«Камерная» музыка

Михаил Мейлах

«Камерная» музыка

© Мейлах М., текст, 2025

© Иртеньев И., предисловие, 2025

© «Геликон Плюс», оформление, 2025.

Предисловие

Говорить о поэтике – не дело поэта, особенно в присутствии Михаила Мейлаха, историка, структуралиста и первого публикатора многих обэриутских текстов. Но есть определённая справедливость в том, чтобы о стихах самого Мейлаха высказался автор, причисляемый к поздним обэриутам: меня даже называли обэриутёнком. Он так долго, убедительно и даже с риском для жизни говорил о поэтах, что заслужил эту симметрию, чтобы не сказать взаимность.

Я был бы очень рад рекомендовать эту книгу широкому кругу читателей, но, увы, она предназначена для узкого. Мейлах – для знатока, для уважительного ценителя литературной игры, для отгадчика цитат, без контекста которых многое в его лирике останется нерасшифрованным. Но ценность этой поэзии – не в её культурности, как и ценность, например, Введенского или Хармса – не в их философской подкованности. Их стихи мгновенно запоминаются, что для русской литературной традиции полезно – рукопись могут отобрать, уничтожить, запретить. Мейлах тоже запоминается отлично, а звучит иногда очень просто, почти по-детски. В его поэзии начисто отсутствует тяжеловесность (как и в его филологических писаниях – солидность). Он и читает так же – не декламируя, а словно выдыхая. Эта иллюзорная обэриутская простоописанной обстановки. Автор уже как бы улетел. та обеспечивается главной вообще чертой Хармса, Введенского, Заболоцкого, Друскина, отчасти и Шварца: это всё написано в соседстве смерти. Она постоянно ходила рядом. Большая часть опубликованных здесь стихов – лагерные, некоторые явились Мейлаху буквально в тот момент, когда он умирал от перитонита. В такие минуты человека вообще ничто уже не заботит, он в пограничном состоянии, нигде, – и отсюда лёгкий холод небытия, который уже повевает в лучших стихах этой книги. Лучшие тексты обэриутов набормотаны в этом состоянии, отсюда их гармоническая стройность – при абсолютной дисгармоничности

Ни в какой степени не желая обесценить научные заслуги этого автора, я назвал бы всё же его главным литературным достижением именно эти лёгкие стройные короткие стихи, украденные им из тех состояний и пространств, куда нормальных людей не пускают. И, разумеется, в них присутствует та же чёрная петербургская ирония, которая вообще очень характерна для нашего самого умозрительного города с его чёрными речками, чёрными периодами, чёрными днями – и зато сверкающими белыми ночами. Стихи Мейлаха больше всего похожи именно на белую ночь, то есть на то, чего не должно и не может быть. И всё-таки оно есть, и от него очень хорошо. Если поэзия оставляет читателя с таким чувством, больше от неё ничего не требуется.

Игорь Иртеньев

I

Ars Poetica

Ex vinculis[1]

«Тюрьма. Рассвет. Явленье музы…»

Как над стихами силы средней

эпиграф из Шенье…

НабоковТюрьма. Рассвет. Явленье музы.       Шильон… Шенье… Вийон…(Читатель ждёт уж рифмы «узы»).       Сomme un dernier rayon…[2]Не «подвиг силы беспримерной»,       не «часа смерти жду»,не «звёздный ужас», не inferno[3],       а так – игра в аду.Явленье музы запоздалой       спустя пятнадцать лет.– Фамилия! Инициалы!       Который тут поэт?1983

«Петербургской поэтики пленник…»

Петербургской поэтики пленники Парнаса российского гость,с молчаливою Музой, изменник,месяцами немотствуя врозь;петербургской поэтики данник —лёгкий пепел по ветру развейнад зырянской тайгою, изгнанник,оглянись – пред тобою Рифей[4]:не твоей ли он стражник неволи,евразийский стоглавый дракон,о котором в тридцатые, что ли,не смолчал старина Арагон,что «ура, мол, Урал», стерегущийпуще тайны смарагдовых гор,сердоликов и яхонтов пущевходы-выходы каторжных нор.Но когда отступает всё это,пред тобою является вдругнезабытый, воспетый, всепетыйиз лазоревой мглы Петербург.Трижды умерший и не воскресший,трижды вдовый, он всё-таки жив,но я вижу яснее и резче,чем имперское чудо, – залив,низкий берег закраины дальней,до которой как будто – рукой…И столичности провинциальнойбезмятежно-трезвящий покой;вавилонского ив многострочьяв мёртвых водах плакучую ложь;тёмной зелени белою ночьюсловно вдруг подконвойную дрожь.И над островом, городом, садом,в лёгкий купол столкнув облака,пьёт незримого света громадаот воздушной свободы стиха.…Пленник, данник, изгнанник, изменник,в нутр рифейский сходящий Орфей!Хлеб горчит, крутоваты ступени,Выпит мёд, воздух пуст… соловейне поёт… Что ж, простимся…                                               Минута,и раздвинут во времени щельтрубадуры и обэриуты,Хармс, Введенский, Арна́ут Даниэль[5].1985

De la musique avant toute chose[6]

Ни песни, ни слова, no nothing[7].Ни скрипок, ни музыки сфер.И в молкнущем хаосе внятенединственный этот размер.И что в нём – надмирные хорыиль вестник с трубой громовой?– Не ветер бушует над бором…– Ночь смерти и город ночной…Та-та́-та, та-та́-та, та-та́-та…я, кажется, где-то слыхал…Токката… стаккато… рубато…последнее скерцо… финал.1986, март

Еt cetera[8]

Проблема полёта

Тяжелее дремота,знает маятник сна,что проблема полёталетуном решена.Тяготенья земного,распознав этот дар,разрешает оковыземнородный Икар.Круче стихотвореньяна двунадесять строкнаправляет пареньевосходящий потокмимо синего борана зелёном холме,в ту лазурь, до которойдосягал Малларме,где ресничного взмаханевесомей размахрукокрылого прахасквозь заоблачный прах.Здесь стиху не помехаястребиная синь.Удивлённое эхоотвечает: аминь.1987

«Невозможность поэзии…»

Невозможность поэзии.Обоснование чужой одушевлённости.Невозможность поэзии. Обоснованиечужой одушевлённости.Невозможность поэзии.Обоснованиечужой одушевлённости.Невозможностьпоэзии. Обоснование чужойодушевлённости. Невозможностьпоэзии. Обоснованиечужойодушевлённости.Невозможностьпоэзии.Обоснование чужойодушевлённости, чужойпоэзии. Невозможностьобоснованиячужойпоэзии. Не —возможность обоснованияпоэзиичужой одушевлённости.Невозможностьобоснования чужой одушевлённости.Невозможность обоснования(во) одушевлённостичужой поэзии.Невозможностьпоэзии. Невозможностьодушевлённостиобоснованиячужой одушевлённости.Невозможностьобоснованияневозможностипоэзии.

Символист против (пост)модерниста

Постмодернизм, хоть имя дико…

– Поэзия завтра заменяется прозой,ямб и анапест – азбукой Морзе,роза – мимозой и угрозой,что лучше всех – кто лучше сморозит;Муcагета лира, свирель Пана —флейтой Марсия, грядущего хама;по бутылкам разлит ключ Ипокрены;кастальская влага – пивною пеной.С корабля современности —                                          рифму-подругу!Да и Пегаса, подтянув подпругу,в птицу-тройку запрячь пора бы,кабы российские да не ухабы.Вот итог поэзии русской:«Музка, слёзы утри блузкой!»Мёд поэзии на пиру Валгаллы:по усам текло, в рот не попало.Не пииты и не пророки —никовоки и ничевоки,да и тем недолго осталось.Возвращайся, слово, в родимый хаос.

(Пост)модернист против cимволиста

– Эй, Муза,где анакруза?2008

«Музы капризной благоволенье…»

Музы капризной благоволенье,флейты фригийской хриплое пенье,сбившийся хор аонид:– Милая гостья? – взглядом Медузытуже затянет старые узыи немотой затомит.Милая гостья – колет и душит,жаром подземным морит и сушит,чтобы наперегонкибрызнул из тьмы сквозь клёкот и рокотзауми древней шёпот и ропот,рифм зацвели огоньки.И с архаической полуулыбкоймилая гостья бубном и скрипкойбудит родной звукоряд,и под конец, отчитавши сурово,дарит единственно верное слово,бросив невидящий взгляд.2012

«Воздух пуст и прозрачен…»

Воздух пуст и прозрачен,ветер синь и высок.В окоёме означенчистый неба кусок.В небе ангелы вьются,в небе рифмы галдят,в небе строки смеются,в небе строфы летят.Ускользают шалуньи,как закрученный мяч:их без музы-шептуньине поймаешь, хоть плачь.2014

«Стихи – откуда? От верблюда…»

Стихи – откуда? От верблюда?Не с позолоченного блюда —с кормящей клавиши руки?От Рудуду и Рикики?[9]Идёт-гудёт гремучий вал:Всё ближе, ближе… наповал!

Quercus pubescens[10]

У Лукоморья…

Старше Пушкина, стало быть, дерево это,до которого нет ему никакого дела.Соловьи востока поют до рассветана ветвях, увитых розами и омелой.Сам себе анчар, сам себе пальма,сам себе чинара, ива, олива,Tannenbaum[11] на севере дальнем(ботанические названия звучат красиво?).Чей ты: бирманский или мамврийский?– Выгнутый сук как знак вопроса.Кружится хоровод мусикийскийВкруг мирового дерева от Леви-Стросса.2004

De la métrique avant toute chose[12]

Рифм, ложащихся накрест,Необманчивый знак:на двустопный анапестнаустил Пастернак.И Ахматовой ода,хоть разгадка не в том,«– царскосельская одурь»,петербургский фантом;и звучавшее остролет тому тридцать пять:«На Васильевский островя приду умирать»:то Эвтерпа шаманитс Мнемозиной au pair[13],но куда меня манитэтот странный размер– шестикрылый анапест,замутивший ключи?Рифмы сложены накрест.Слушай… слушай… молчи.

II

«Камерная» музыка, или «Игра в аду»

Пролог

Известно всякому турку,что нет рифмы к Петербургу.Зато Ленинградрифмуется с «ад».И сквозь дней чередуя на допрос идув ленинградском аду.1983

«Полночь. Притихшая квартира…»

Полночь. Притихшая квартира —край ойкумены, граница мира.Обе зари сомкнули кругнад руиною Петрограда.Дремлют липы Летнего сада.Дышит сиренью Царицын луг.Что там – крик ли петуший илихлопнула дверца автомобиля?Крики, звонки – открывай, Сезам!Да отзовись по крайней мере,ждать не станем – взломаем двери,выведем силой – а лучше сам.О мифологии порогая когда-то писал немного.Знают Иванов и Топоров,что случилось с женою Лота,об оглядке вполоборота,и о том, что «К смерти готов»– слово Осипа Мандельштама —отозвалось эхом упрямымиз «Поэмы» звучней стократв этом доме, в подъезде этом,но из уст другого поэтаровно семьдесят лет назад.В чёрную «Волгу» следом за мноюрядом садятся – ничто и двое,полуодушевлённый прах.Нет, не доблестью той, гремучей…Так – сорокамиллионный случай,лагерный пыли скрип на зубах.Было страшнее, когда в такой же«Волге», сзади, накрыв рогожейи с пистолетом у вискаложью прошитая коммунабанда Бориса Кердимунав лес на пытку меня везла.Казни готовы ещё иные:«Вялотекущая шизофрения,реформаторский бред, hélàs!»И «убийцы в белых халатах»мозг на блюде внесут разъятый,вскружится Иродиады пляс.Эта чаша меня не минет,а зачарованный город стынетнад текущею вспять рекой.Что ж, осталось ещё промчатьсявдоль петербургских декораций,из которых глядит другойгород – мимо, читатель, мимо…В небесах Четвертого Римаадмиралтейская иглавяжет кружево ночи белой.Машенька, ты здесь жила и пела,здесь ты любила и жила.Мимо, читатель! туда, где Смольный,прежде красивший город стольный– легкий растреллиев фантом —силится взмыть в земном пареньепрочь от мерзости запустенья,от разоренья… покуда в томдальнем конце пустой Шпалернойопостылевшего модернавстречной тенью скользит силуэт:серогранитная громада,каменный сруб над вратами ада,над проходною на тот свет.Вот и доехали. LasciateOgni speranza voi ch’entrate[14].Улица, ночь, фонарь. Часовойкуклой бесцельной застыл у входа.Несотворённая свободаплещет над поднятой головой.1983, лето

«Словно дым над притушенным пламенем…»

Словно дым над притушенным пламенемрасползается весть, и ужеэто слово срастается с именемв обвинительном падеже.Поначалу нечленораздельные,словно из полунебытиявавилонского хаоса дальнегоотплыла звуковая ладья —щелевые, глухие, шипящие,сочетаясь в один звукоряд,расцветают шумящею рощею,чтобы цвёл фонетический садв переулках, на лестницах, в комнатах,по углам коммунальных квартир,чтоб крадучие радиоволныледяной распахали эфир,чтоб безличной конструкцией полнилсясиплый воздух обеих столиц,чтобы пляской поганою пенилсятрясовиц, огневиц, плясовиц,чтоб воздушного князя владенияв онемеченной зыбились тьме,чтоб Кощеева царства велениеотозвалось в аду и в тюрьме.Приближается звук. В сводах камерызаблудился потерянный звук.Белой бабочкой взвился и замер,не коснулся протянутых рук.

Souvenir D’enfance[15]

Помню, помню, помню я:старая наша бабушкаоступилась, толкнула ёлку,украшенную к Новому году.С шелестомпочти весёлымпадала царица.Разбились пикаи стеклянные шары:малиновый, золотой и серебряный,и только отлетевшие в сторонукартонные часы,которые я сам,расправив нитку,надевал на упрямый кончик,уколовший мне палец(кажется, это было позавчера),всё так же показывали без четверти                                                    двенадцать.Рухнули миры.Там, где цвела красота,торчали, покачиваясь, еловые лапы,задравшиеся, как платьеу пьяной женщины,которую мы с мамой,возвращаясь с урока музыки,видели на мостовой у Московского вокзала,и мама сказала: не оглядывайся.Из кабинета вышел папаи что-то сказал бабушке по-еврейски.Может быть, за точто мне было жалкоперевёрнутое дерево (arbor mundi inversa[16]),а не бабушку, неуклюжепытавшуюся его поднять, а потомплакавшую в своём кресле,нынче, тридцать лет спустя и три года,парчовая зелень,выбившаяся в Сочельникиз луковицы в оловянной кружке,для меня великая радость.

«Полгода в темнице. Полгода…»

Полгода в темнице. Полгодав темнице. Полгода однабезмолвная пела свобода,звучала одна тишина.И снова: «Полгода в темнице…»,и вот, замыкая устамолчанию, в очи струитсясвятая Твоя пустота.

«Сладковато-тошнотворный…»

Сладковато-тошнотворныйтёплый воздух коридорныйтянется в окно.Хлебом пахнет или потом,пылью или креозотом,право, всё равно.Воздух мёртвый, воздух горький…и струя седой махорки,сизой и густой,от соседской самокруткиразбавляет злой и жуткийкаторжный настой.А навстречу из фрамугив задыханьях чёрной вьюгисо двора тюрьмыистекает в клу́бах парасмесь морозного разварада январской тьмы.И колеблясь в дымном свете,тусклый воздух двух столетийчертит невпопадвечных врат стопою скоройпопираемые створы«Сшествия во ад».

«На все ли вопросы ответили…»

На все ли вопросы ответили,дорогие мои «свидетели»,ожившие из небытиязаписной, прочёсанной от «а» до «я» —полустёртые письмена,послушно сложившиеся в имена,из которых встают силуэтыдвух-трёх друзей, а больше – поэтыиз тех, что рифмуются с «биллиардом»; сынДины Францевны; ещё одинкак бы художник, сапожник, портной;дедушкин внучек: «Аль вы глухой?»;враль, недоучка и книжный вор;кухарка, подслушавшая разговорв спальне; няньки и повара;чего-то-веды, et cétéra.– Надеюсь, никого не забыли?Как я знаю все эти «идти ли»,уговоры жены, советы дяди:«Не забудь, ты живёшь в Ленинграде —колыбель революции, будь она неладна…».«Если я к шести не вернусь обратно,поезжай на Васильевский к дяде Пете:его тесть свой человек в Комитете».Дальше – пропуск, подъезд, кабинет,чуть кривящий тонкие губы портретв этакой улыбочке… Звон в ушах,дрожь в ногах, накатывающий страх,своя рубашка, липнущая к телу…«Мы вызвали вас свидетелем по делуномер 666. За отказ от дачипоказаний мы дадим вам сдачи.Впрочем, как говорится, смотритесами. Ничего, курите, курите».Почему же у меня, видавшего виды,закипает в груди от глупой обидыне за чьи-то громкие имена,а за те блаженные времена,ещё не знавшие разных словдля «свидетелей» и «мученико́в»,когда под зелёной чертой в протоколея, например, читаю такое:«Взгляды его шли вразрезс генеральной линией КПСС.Член НТС с пятого года.Говорил, что нет в стране свободы,с возмутительным постоянствомназывая её «хамским ханством».Стоя часами на голове,рассказывал анекдоты об Антропове́.Искать меня лучше через местком.Впрочем, я с ним вообще не знаком».

«Как ангел-истребитель, прокурор…»

На восьмой картине нарисован суд. Судейские в стариках – судействие в париках. Прыгают насекомые. Собирается с силами нафталин. Жандармы пухнут.

Александр ВведенскийКак ангел-истребитель, прокурор:дубовым листвием на униформеедва прикрыт бесполости позор.И адвокат – ковёрный.Из-под повязки на унылом лбуподглядывает грузная Фемида.– Пощады нет мятежному рабу! —восстала девою Обида.Дела идут. В судейское окноглядит незарешёченная туча.Бросок костей не заменяет, новсецело упраздняет случай.И как Эльбруса льдистый поплавок,увиденный с соседних перевалов,Исаакия твердеет куполокнад планиметрией кварталов.В казённом доме скука – мухи мрут.Садок судей заходится от скуки.Над маятником мреет рой минут.Фемида умывает руки.И в месиве публичной кагэбнитам, за барьером, будто за границей,отец и мать – на целый мир одниродные траурные лица.1984, апрель

«Равнодушный к земному величью…»

Равнодушный к земному величью,безразличный к хуле и хвале,между ними не зная отличья,сорок лет я ходил по Земле.Говорили: крепчайшие нервы,зоркий глаз, независимый нрав.А за дверью стоял сорок первый,и своих-то дождался он прав.Знать, какие-то чёрные дырысговорились с голодной луной,чтоб опять каннибальского пиразагорелись костры над страной.В звёздном месиве мреющей пылиобернулась хозяйка-судьба.– Михаил свет Борисович, вы лиу позорного встали столба?Ни допросов крадучее пламя,ни постылая скука суда,ни чужая земля под ногамии ни рабство немого труда,ни тюрьмы налитая утроба,ни туман в голове по утрам,ни сопутников низость и злобаи ни шмона обыденный срам,ни матерых майоров ухмылки,ни конвоя безусого мат,ни плавильный котёл пересылки,ни наставленный в грудь автомат —не стеснили лазурной свободы:это там – в глубину, в высоту…Мы читали: мятутся народы,племена замышляют тщету.Но бесчестится дивное имя,за четыре-то тысячи летот ворот золотого Салимаобошедшее мыслимый свет,по которому катится ныне,легковерные пеня уста,фарисейским песком по пустыне,аравийским смерчём клевета.Не стеснили лазурной свободы…Я не против: в аду как в аду.Кислороду бы мне, теплороду…Я обратно пути не найду…

Немного новой географии, впрочем, не слишком новой

Жил я на волеНа Марсовом поле.Захотел в Париж —показали шиш.Остался бы в Питере —да Андропов хи́тер.Не убил, не украл —пошёл на Урал.Кучино, Кучино —хорошо закручено.Дождусь половинки —пойду на Половинку[17].Отбуду срок —и дальше на восток.

«Это – стихийное бедствие…»

Это – стихийное бедствие,сокрушительное более,чем тайфун Лиза, которыйвыбросил на моей памятина обветренный берегобречённый корабль, тщетноцеплявшийся обоими якорямиза беспомоґщное дно,а ветви деревьев на берегу,распрямлённые и расправленные,                                                   застывшиев принудительном покое, в офортнойнедвижности (ventus sculps.[18]),протянулв длящемся мгновении моментального                                                         снимка.Это – стихийное бедствие,опаляющее болеелавового потока, на моей памятисползавшего со свежего конуса(новорожденного,ещё хранящегоочертания творящей длани),древнего дракона, воистинухтонического, дышащего серойдвигающегося, шевелящегося,                                   обрастающего коркой,спазмирующего, полноготяжелого внутриземного огня,ползущего по склону,испаряя ручьи, воспламеняя,сминая и ворочаяспичечные деревья,возвращаяобжитую долину довременному хаосу.Это – стихийное бедствие,порушающееструктуру жизни, сжигающеедвадцать начинаний и тысячудорогих мелочей, дробящееуклад очага и связи десятилетий,крушащее кость и мозг страстотерпцу,сердце матери его,сердце возлюбленной его,слух его друзьям.Есть ещё моретрясение и длинная волна,камнепад и лавина,смерч, в письме из Америкиназванный сестрой «торнадо»,и озеро Мерцбахера,купающее в полукруглом циркеотражение небесных гор,ежегодно в июлемутной жижейпрорывается в реку Сарыджаз —пенистую, желтеющую,недоступную для переправы.Есть ещё моровое поветрие,трус, глад и потоп.Всего не счесть,что в мире есть.Но это…

Простая песенка

Четверть века назад в мне завещанный садзабежали лихие татары,и схватили меня, и пленили меня,и швырнули на мокрые нары.Их секиры востры, их горючи костры,и точили ножи уркаганы,и хотели, чтоб я, о пощаде моля,поклонился их грозному хану.Хана я не боюсь, перед ним не склонюсь,не рассыплюсь в промученной оде.Вы точите ножи, я, пока ещё жив,пропою о нездешней свободе.Я свободен везде: на земле, на воде,я свободен и в вашей темнице,и сквозь пеней моихпрорастающий стихперехватят небесные птицы.

Partout la même chosе[19]

Везде всё то же, и всё та же здесьсоветская немыслимая смесь —laisser aller[20], и пыточка, и местьтак, ни за что, и кровь, и без предела…Но размывая остов бытия,спасительного хаоса струя,почти согласье прям его лия[21],в тюремный быт вливается несмело.1985

«Всё это было уже когда-то…»

Всё это было уже когда-то:в яме забыты кирка и лопата,полинасыщенный закатпышет над монохромом леса —алхимическая завесасветом и пламенем топит взглядкак бы бесслзный. Всё это было —к ультрамарину добавь белила,киноварь, охру, лазурь, краплак.Праздник Ватто, оммаж Пуссена?Театр тает, померкла сцена.Было ли это? А было так,что в последнем луче закататусклой сталью сверкнула лопата,в дальних избах огни зажгли;тьма, одолев, опять смесиласвежеископанную могилу,свеженасыпанный холм земли.

«Оранжевые цветы под налетевшим снегом…»

Оранжевые цветы под налетевшим снегом,высеребрена позолота недальней рощи.Нежных хлопьев косым разбегомзаворожённый, я подумал, что прощебыло бы не жить, чем жить.                                     Божественный мрак,сыны света, власть тьмы…                     Путешественник на край ночиутомлён. Впрочем, не какя хочу… хочу ли я… впрочем…

«Чужое небо. Анилиновая синь…»

Чужое небо. Анилиновая синьс краев протравлена зелёно-светлым ядом.И эта роща на холме, куда ни киньсторонний взгляд – всегда зачем-то рядом.Чужое небо. Апельсиноликий шарплеснул огня по ватману равнины.Но вырви-глаз оранжевый пожарне жарче холодка ультрамариназажги-снега – раскрашенный пробелв роскошно изданной и скучной книге.И сам пейзаж как оттиск-новоделсо старых досок Хиросигэ.

«Приснился арест – так знакомо…»

Приснился арест – так знакомо:беспомощность, ступор и страх.Злокачественен, как саркома,сказать – безнадёжней, чем рак.Теченьем беспамятной жизнизабыться судьба не даёт.Спасибо, спасибо отчизне:воистину любит, раз бьёт.

УЧР ВС 389/36

Марсианская осеньв мартобре, а за нимвереница невёсенмежду каторжных зим.Ледовитое лето —что кромешный январь:принимай, штабс-планета,арестанс-календарь.

«Может, уже и довольно, но всё-таки этот…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Из оков.

2

Как последний луч… – Андрэ Шенье.

3

Ад.

4

Рифей – в Древней Греции название северных гор, предположительно Урала.

5

Виднейший трубадур XII века, которого Данте встречает в «Чистилище».

6

Музыка прежде всего. Верлен.

7

Ничего (разговорн.).

8

И прочее.

9

Roudoudou, Riquiqui – козлёнок и медвежонок, персонажи французских детских книжек середины прошлого века.

10

Дуб пушистый.

11

Ель; рождественская ёлка.

12

Метрика прежде всего.

13

На па́ру.

14

Оставь надежду, всяк сюда входящий. Данте, «Ад», III, 9. Перевод М. Л. Лозинского.

15

Воспоминание детства.

16

Перевернутое мировое дерево.

17

Половинка – «исправительная» колония строгого режима в Чусовской области Пермского края.