Вариант номер и другие рассказы

С каждым месяцем семейная лодка Абрахама и Грейс набирала всё больше и больше «воды из-за борта», а вычерпывать её не было больше сил. В итоге через три года и один месяц они развелись. По условиям их брачного договора Эйб выплачивал значительную долю своего жалования на воспитание дочери, и имел право видеться с ней не реже трёх раз в месяц.

Из зала суда он вышел опустошённым. Он помнил, как сидя на лавочке около здания, думал тогда о том, что итог всех признаний в любви, ночей полных страсти после свадьбы под пальмами Доминиканы – вот это постановление окружного судьи с сухой фразой «не реже трех раз в месяц», распечатанное на стандартном формуляре.

После развода дела Эйба пошли уж совсем скверно. Вернулось, усиленное в разы, ощущение, что в жизни ему чего-то не хватает, что он живет без цели. Часто стали мучить тяжёлые сны-воспоминания про ребят из его группы во Вьетнаме, ночь в джунглях с раненным Гарсиасом, лицо задушенной вьетнамской партизанки. Эйб стал задумываться о том, что, он, вернувшийся с войны, которую ненавидит, теперь занимается тем, что учит новых парней воевать. После эти парни когда-нибудь тоже поедут на войну, которая пока ещё не объявлена, и вернутся такими же, как и Эйб. Или как Гарсиас. И так же будут ощущать, что жизнь идёт неправильно. Тяжёлые мысли стали его постоянными спутниками. Он стал неряшлив, набрал десять лишних килограммов, но самое скверное – по-настоящему пристрастился к выпивке.

Следующие три года Эйб теперь называл про себя «испытанием его Маниту». Он вёл бесцельное существование. Почти перестал общаться с отцом, с матерью всё ограничивалось звонками на День благодарения, его и её дни рождения, да на Рождество. Служил плохо, часто получал взыскания, и вскоре был снят с должности инструктора. В итоге Эйб докатился до того, что днями просиживал на проходной и проверял документы входящих и выходящих с территории служащих. Очень много пил, обычно до потери памяти, а время проходило мимо него, будто он смотрел на мир через мутное стекло.

С Грейс они не общались. Два или три раза в месяц он приезжал к дочери, но на это время Грейс демонстративно уходила из дома, либо запиралась в другой комнате.

Так продолжалось до начала семьдесят девятого года. Эйб хорошо помнил утро дня, ставшего поворотным в его жизни.

Он проснулся на жесткой деревянной лавке, от которой слегка тянуло мочой и немытым телом. Он с трудом принял сидячее положение. Голова раскалывалась. Картинка в глазах покачивалась. Каждое движение отдавалось ноющей болью в левой стороне грудной клетки. Он потрогал рукой левый бок. Прикосновение отдалось сильной болью. Костяшки обеих рук были разбиты в кровь. Эйб обхватил голову руками и бесцельно уставился в пол. Он понимал, что на самом деле сейчас он должен быть на службе, и что командир не «погладит его по голове» за прогул. Но больше всего его беспокоила причина ареста. Он решительно не помнил конец вчерашнего вечера. Хорошо помнил, как пошел в кабак. Тот самый кабак, где когда-то познакомился с Грейс Уэстмор. Помнил, как заказывал выпивку. Потом зашли какие-то парни, предложили поиграть в бильярд. Дальше память отказывалась от сотрудничества с Эйбом.

Его тяжелые воспоминания прервал стук ботинок по бетонному полу. Дверь открыл молодой чернокожий полицейский. Он скомандовал Эйбу встать, держа наготове дубинку. Эйб тяжело поднялся, и, в сопровождении полицейского, прошёл в комнату следователя. За столом сидел слегка обрюзгший полный белый мужчина лет сорока-пяти, в дешёвом сером костюме. Под пиджаком отчётливо прорисовывались очертания наплечной кобуры. «Наверняка там у него Кольт-детектив» подумал Эйб, – «Эти толстые никчёмные копы все мнят себя великими сыщиками, и всегда носят «кольт-детектив». Большинство из них при том не умеют даже толком стрелять».

–Сэр, присаживайтесь, – обратился к нему детектив.

Эйб тяжело опустился на стул. Молодой полицейский не спешил уходить. Он безмолвно встал у двери кабинета, за спиной Эйба, всё так же держа руку на рукоятке дубинки.

–Сэр, я должен с вами поговорить, – начал детектив, – меня зовут Кшиштоф Полесски. Вы помните, за что вас задержали, сэр?

Эйб лишь отрицательно покачал головой.

–В общем, у меня для вас две новости, Абрахам. Хорошая и плохая. И начну я с плохой. Против вас выдвинуто обвинение в причинении вреда здоровью средней тяжести, хулиганстве и вождении в нетрезвом виде. Вчера в двадцать часов сорок минут (Полесски заглянул в свой блокнот) вы зашли в заведение «Олд Койот Паб». Там вы выпивали до двадцати трёх часов. Затем в заведение зашли потерпевшие. Вы предложили им выпить вместе и начали игру в бильярд. В ходе игры между вами и потерпевшими возникла потасовка. Вы жестоко избили обоих потерпевших. Один из них сейчас в окружном госпитале, вы сломали ему руку и нос. Второй отделался синяками и переломом рёбер. Затем вы покинули заведение, и сели за руль автомобиля. Примерно через двадцать минут вы не справились с управлением и врезались в автомобиль третьего потерпевшего по вашему делу, который был припаркован около его дома на Черчилль-авеню. Помните что-либо из этого?

–Нет сэр, – с трудом произнес Эйб пересохшим языком.

–Тогда я продолжу. В половине второго ночи на место столкновения прибыл патрульный Питерсон, именно тот молодой человек, который сейчас стоит за вашей спиной у дверей. Вы спали за рулем вашего автомобиля, прямо на месте столкновения с автомобилем потерпевшего. Когда патрульный Питерсон попытался извлечь вас из автомобиля, вы проснулись и стали сопротивляться, пытались ударить Питерсона, а это, сэр, уже нападение на полицейского при исполнении.

Эйб слышал и воспринимал всю информацию, но не осознавал до конца всего. Мозг совсем отказывался работать. Голова раскалывалась.

–На сколько меня посадят? – безразлично поинтересовался он у Полесски.

–А вот тут я хочу перейти к хорошей новости, сэр, – детектив с хрустом вытянул руки и потянулся в кресле.

–Я в курсе вашей биографии, Абрахам, знаю, что вы ветеран, и также в курсе истории вашего отряда спецназа, который почти полностью уничтожили во время боя. Эти данные мне дали по запросу из вашей части. Также хорошая новость в том, что избитые вами в пабе потерпевшие были ранее судимы за хулиганство, хранение и употребление наркотиков. Сначала бармен из паба утверждал, что это вы затеяли потасовку, но после он вспомнил (Полесски выделил интонацией это слово), что на самом деле потерпевшие перед дракой оскорбляли вас, называя пренебрежительно «вождём», тем самым указывая на вашу принадлежность к коренным американцам.

Тут Полесски подмигнул безразлично смотрящему на него Эйбу, и продолжил:

–А самая хорошая для вас новость в том, что патрульный Питерсон не в полной степени склонен считать, что вы пытались его ударить, и, в случае если вы принесете ему извинения, готов оставить этот инцидент внутри этого кабинета, и не отражать его в отчете.

До Эйба наконец полностью дошёл весь смысл произошедшего с ним. Он обернулся на патрульного. Тот молча свысока смотрел на сидящего перед ним Эйба.

–Так как, сэр, вы готовы прямо сейчас извиниться за своё поведение перед патрульным Питерсоном? – громко произнес детектив.

–Да сэр, само собой! – произнес Эйб, и уставился на графин с водой, стоящий на столе у Полесски.

Тот без слов всё понял, и, налив из графина полный стакан, протянул его Эйбу. Тот медленными глотками опустошил стакан. Сразу стало немного легче. Эйб поднялся со стула и обратился к Питерсону:

–Я искренне сожалею, сэр, что вёл себя грубо с вами, и пытался вас ударить. Это следствие моего непростительного вчерашнего состояния. На самом деле я с глубоким уважением отношусь ко всем людям, несущим службу, не зависимо от того, будь ли это служба на улицах американских городов, или в рядах нашей армии, отстаивающей с оружием в руках интересы Соединенных Штатов.

Питерсон удовлетворенно произнес:

–Ваши извинения приняты сэр. Но должен вас предупредить, что это был первый и последний раз, когда я не отразил в отчете попытку нападения на полицейского.

–Можешь идти, Морган, обратился к патрульному Полесски, – а мне ещё надо сказать пару слов мистеру О'Келли.

–Слушаюсь, сэр, – произнес Питерсон, и вышел, плотно закрыв за собой дверь кабинета.

–Так вот, Абрахам, вы, наверное, удивлены такой лояльностью к вам со стороны местной полиции? Во всяком случае, я на это надеюсь. Вы не должны воспринимать это как должное. Вчера вы трижды нарушили законы штата. И вы понесете определенное наказание в любом случае. Но это наказание могло бы быть несравненно более тяжким, если бы я не сочувствовал вам.

–Я благодарен вам, детектив. Но все же, почему вы отнеслись ко мне снисходительно? – поинтересовался Эйб.

–Потому, сынок, – откинувшись в кресле произнес Полесски, перейдя от назидательной манеры к почти отеческой, – что я не понаслышке знаю, каково это вернуться с войны. А ещё не понаслышке знаю, как тяжело после возвращения «найти себя» в мирной жизни. Я провел полтора года в джунглях, командуя сначала взводом, потом ротой. И я знаю, каково это, вернуться оттуда в мирную жизнь. Мне тоже снились лица моих ребят. Могу тебе дать лишь совет, можешь его послушать, а можешь и нет – решать тебе. Уволься из армии. Завяжи с выпивкой, и займись тем, что тебе интересно. Иного выхода нет. В следующий раз ты окажешься за решёткой.

Из участка Эйб вышел с твердым решением никогда туда больше не возвращаться. И не пить ни капли. На следующее утро он подал рапорт на имя командира с просьбой об увольнении из вооруженных сил. После своего пьяного «вояжа» и разговора с детективом, Эйб с невероятной ясностью осознал, что он больше не хочет ни дня своей жизни посвятить участию в работе «военного конвейера», который всегда калечит людей в конечном итоге. Одних физически, других – морально.

Своего будущего он пока не мог представить, однако из ближайших вещей он наметил для себя поездку к отцу. В душе он испытывал стыд за своё пренебрежительное отношение к нему, которое он показывал последние годы. Их общение свелось к редким телефонным звонкам, не чаще раза в несколько месяцев.

Суд над Эйбом состоялся ровно через месяц. Он ждал с нетерпением этого дня, потому что до решения суда ему запрещено было выезжать за пределы штата. Благодаря тому, что детектив Полесски представил всё дело в том свете, в каком он описал это Эйбу в своем кабинете в тот день, судья ограничился штрафом и лишением на год прав за вождение в пьяном виде. Кроме того, Эйба обязали компенсировать ремонт машины Томаса Майли, работавшего учителем в местной школе – именно его новенькая "Шеви” остановила в тот вечер пикап Эйба. Несомненно, Эйб отделался очень легко.

Из зала суда, того самого, где он в свое время разводился с Грейс, Эйб вышел свободным от всего прошлого, в том числе от работы и денег. После выплаты за ремонт машины мистера Майли, на банковском счету Эйба оставалась смехотворная сумма, на которую можно было бы протянуть от силы два месяца, и то, если покупать самые недорогие продукты.

Но Эйб решил распорядиться этими деньгами иначе. Он потратил часть из них на автобус и билет на самолет до Фарго. Оттуда пришлось ещё почти день добираться сначала автобусом, а затем и автостопом до небольшого поселка в резервации Лак ду Фламбе.

Наконец, Эйб постучался в двери знакомого ему с детства дома, в котором жил тогда его отец.

Тогда Эйба ещё не звали Чёрным Грифом, да и сам он не мог бы определённо утверждать, что решит остаться в общине своего народа до конца жизни. Сперва в общине ему было непривычно. Несмотря на то, что в нем была половина крови оджибве, местные провожали его недоверчивыми взглядами. Слишком другим был мир, из которого он к ним «свалился». Эйб поселился в доме отца. Дом был большой, так что для него нашлась отдельная комната. Условия были спартанскими, но бывшему морпеху было этого вполне достаточно. В комнате была лишь простая деревянная кровать, полка с несколькими потёртыми книгами, стол, да амулеты на стенах, смысл которых тогда был от него скрыт. Кроме него в доме с отцом жила его жена. После возвращения из Лос-Анджелеса в общину отец женился. Кроме Эйба у него было ещё две дочери, но сейчас они обе уже вышли замуж. Одна из них переехала с мужем в другую общину, а младшая осталась в том же поселении. Сам отец Эйба, в народе оджибве носивший имя Медвежий Коготь, считался человеком уважаемым, был в близкой дружбе с главным старейшиной племени.

После ужина они с отцом по несколько часов сидели на крыльце, потягивая крепкий ароматный кофе, курили и неспешно разговаривали. Эйб чувствовал нечто подобное волшебству – природа и прохладный вечерний ветер будто успокаивали его, сглаживая послевкусие неудач прошлой жизни. Ушла тревожность, недовольство и горечь. Примерно тогда он начал задумываться о том, чтобы навсегда остаться в поселении своего народа. За эти вечера он рассказал без прикрас отцу всю свою жизнь. Говорил он подробностях, которые при всем желании не смог бы втиснуть в короткие телефонные разговоры, не стыдясь прошлого. Удивительно, но это давалось ему легко, потому что Медвежий Коготь слушал его внимательно, лишь иногда уточняя детали. И главное – отец ни в чём его не упрекал и не осуждал. Эйбу удалось рассказать ему о чувствах, которые мучили его после гибели парней во Вьетнаме, о горечи, с которой он узнал о дальнейшей судьбе Гарсиаса, о том, как снилось ему лицо убитой партизанки. Также он рассказал и о своей поспешной неудачной женитьбе, о годах, в которые он щедро приправлял реальность виски и пивом, о том последнем вечере в баре, о совете, данном детективом Полесски.

В один из таких вечеров отец сказал ему, что если он захочет остаться со своим народом – то ему было бы это приятно. Но перед тем будет нужно приобщиться к их традициям, выучить язык, и только после года жизни в общине он сможет пройти обряд инициации.

Эйб согласился не раздумывая, хотя даже приблизительно не знал в чём состоит обряд. Впервые в жизни у не было чувство, которое говорило ему, что, в отличии от решения поехать на войну или поспешно жениться, решение жить в общине было наконец-то правильным.

–Знаешь, когда твоя мама написала мне то письмо, и я узнал, что у меня родился сын, я сверил дату твоего рождения по нашему календарю, – сказал как-то ему Медвежий Коготь, – и я сразу понял, что ты вырастешь воином. Как видишь, так оно и случилось. Только твой дух, мы называем его Маниту, был всё то время неприкаянным, не связанным с родной землёй, хотя ты не понимал этого. Потому даже идя верным путем, рискуя жизнью ради своих убеждений, ты всё равно не был в мире с самим собой. По нашим взглядам, ты как бы оставался подростком, но в силу возраста вынужден был жить во взрослом мире. Потому у тебя и не получалось жить правильно.

Месяцы спустя Эйб так же продолжал жить в доме отца, вместе с другими жителями посёлка он начал работать. Отец занимался выделкой кож по старинным традициям народа, делал разнообразные сувениры: от простецких фигурок из дерева до очень дорогих чучел. Эйб старательно учился у отца, и ему давалось это легко. Если раньше вещи, подобные тем, что они делали, служили подношением богам, предметами обрядов, или одеждами для шамана – то теперь различные амулеты и сделанные вручную предметы индейского быта пользовались неплохим спросом на ярмарках. Туда приезжало немалое число белых американцев из городов, и даже любознательных туристов из других стран, сувениры хорошо продавались. Кроме того, в общине занимались земледелием, охотой, ловили рыбу. Люди жили по сути полунатуральным хозяйством. И Эйб полюбил со временем этот мир. Он казался ему чем-то сюрреалистическим и очень хрупким. Праздники и ярмарки, на которые они с отцом везли свои поделки, раскрашенные в народные цвета лица пожилых индейцев и перья птиц в волосах девушек – всё это было по одну сторону стороны. По другую же – вокруг, пусть и достаточно далеко, бурлил своей спешной жизнью другой мир. Из этого внешнего мира вещало телевидение, хрипло звучали песни в стиле кантри в приёмнике отцовского пикапа и приходили газеты. Когда пришло время снова выбирать президента Америки – в местном отделении шерифа (где кроме самого шерифа был только один его помощник) открылся избирательный участок, а для возделывания земель индейцы теперь пользовались небольшими тракторами. Народ Эйба будто приспособился жить где-то между средневековыми традициями и современным обществом «Биржевых котировок и политических скандалов».

Благодаря отцу он довольно быстро осваивал язык. Не то чтобы он был ему жизненно необходим, в обиходе люди общались исключительно на английском. Но он чувствовал, что понимание слов древнего языка своего народа это неотъемлемая часть единения с родными землями.

Когда истёк год с решения суда, Эйб с отцом отправились в неблизкий путь до Фарго, где Эйбу восстановили права. Хотя ему и нравилось заниматься изготовлением поделок и сувениров, Эйб понимал, что в перспективе это занятие не сможет его прокормить, если он решит снова жениться. Не без помощи отцовских знакомств, ему удалось получить место в службе охраны национальных парков. Дело в том, что земли вокруг резервации считались природным заповедником, охота в котором была разрешена только в определённый, весьма короткий промежуток года. Несмотря на удалённость резервации и малочисленность населения, всё же иногда находились отдельные особенно наглые охотники, которые пренебрегали запретом. Для борьбы с ними в Лак Ду Фламбе ещё пятнадцать лет назад был создан отряд, занимающийся патрулированием лесных угодий. Отряд был небольшой, всего из девяти человек. Все они были представителями коренного народа. Эйб, как человек подготовленный и с большим армейским опытом легко влился в ряды егерей.

Теперь он почти каждый день с утра и до вечера колесил на большом зеленом пикапе по дорогам и лесным тропам Северной Дакоты. Первый месяц он ездил с напарником, Чёрным Бизоном, которого в обычном мире звали Джим Рашмор. Благодаря Джиму, Эйб довольно быстро стал ориентироваться в окрестных лесах, научился безошибочно определять направления по естественным подсказкам природы. В обычную экипировку егеря входил рюкзак с вещами первой необходимости, чтобы можно было устроить привал, на случай если произошло что-либо непредвиденное, компас, аптечка первой помощи и полицейский дробовик. Однажды Джим сказал Эйбу, что оружие нужно не для защиты от животных, но лишь для предупреждения от нападения людей. Эйб не стал с ним спорить, хотя сам он сомневался, что встреча безоружного человека с медведем может быть безопасной. Однако, что удивительно, за пятнадцать лет существования отряда действительно не было ни одного случая нападения дикого животного на егеря.

Так прошло почти полтора года с того дня, как Эйб приехал в общину своего народа. В один из дней отец обратился к нему и сказал, что через шесть дней будет рождение нового месяца, и по традициям оджибве, в этот день будет проходить обряд его инициации.

Древний обряд по верованиям индейцев заключался в смерти и рождении. Его народ верил, что в этот день в процессе обряда умирает ребенок и рождается мужчина. За три дня до таинства посвящаемый переставал питаться. Он мог только пить обычную воду. Как и сотни лет назад отцы готовили сыновей к обряду, так и в последний вечер отец Эйба приготовил краски из охры, достал заранее приготовленные шапки с перьями птиц, традиционные плетёные сандалии.

Эйб пытался расспросить, где будет проходить обряд, и в чём он заключается, но Медвежий Коготь ответил сыну, что по традициям, инициируемый юноша не должен ничего знать заранее.

Засыпая, Эйб был спокоен, завтрашний обряд представлялся ему логичным последним штрихом в единении его со своим народом, последним шагом к гармонии. Единственное, что его смущало – то, что обряд ему предстояло проходить, будучи мужчиной тридцати с лишним лет. Обычно инициацию проходили подростки примерно вдвое моложе него.

Утро следующего дня они провели с отцом дома. Когда солнце поднялось в зенит над поросшими густым лесом холмами, Медвежий Коготь сказал, что пора собираться.

Эйб и отец переоделись в национальные костюмы, Медвежий Коготь – в более яркий, Эйб – в более скромный, полагающийся тем, кто ещё не принят в ряды взрослых мужчин племени. За время проживания среди индейцев Эйб научился определять многое о человеке по его костюму. По перьям птиц в головных украшениях мужчин он мог сказать, сколько и какого пола у этого мужчины дети. По браслетам на руках девушки можно было определить, замужем она, помолвлена, или свободна. Так они вышли из дома и отправились в сторону холмов на западе. Идти пришлось долго, день был солнечным и довольно жарким. Отец вёл Эйба по извилистым лесным тропам, которых Эйб сам ещё не знал, несмотря на работу егерем. Шагая в гору, Эйб про себя удивлялся, с какой легкостью отец, которому давно перевалило за пятьдесят пять, шагает уже четвертый час по извилистым тропинкам. Солнце опустилось к горизонту, но кажется, Медвежий Коготь прекрасно видел и при тусклом свете уходящего дня. Спустя пять часов после того, как они покинули поселение, Эйб увидел вдалеке у подножия одного из холмов большую поляну, освещённую светом большого костра.

Медвежий Коготь указал в ту сторону пальцем и сказал на языке оджибве:

–Это там, почти пришли.

Через десять минут они спустились к поляне. То, что увидел тогда Эйб на поляне, показалось ему загадочным, мистическим и величественным одновременно. По сравнению с этим ярмарки были просто маскарадом для заезжих бледнолицых чужаков. Вокруг большого костра сидели мужчины. Во главе на высоком пне восседал вождь народа. Все были одеты в национальные костюмы. На искусно выделанных шкурах красовались выжженные фигурки животных, рыб, птиц, изображения луков и копий. Казалось, время и цивилизация забыли про этих людей. Всё на этой поляне выглядело так, как и было в доколумбовские времена. На краю поляны стояло пять вигвамов. Один из них, который был в центре, отличался высотой и размерами, и в отличии от остальных, был покрыт белыми шкурами. Отсветы пламени костра создавали неверные, почти мистические пляшущие отсветы на шкурах большого вигвама и на лицах людей.

Вождь рукой указал на свободное место у огня, и Эйб с отцом опустились на расстеленную коровью шкуру. Все люди сидели молча. Эйб потерял счёт времени. Он лишь вглядывался в огонь, который неторопливо пожирал большие поленья, отбрасывая пляшущие отсветы.

Его созерцание прервал глухой гудящий удар в большой, украшенный перьями и зубами животных, бубен. Вождь, он же в одном лице и верховный шаман их народа, воздел руки вверх, потрясая над головой бубном.

А потом он запел. Несмотря на то, что Эйб уже неплохо знал язык, пение шамана он понимал через слово. Во-первых, он то растягивал одно слово, то скороговоркой проговаривал следующие два или три. Во-вторых, он использовал такие слова, которых Эйбу слышать не приходилось, устаревшие понятия, которые, по-видимому, использовались лишь во время обрядов.

Сначала люди сидели безмолвно, затем стали подпевать шаману, повторяя те слоги, которые он растягивал. Эйб с удивлением для себя обнаружил, что безошибочно чувствует ритм, в котором поёт шаман, будто какая-то сила внутри него подсказывает, в какой момент надо подпеть, а когда замолчать. В общих чертах Эйб понял, что Шаман обращался к великому Маниту, сообщая ему что пришло время ещё одному человеку из их народа перейти из юношества к взрослой жизни. Он просил Маниту отдать свою часть для этого человека. По верованиям оджибве, рождаясь, человек получал часть единого великого духа природы. Этот дух, в разных своих формах, находится во всём существующем, в том числе и в людях. Когда же молодой человек проходит обряд инициации, он получает дополнительную частицу Маниту, необходимую для того, чтобы стать мужчиной. Вождь просил великого духа подсказать, чем должен в жизни заниматься будущий член общины, дать его телу достаточно жизненных сил для продолжения рода и для того, чтобы просыпаться с рассветом и засыпать на закате в течении многих «солнц».

Продолжая своё пение, Шаман медленно поднялся. Это было условным знаком и для остальных. Отец и трое других мужчин (всех их Эйб хорошо знал и в обычной жизни) поднялись, помогая сделать то же самое и самому Эйбу. Под стук бубна и протяжное пение они, неспешно раскачиваясь, направились к большому белому вигваму. Шаман распахнул покрывало, которое служило входом и Эйба провели внутрь. Там, внутри ритуального вигвама горел небольшой костёр, дым от которого поднимался к конусообразному куполу и выходил через специальное отверстие. Кроме очага на полу было оборудовано ложе, усыпанное листьями и обложенное небольшими ветвями деревьев. Эйба раздели, оставив лишь набедренную повязку, и уложили на ложе. В этот момент пение и удары бубна внезапно прекратились. Шаман вытащил из кожаной сумы, которая болталась у него через плечо, пузырек, и смочив палец, помазал плечи, колени, локти и ступни Эйба. Затем он достал нечто, похожее на миниатюрное копье, наконечником которого служила заточенная кость. Опустившись над Эйбом, он нанес легкий укол сначала в правое плечо, потом в левое. Затем опустился к локтям, оттуда – к коленям и затем к ногам. Боль была совсем не сильной, по-видимому, благодаря составу снадобья, которым шаман смазал кожу Эйба. После нанесения «меток», шаман потер свежие ранки пальцем, и кровью начертил на лице Эйба какой-то знак.