты в хорошем собачьем месте! Я нашел собаки-бабакину метку, и мы прыгнули сюда!

– Какую бабакину? У меня сейчас мозг взорвется!..

– Твой друг имеет в виду невидимую собаку, – вмешался рассудительный старый сенбернар с коричневыми глазами. И поведал Андрею о собаке, гуляющей между знакомым ему миром, и местом, где собакам хорошо. Случается, что какой-нибудь голодный измученный бродяга находит след Собаки-Бабаки и оказывается здесь: среди друзей, в сытости и тепле. Но вот для чего сюда попадают домашние псы и тем более притаскивают за собой хозяев, он, сенбернар, искренне не понимает. Наверно, все-таки, по глупости и из-за неверного толкования легенды.

– Мама-сука говорила про нее. – сказал Арнольд. – Говорила, что ее метку найти – большая удача.

– Твоя мама-сука, конечно, из уличных?

– Ну да.

– Тогда понятно.

– Что?

– То, что дура была твоя мама-сука.

– Эй, хочешь, чтобы я тебя, как тузик грелку?! Да?!

– Успокойтесь! Что вы как собаки?! Не дура твоя мама-сука была, умная она была! Уймись!

– То-то же…

Арнольд сорвал с дерева продолговатый бело-розовый плод и принес хозяину. Андрей взял его. Рассеянно откусил. По вкусу плод напоминал колбасу. Собаки все стояли вокруг Андрея. Ждали чего-то.

– А что, мне-то теперь делать? – спросил Андрей после долгого молчания.

– А что хочешь! – тявкнула маленькая лохматая моська. – У нас тут это… равноправие!

Он уже собирался сказать моське и ее коллегам, что рад за них, но тут обострившееся обоняние уловило новый запах. Не собачий.

– Андрей?.. – Голос показался знакомым, – это вы?

Он обернулся и увидел светловолосую женщину лет тридцати в заношенном, не очень чистом зеленом платье. Рядом с ней семенила черно-рыжая такса. Арнольд узнал таксу и, радостно гавкнув, кинулся обнюхивать.

– Ольга? Значит, вот вы где…

Когда-то и эту женщину, и ее таксу он видел почти каждый день, гуляя с Арнольдом. Месяца три назад обе пропали без вести. Полиция их так и не нашла…

3.

Долго мы шли. Я, Рэсси и хозяин с хозяйкой. Так далеко утопали, что даже ни одной метки кругом – глушь сплошная. Собаки мне, кстати, остаться предлагали: говорили, что пес я неплохой, хоть и глупый, что могу с ними жить, но куда ж я от хозяина-то? Куда ж я от Рэсси? Не для того я эту сучку нашел, чтобы опять потерять. Вот мы и потопали. Рэсси-то со своей хозяйкой три месяца Бабаку искали – не нашли. Решили, что с хозяином и со мной у них дело быстрее пойдет. И правильно: мой нюх – знаменитый. Сначала хозяин у меня все выпытывал, как бабакина метка пахнет. Я ему втолковывал-втолковывал, да он так и не понял ни пса: всегда я подозревал, что хозяин тоже глупый, вроде меня. А потом мы и искать перестали. Идем, фруктами колбасными подкрепляемся, в речках плещемся, хозяин с хозяйкой на солнышке загорают, мы с Рэсси носимся друг за другом как чумовые: красота! Чую, назад никто возвращаться уже и не хочет. Ну и ладно. Одно плохо: хозяин на меня ноль внимания. Только возле рэссиной хозяйки и крутится, хвостом перед ней метет, как кобель, зубы ей заговаривает. Такой он, мол, с тех пор, как жена от него ушла четыре года назад, бедный-несчастный-одинокий! И вот наконец-то душу родственную встретил! А она уши развесила, язык высунула и слушает. Тоже бедной-несчастной-одинокой себя чувствует. И до того у них дошло, что как-то ночью решили они вязку устроить. Тут уж я не стерпел. Задели они меня за живое. Какого пса? Хозяин-то мой, и игнорировать меня ради какой-то самки никакого права не имеет. Я ему друг. Мне его внимания больше требуется, чем некоторым. Ну и конечно полез я к ним. Облаял – куда ж без этого? Хотел даже хозяйку покусать: – насилу меня Рэсси оттащила. Говорит:

«Это, мол, их собачье дело, а не наше. Ты, мол, чем к хозяевам лезть, лучше бы на меня внимание обратил, а-то мне как-то даже обидно».

Понимаю: сучка дело говорит. Аж устыдила. И решил я обратить на нее внимание. И обратил. Хорошо так обратил… Одним словом склещились мы и почти что до самого утра бегали как эти… ну сиамские близнецы – хозяин мне как-то по телевизору показывал: и стыдно, и смешно и больно – ужас! Насилу расцепились. И вот, отваливаюсь я от Рэсси и задом на траву плюхаюсь. Дух перевожу. И тут, мне в левую ноздрю как будто запах пощекотался. Вроде, тот самый, а вроде и нет – не разберу.

«Рэсси», – кричу. – «Чуешь?» – А она:

«Точно! Чую! Чую! Тот запах!»

«А не путаешь?» – говорю.

«Нет», – говорит, – «Тут перепутать невозможно!»

Рэсси я велю на месте оставаться, запах стеречь, а сам лечу к хозяину с хозяйкой, которые под колбасным деревом преспокойно себе дрыхнут. Хозяин аж храпит. Ну, церемонится мне с ним некогда: подтягиваю его руку к себе когтями и ору во весь голос:

– Хозяин! Нашел! Нашел!

Он спросонья не сразу сообразил, что это я такое нашел, а там и хозяйку растолкал. Быстренько напялили свои шкуры и за мной к Рэсси. Тут уж хозяин сам метку учуял и даже первый к ней подбежал. Столпились мы все вокруг метки. Только я собираюсь ногу над ней занести, как хозяин и говорит:

«Стойте, мол. А может не надо? Может, лучше как-нибудь здесь?»

Но тут хозяйка в крик:

«Какого, мол, пса? Сдурел ты что ли? Я в нормальную человеческую ванну хочу со всякой там пеной и солью, я налакаться хочу с подругами, я платье новое хочу…»

И так зарядила: хочу, хочу, хочу, что у хозяина все сомнения отпали. Даже собрался сам бабакину метку переметить: но я его оттеснил – так красиво, как у меня, у него все равно бы не получилось…

***

– Андрей! Где мы?! – крик был громким и женским. К нему примешивался такой же громкий собачий лай, в котором Андрей почему-то не мог разобрать ни слова.

«Зачем вы сюда этих мерзких животных притащили?!»

«Что вам от нас нужно?!»

«Вам здесь нельзя!»

Со всех сторон на Андрея умными желтыми глазами с вертикальными щелками зрачков смотрели кошки.

Март 2018

КРУГЛОЕ НЕБО

Двадцать минут в метро, потом еще полчаса в автобусе – и они были на месте. Айрис попросила высадить их, не доезжая до остановки. Как она поняла, что выходить нужно именно здесь, осталось для Джона загадкой. Этот участок дороги ничем не отличался от остальных: те же заросли по обеим сторонам неровного асфальтового полотна. Друзья выгрузились. Видавший виды ПАЗик с шипением захлопнул двери, кашлянул и уехал, окатив их облаком бензинового чада. Здоровяк Олег поднял за лямку рюкзак Айрис. Не без труда закинул себе на плечи:

– У тебя там кирпичи, что ли? – поинтересовался он.

– Естественно.

– И как ты это носишь?

– Настоящая леди никогда не будет носить свою дамскую сумочку сама, – констатировала Айрис, показывая куда-то вправо. – Нам сюда, мальчики.

Вслед за ней Джон и Олег протиснулись между ветками. Шаг – другой, и вот впереди глинистая тропинка, круто забиравшая вниз:

– Не навернемся? – спросил Олег.

– Вот ты точно навернешься. Кто так рюк носит? Где у тебя центр тяжести?