скачать книгу бесплатно
Но предки предками, а проблемы самоидентификации всё-таки никто не отменял. Даже если окружающим и не надо ничего доказывать, необходимо иметь какое-то объяснение для себя. Тут тоже каждый решал и решает эту задачу в меру собственного разумения, сил и воображения. И это касается не только «индейцев», а вообще всех. Всякие там «поиски себя» или «смысла жизни» – это именно оно и есть.
Поэтому, как говорится: «Больше историй, хороших и разных!» Главное в этом деле чувствовать меру и не переборщить, чтобы не оказаться на старости лет Наполеоном в палате для душевнобольных (или тюремной камере, как это произошло с одним весьма уважаемым в прошлом реконструктором-убийцей). В «индейской» тусовке таких выдуманных биографий тоже полным-полно, может быть, к некоторым из них мы потом вернёмся, а пока что не будем отвлекаться и продолжим рассказ.
Еще в детстве, как и все другие индеанисты, я придумал себе индейское имя.
Некоторые несознательные граждане путают этот момент с инициацией у туземных народов, но у тех всё обстояло, во-первых, серьёзнее – они не играли в индейцев, а были ими – а во-вторых, в нашей культуре сохранились только лишь отголоски первобытного мышления. И поэтому не обязательно ждать, когда в торжественной обстановке у Костра Совета старейшины племени нарекут тебя в соответствии с традициями предков в честь твоих славных подвигов и выдающихся способностей каким-нибудь «Чингачгуком Великим Змеем». Надо побыстрее вливаться в коллектив и не заставлять всех ждать, пока ты из обыкновенного Пети или Васи соизволишь стать, к примеру, Быстрым Оленем. Или не очень быстрым, но чтобы это звучало по-индейски, мы же для этого все и собрались. Поэтому индейское имя можно было придумать самому или попросить придумать товарищей, или попросту позаимствовать у понравившегося литературного персонажа, желательно с переводом на индейский язык. Подобные заимствованные имена были нарасхват, и в тусовке индеанистов их могли присвоить себе одновременно несколько человек. Тогда к имени добавлялась соответствующая приставка, например «Мато Сапа Харьковский».
Подобных «имён» в детстве у меня было несколько, и в какой-то момент я остановился на персонаже из книги Шульца «Ошибка Одинокого Бизона». Но мне не очень хотелось плагиатить это имя целиком, поэтому «Бизона» я оставил, а прилагательное к нему подобрал другое.
Дело было примерно так. Однажды мы с моим другом Виталиком, который уже перестал быть к тому времени индейцем, но любил Природу и был заядлым рыболовом, отправились после уроков загород на рыбалку. Во время таких походов людям свойственно делиться в разговоре друг с другом всем подряд, чтобы поскорее опустошить голову и приобщиться к Вечному. Содержимое моей черепной коробки также было вывернуто наружу, со всеми моими мыслями и сомнениями, и подвергнуто тщательному совместному анализу. Ко всем прочим актуальным для меня проблемам, мне требовалось подобрать какое-нибудь подходящее прилагательное к слову «Бизон». На что Виталик, покопавшись в своих ассоциациях, извлёк из памяти фразу генерала американской армии Шеридана: «Хороший индеец – мёртвый индеец!». Мне тогда понравился этот каламбур, и я решил, что пусть так и будет – «Мёртвый Бизон».
С таким индейским имечком я и поехал на своё первое пау вау и влился в коллектив. Там это восприняли как нечто вполне обыденное, потому что у некоторых других индеанистов уже были подобные упаднические имена, такие как «Мёртвая Птица», «Раненое Крыло», «Раненый волк» и т. п.
Но через некоторое время у меня в голове всё-таки несколько изменилась концепция, и я решил больше не использовать слово «Мёртвый», а заменить его на слово «Пятнистый», имея в виду пятна камуфляжа на моей армейской форме, которую я носил в период прохождения службы.
Некоторые несознательные граждане иногда вспоминают мне моего «мёртвого бизона», желая меня этим уесть. Вот, мол, каким ты был раньше дураком, а мы-то всё помним и знаем тебя как облупленного! На что я, пользуясь случаем, могу им ответить, что, во-первых, сами вы, голубчики, дураки с половиною. А во-вторых, чья бы корова мычала, а твоя сидела и молчала, Сильная Левая Рука Непемус. Страшно представить, о каких твоих юношеских подвигах такое сочетание слов может рассказать грамотному психоаналитику.
Глава 6
Мы строим каноэ
Закройте вашу книжку, допейте вашу чашку,
Дожуйте свой дежурный бутерброд.
Снимите и продайте последнюю рубашку
И купите билет на пароход.
Юлий Ким, «Танго на пароходе»
Ещё одного моего товарища по индейским делам звали Женя Сидоренко. Мы играли с ним в детском духовом оркестре, где он был третьим трубачом. Вместе со вторым трубачом Витенькой, таким же балбесом, как и я, мы дразнили Сидоренку «Бездарность», потому что играл он слабее нас, истинных ценителей игры на духовых инструментах. Сообразно своему месту в пищевой цепочке, обращения по имени, он, на наш жестокий взгляд, не заслуживал. Со временем мы изменили ему меру пресечения и стали называть на итальянский манер – «Сидорелли». Но Женя на это не обижался, или, по крайней мере, делал вид, что не обижается. Узнав от Дуси, с которым он жил в одном дворе, о моих занятиях индейцами, Сидоренко стал напрашиваться к нам в племя. Против чего мы не возражали: к тому времени Дусины друганы повзрослели и разбрелись по сторонам, как и моё старое племя. И вот нас стало уже трое.
В один прекрасный день нам всем пришла в голову идея, что неплохо было бы построить каноэ. Незадолго до этого мы сплавлялись по реке Сейм на резиновой лодке.
Приятных впечатлений получили массу, а когда опоздали на обратную электричку и шли вдоль железнодорожных путей двенадцать километров до города, таща враскоряку мокрую резиновую лодку, впечатлений было ещё больше. А вот если бы это была не резиновая лодка, а лёгкое изящное берестяное каноэ, как у Гайаваты, то его тащить наверняка было бы сподручнее. Так что к идее постройки каноэ нас прямо-таки подтолкнула сама жизнь.
И мы стали после уроков ходить в лес, где в какой-то рощице организовали себе нечто вроде судовой верфи и стали понемногу собирать там каркас каноэ. По нашим представлениям, мы должны были сначала сделать каркас из веток, а уже потом обтянуть его берестой (позже я узнал, что всё это делается в обратном порядке). Дело помаленьку двигалось, каркас приобрёл уже нужные очертания, и в скором времени можно было варварским способом надрать где-нибудь бересты – берёзы в лесу имелись. К счастью, до порчи деревьев дело не дошло: в один из дней, явившись на место, мы обнаружили, что там недавно кто-то побывал. Маскировка из ветвей была разбросана по сторонам, а каркас валялся на некотором отдалении, слегка повреждённый, но, в общем и целом, ремонтопригодный.
Мы решили сменить дислокацию и перетащили остатки каркаса к Сидоренке на дачу, которая находилась всего в полукилометре от нашей судовой верфи. Там мы затащили своё сокровище на чердак садового домика, и больше я нашего каноэ не видел, да и не особо им интересовался, если честно. Потому что появилось кое-что поинтереснее.
Глава 7 «Хмурый день и Правая Рука ищут союзников»
В далёком созвездии Тау Кита
Всё стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»
А нас посылают обратно.
Владимир Высоцкий
Незадолго до бесславной концовки эпического строительства каноэ поздним вечером я вернулся из леса домой, и папа вручил мне свежий номер газеты «Комсомольская правда». Политические вопросы на первой полосе меня не особенно волновали, зато в международном разделе можно было иногда найти коротенькие статьи о борьбе коренных народов Америки с Империализмом. Примерно за год до этого по всему союзу проводилась акция в поддержку одного из участников организации «Движение Американских Индейцев» Леонарда Пелтиера, приговорённого к пожизненному заключению за убийство двух агентов ФБР. Организацией этой акции занимался Ленинский Комсомол через свои низовые ячейки, и за короткие сроки было собрано несколько миллионов подписей с требованием освободить Пелтиера. Само собой разумеется, мы все принимали в этом бесполезном занятии активное участие, собирая подписи где только можно и подсчитывая, кто соберёт больше. Но помимо американских индейцев, в «Комсомолке» стали появляться ещё статьи о «советских индейцах» – таких же увлечённых этой культурой молодых людях, как и мы.
Одна такая статья называлась: «Хмурый день и Правая рука ищут союзников». Там рассказывалось о неких московских индеанистах – художнике Юрии Котенко и механике Максиме Огурцове. Я немедленно написал письмо в редакцию газеты с просьбой дать мне их адрес, и автор заметки не поленился мне ответить и уверить, что моё письмо он лично передал Юрию. Но, вероятно, Правая Рука и Хмурый День уже нашли себе союзников, и ответа на своё письмо я не дождался.
Свободу Леонардо Пелтиеру!
И вот, через год после этой статьи, в «Комсомольской Правде» вышла новая статья под названием «В гости к пау вау». В ней рассказывалось об индейском слёте, проводившемся под Ленинградом клубом туземных индеанистов «Этнос», с фотографиями участников, одетых в индейскую одежду. Сердце моё учащённо забилось, и я стал обзванивать друзей, чтобы сообщить им радостную новость: мы не одни во Вселенной!
Но статья почему-то воодушевила только меня, а остальные члены концессии как-то даже приуныли, возможно от того, что придётся теперь серьёзно готовиться к фестивалю, делать одежду из кожи и бисера, которых просто так во времена всеобщего дефицита было не достать.
В моей библиотеке уже имелась купленная папой книга Кристиана Фееста «Искусство коренных народов Северной Америки», изданная на русском языке. Там давался обзор по всем регионам, и перед своей первой поездкой я уже имел некоторое представление о материальной культуре коренных американцев. Книги Милослава Стингла «Индейцы без томагавков» и «Сиу борются» давали очень приблизительную картину истории индейских войн. Так что на пау вау можно было ехать уже подкованными и со знанием матчасти.
Вместо первоначального плана – пересечь каким-то образом Берингов пролив и добраться до индейцев, логически вытекающего из сказок пана Суплатовича (выдававшего себя за сына вождя индейцев и польской революционерки, якобы сбежавшей с царской каторги с Камчатки на Аляску по льду) – появилось нечто более реалистичное.
Самому вельмишановному пану Сат Оку Суплатовичу мы всё же пытались как-то раз отправить письмо. Точнее, сперва узнать его адрес, а потом уже отправить. Но Сидоренко, взявшись за это дело, наврал, что якобы отправил с помощью своего папы какой-то запрос в Польшу, и ему якобы ответили, что Сат Ок уже умер от ран, полученных в битве с гитлеровскими захватчиками. Не понимаю до сих пор, зачем ему (Сидоренке) надо было это выдумывать.
И вообще, он стал как-то меняться по мере взросления, этот Сидоренко. Если раньше копировал меня во всём и не выпендривался, а следовал строго в кильватере Генеральной Линии Партии, то потом стал пытаться как-то даже потихоньку качать права и дерзить, и вообще физически вырос на полголовы выше меня. Поэтому не соглашался уже быть просто Сидоренкой, а захотел получить приличное индейское имя.
Серьёзных книжек про индейцев он ни одной не осилил и читал с грехом пополам только художественные. Как раз в то время мне в библиотеке попалась приключенческая книжка польского писателя (ох уж эти поляки!) Аркадия Фидлера «Маленький Бизон», про индейцев черноногих и их разборки с соседними племенами. И Сидоренко вычитал оттуда имя выдуманного Фидлером вождя ассинибойнов, некоего «Бьётся Против Ветра», и объявил, что не будет так же, как и мы с Дусей – черноногим, а будет враждебным нам ассинибойном, специально, чтобы нас позлить.
У Дуси, вероятно, тоже имелось какое-то индейское имя, но, к сожалению, я его уже не помню. Он не поехал с нами в Ленинград и вскоре совсем отошёл от индейских дел, а вот Сидоренко ещё съездил на парочку-тройку пау вау, где стал известен в узких кругах под именем «Против Ветра». А одна романтично настроенная девочка даже ласково называла его «Поветруля», хотя ей это всё равно не помогло.
Мой папа, в целом довольно скептически относившийся к моему увлечению, услышав Сидоренкино благородное имя, добавил к нему пару штрихов в своей неповторимой манере, отчего оно заиграло новыми яркими красками: «Против Ветра на три метра».
Глава 8 «В гости к пау вау»
Я вышел к огню, и не верил глазам:
Меня, улыбаясь, встречали друзья.
На плечи легло тепло дружеских рук,
Я сел среди них и стал шире наш круг.
Владимир Кошелев, «Костер в пути»
В редакцию «Комсомольской правды» было отправлено ещё одно письмо, и примерно в сентябре пришёл ответ с адресом ленинградского клуба «Этнос». Туда также был послан запрос, и к концу осени получен ответ от одного из индеанистов – некоего Лёни Шардина, занимающегося черноногими. Потом я узнал, что такие письма приходили в клуб пачками, и их распределяли между членами клуба согласно их «племенной» принадлежности.
Я не смог дотерпеть до лета и поехал в Ленинград на зимних каникулах. Там быстренько со всеми познакомился, посмотрел кучу фотографий с прошлых пау вау, слайдов, вырезок из книг, и получил в подарок от Лёни связку драгоценного белого бисера, а также магнитофонные записи индейских и индеанистских песен группы «Красная сила» и подробные инструкции, как правильно себя вести и что с собой брать на пау вау. И что немаловажно, мне дали адреса украинских индеанистов, с которыми можно было пообщаться до лета, узнать всю нужную информацию о традициях и обычаях индеанизма.
Школу я в то время уже закончил и поступил в Киевский Художественно-Промышленный техникум, определившись с основным жизненным призванием. Впоследствии, я где только и кем не работал, притворяясь то сапожником, то строителем, то музыкантом, то бизнесменом, то ещё чёрт знает кем, но всё это время я только морочил людям голову, и чаще всего это мне удавалось. Во всяком случае, сапоги выучился шить вполне приличные, даже некоторые американские бутмейкеры оценили. Но по-настоящему в своей среде я чувствовал себя только в двух местах – в своём родном художественном техникуме, где все, как и я, были художниками, и на пау вау, где все, как и я, были индейцами.
На выпускной вечер, проводившийся в школьном актовом зале, меня попросили нарисовать какую-нибудь картину, всё равно какую. Я в ту пору увлекался всякими абстракциями, то есть садился и рисовал всё, что в голову взбредёт – пускай потом все терзаются догадками и думают, какой я умный, а остальные – дураки. И я нарисовал на листе ватмана гуашевыми красками странную композицию, смысла которой сам не понимал, а просто думал, что изобразил что-то непонятное, задав другим неразрешимую задачку. На правой половине листа был нарисован силуэт человеческой головы, отделённый от левой половинки оболочкой розового цвета, вроде стекла на шлеме скафандра. Внутри силуэта находился одиноко сидящий под деревом индеец. Слева от «скафандра» был изображён совсем другой пейзаж – холодное море, с торчащими из-под воды острыми скалами, и плывущий между ними парусник. Над парусником летел орёл, словно бы указывая дорогу. Когда я отдавал картину классной руководительнице, мне казалось, что мой «шедевр» вообще никаким боком не относится к теме выпускного. Каково же было моё удивление, когда на торжественном вечере мою картину повесили на самое видное место, а ведущая стала рассказывать зрителям о том глубоком смысле, который в ней заложен. В ее трактовке, правая часть композиции символизировала детство, которое как бы защищено от мира розовой скорлупкой детских иллюзий, с которыми предстоит расстаться. Потом старая скорлупка разрушается, и подросший человек оказывается в другом – взрослом мире. Этот мир холоден и полон опасностей, но если научиться управлять кораблём и слушать советы мудрых учителей, то можно доплыть до самого горизонта. Что-то в этом роде. Все захлопали, а я обалдело посмотрел на свою картину, и подумал: «А ведь так оно и есть, и почему я сам этого не понял?» Сейчас я вспомнил эту историю и понимаю, что моя картина в равной степени может послужить иллюстрацией и для этой книги.
При моём техникуме была студенческая общага, я там жил и готовился к пау вау, а в свободное время встречался с киевскими индеанистками – Наташей Лучиной, интересовавшейся индейцами майя, и Огневой Пчёлкой, занимающейся не то сиу, не то шайенами, не то апачами, не то всеми ими вместе взятыми. Пчёлка была замужем за каким-то Непемусом, который к тому времени уже отслужил в армии и поехал в Псковскую область строить общину.
Помимо общины Непемуса в индеанизме к тому времени имелась ещё Алтайская община под предводительством одного из основоположников и идеологов индеанизма Орлиного Пера (дело близилось к её развалу, но тогда я об этом толком ничего еще не знал), а где-то в Крыму не то вместе, не то по отдельности кочевали в горах некие Блуждающий Дух и Серая Сова. Ну и некоторые другие граждане каким-то подобным образом пробовали дичать по мелочи с разной степенью отрыва от цивилизации и потом рассказывали, что они тоже пасли коров и занимались сельским хозяйством. Не попасти где-то коров после знакомства с Матонажином (одним из участников общины Орлиного Пера, а позднее главным ковбоем Страны Советов) было просто-таки неприлично.
Так что исходя из опыта общения с коровами, индеанисты условно делились на стариков-общинников – тех, кто жил в какой-нибудь захудалой общине или приезжал туда погостить; просто «стариков» – опытных участников, тех, кто побывал на первых пау вау; и всех остальных «салабонов» вроде меня, которым ещё предстояло многое в этой жизни понять, а пока что слушать «дедушек» и учиться смотреть на мир их глазами.
Некоторые участники индейских общин считались в среде индеанистов чуть ли не живыми легендами. «Индейская жизнь» на природе долгое время героизировалась городскими жителями, чуждыми деревенских занятий. Реальная жизнь общинников, на самом деле полная трудностей и лишений, переплеталась с сильно идеализированными мифами о них.
У алтайских общинников имелась рок-группа «Красная Сила». Все их песни были отражением тех взглядов на жизнь, которые в разной степени разделялись всеми участниками пау вау первых лет, в особенности песни Орлиного Пера – главного идеолога раннего индеанизма.
Помимо этих песен были и другие, в жанре самодеятельной песни, обычно исполняемые под гитару у костра и рассказывающие не о высоких идеях, а о простых человеческих чувствах.
Многие из индеанистских песен до сих пор пользуются популярностью в узком кругу участников пау вау, хотя жизнь давно изменилась и песни, призывающие к единению с природой и всеобщему братству, уже утратили прежнюю актуальность.
Но на тот момент, когда я впервые их услышал, они перекликались с моими собственными представлениями об индейской жизни. И я почувствовал, что нашел именно тот круг людей, который искал. Как поётся в песне Орлиного Пера:
Пришёл светлый день, и друзья собрались,
Сошлись наши тропы, и мысли сошлись,
В глуши затерялся наш лагерь лесной,
Но тот, кто хотел, не прошёл стороной!
Глава 9 Среди ухающих сов
Что нам стоит дом построить?
Нарисуем – будем жить.
Песенка из детского фильма
Весной мы с Сидоренкой и киевскими барышнями сговорились на майских праздниках устроить своё маленькое пау вау в конотопских лесах, я позвал с собой ещё друга Виталика, которого эта идея тоже заинтересовала. В нашем распоряжении оказалось большое типи, сшитое одним парнем, известным впоследствии как Мокрая Собака – сам он в то время тащил службу в доблестных Вооружённых Силах. Киевские барышни вручили мне это типи и обещались приехать в гости и организовать нечто вроде маленького пау вау, на которое хотели позвать также одну девушку Алёну из Житомира (сейчас её зовут Чёрная Вишня) и одного индеаниста, заставшего ещё первые пау вау – Одинокого Ходока из Калуги. Помню, что удивился, чего это вдруг опытный индеанист «первой волны» поедет к нам, молодым и зелёным.
Первым на встречу приехал Одинокий Ходок. Киевские барышни в назначенное время не явились. Мы подумали, что наши скво опоздали на поезд, и решили пока что заняться обустройством лагеря в лесу, надеясь, что они все-таки приедут позже, на ночном поезде, а мы их встретим и сопроводим в уже подготовленный для ночевки лагерь.
Наш гость, Одинокий Ходок, оказался, как бы правильнее сказать, очень своеобычным товарищем, слегка как бы не от мира сего, и от индейского мира тоже. Разговаривал он почему-то по-украински, хотя этническим украинцем не являлся и на Украине никогда не жил.
Позже, в разговоре у костра в пустом типи, он поведал мне свою тайну. Отчасти её пришлось вытягивать из него чуть ли не клещами и формулировать самому, потому что Ходок всё больше загадочно улыбался и цедил слова в час по чайной ложке. Оказывается, ввиду отсутствия перспективы выучить какой-либо индейский язык, он выучил украинский, и вставлял в него по возможности индейские слова из языка черноногих, добытые из разных художественных книг. Также у него было какое-то собственное летоисчисление, по которому он датировал записи в дневнике, представлявшем из себя довольно пухлую тетрадку. Каждая ежедневная запись содержала время восхода Солнца (по-черноноговски «Натос»), атмосферное давление, дневной рацион питания и краткий перечень событий. Всё это я узнал, когда он ненадолго отлучился из типи, и если кто-то считает, что читать чужие дневники нехорошо – пху на вас. Должен же я был знать, с кем нам предстоит ночевать в глухом лесу среди сосен и ухающих сов!
Это был мой первый индейский выход в лес и ночёвка в настоящем индейском типи, которое мы поставили под руководством опытного индеаниста Одинокого Ходока. Правда, в тот раз мне показалось, что он сам тогда ставил типи впервые, уж очень неуверенно всё делал, но впоследствии практически на каждом пау вау я наблюдал похожую картину. За год индеанисты забывают, как правильно ставить типи, и нередко процесс установки собирает небольшой консилиум из бывалых индеанистов, каждый из которых даёт ценные советы. Правда, советы от одних опытных специалистов часто противоречат советам других опытных специалистов, поэтому задача установки отодвигается на второй план и действо из практической плоскости переходит в теоретическую и начинает стремиться к бесконечности. Наблюдать за этой волшебной картиной со стороны одно сплошное удовольствие. Примерно такое же, как созерцание текущей воды и горящего костра.
Мы поставили типи на кривых шестах из лиственных деревьев – других поблизости не было. Сразу же после этого мы с Ходоком отправились на вокзал, все еще надеясь на приезд киевских барышень. Ночной рейд туда и обратно, а от нас до вокзала насчитывалось километров шесть, оказался безрезультатным – барышни так и не приехали. Вообще-то не больно-то и хотелось их там видеть – поход затевался не ради них, а ради первой пробы установки типи, но долгое хождение по пересеченной местности явно не относилось к искусству установки типи, а часть сил на него была потрачена, получается что впустую. Мы вернулись в лагерь, некоторое время посидели у костра, вытянули из Ходока клещами несколько историй из жизни пау вау и песен, сочиненных индеанистами первых лет, потратив на это последние остатки сил, потому что поддерживать иллюзию дружеского общения было затруднительно, и наконец-то легли спать. На следующий день мы свернули лагерь, усадили Ходока на поезд и вздохнули с облегчением. Первый блин явно был комом, но все равно это была первая ночевка в настоящем индейском типи с песнями и историями у ночного костра. Все неприятности вскоре забылись, а хорошие впечатления остались.
Вероятно, в память об этом событии, а возможно, под влиянием ещё какой-то не менее гениальной идеи, мы с Сидоренкой решили позже раскрасить это типи черноноговскими узорами, должно было получиться очень красиво. Типи было сшито из тёмно-зелёного палаточного брезента. Из рассказов более опытных индеанистов (одного мы уже знали, а с другими ещё предстояло познакомиться) нам было достоверно известно, что зелёные типи через годик-другой выгорают на солнце и становятся уже точь-в-точь, как на старинных индейских фотографиях: белыми снизу и с черными закопченными верхушками вверху. Видимо, этими соображениями руководствовался владелец типи, будущий Мокрая Собака, отдавая его киевским барышням, чтобы они попользовали его на выездах, дали выгореть на солнышке и заодно прокоптили дымом для повышения водоотталкивающих свойств.
И вот, выбрав подходящий солнечный денёк, мы с Сидоренкой отправились в хозяйственный магазин, где приобрели малярные кисти и трёхлитровую железную банку белой масляной краски. Затем разложили на лужайке типи и, недолго думая, стали раскрашивать низ покрышки белыми кругами. Краски нам не хватило – она как-то слишком быстро впитывалась в незагрунтованную ткань и стекала на землю. Красный фон с треугольниками планировалось нанести позже, когда высохнут белые круги, а надо сказать, что высохли они не скоро, и после высыхания ткань встала колом. Только тогда до нас дошло, что индейские типи раскрашивают, возможно, как-то иначе. И что, наверное, самое время попридержать коней, иначе останемся совсем без жилища.
Весь последний абзац я употреблял слово «мы», но это не совсем соответствует действительности, потому что в мыслительном процессе Сидоренко на самом деле не участвовал, а только кивал, глядя на меня своими широко раскрытыми бездонными голубыми глазами. Он слушал какое-нибудь очередное мое гениальное предположение – как надо красить типи, какую краску выбрать и так далее, и изображал полное понимание. Я ошибочно полагал, что он со мной соглашается, никаких других вариантов нет и быть не может, и я каждый раз утверждался в мнимой правильности своей мысли, принимая её за плод нашего коллективного разума. Но с таким же успехом можно было разговаривать с зеркалом или с одноглазым пластмассовым барашком на колёсиках, который был у меня когда-то в далёком детстве лучшим другом, потому что мне было жалко его выбрасывать. Но вместо безмолвного барашка совещательный голос в моём внутреннем диалоге теперь получил Сидоренко, мое критическое восприятие дало сбой, и новое типи мы в итоге испортили.
Хорошо, что когда Собака пришёл из армии, я как раз сам удачно туда ушёл, и на два с половиной года мы с ним разминулись. А когда мы наконец встретились и познакомились поближе – основная буря его восторга от внесённых мною в его типи усовершенствований уже утихла, но должок потом все равно пришлось отрабатывать.
Глава 10 Хау, Кола!
Поют долины: «Здравствуй, брат»,
На запад вороны летят.
Но багровеет в ночь закат
и нет тебе пути назад.
Победный рев бизоньих стад!
Дмитрий Сергеев
Таким образом, к предстоящему пау вау у нас уже имелся неправильный опыт установки и раскраски типи, а ещё мы сделали себе индейскую одежду. Я потратился и добыл несколько кусков хорошей немецкой замши на рубаху, и мама помогла мне вышить бисером узоры на ней, как на рубахе вождя черноногих с картины Кэтлина. Еще я сшил из половины одеяла леггины (в Питере мне рассказали, что индейцы так тоже делали, правда, потом я узнал, что они носили такие леггины в основном в холодное время года, а в жару как-то не особо). Также я перебрал свой индейский головной убор из индюшиных перьев и сделал налобную полосу с бисерной вышивкой – мой первый опыт в этом кропотливом деле. Еще я сшил мокасины из свиной галантерейной кожи с тиснением под крокодила. Тиснение было внутри, а серая изнанка снаружи. Я покрасил её из баллончика в коричневый цвет, на этот раз уже не масляной, а специальной краской для ухода за обувью, и вышил тонкую полосу вдоль верха мокасин так называемым «лыжным бисером». Это был не бисер, а какое-то сплошное недоразумение в виде крупных и хрупких стеклянных бус двух цветов: прозрачного стеклянного и фиолетового. На этикетке значился производитель, Клинская лыжная фабрика – кричащее словосочетание, говорившее само за себя: «Не ешь меня!»
У Сидоренки замши на одежду не было, и я сделал ему «пацанский подгон» в виде двух квадратных метров искусственной замши красного цвета, из которой мы выкроили рубаху, украсили её белыми полосами из старой простыни и раскрасили их гуашью. Если абстрагироваться от того, что искусственная замша была намного плотнее настоящей, а гнулась примерно как кусок тонкого линолеума, то наше произведение выглядело вполне прилично. Ещё я отдал Сидоренке свою вышитую нитками мулине налобную ленту, которую мне в десятом классе подарила романтически настроенная одноклассница, а также два лоскута шкурки белого кролика, которым индеанисты иногда имитируют мех горностая. Ну а набедренную повязку он уже расстарался и сделал сам, моя память не сохранила, из чего именно, но набедренная повязка у него определённо была. Её не могло не быть, потому что штанов и мокасин точно не было, и не мог же он ходить по лагерю одетым только лишь до пояса сверху?
Имелось у нас и вооружение. Сидоренкин папа (Царство ему Небесное, хороший и душевный был человек!) работал на электромеханическом заводе инженером. Под его, как сейчас говорят, патронажем, нам изготовили два тяжёлых наконечника копья из обрезков трёхмиллиметровой трубы, с приваренными на концах точечной сваркой треугольниками из листового металла. Там же сделали два томагавка, срезав всё лишнее с маленьких топориков. К сожалению, под конец пау вау у нас всё это спёрли, а так бы мы конечно сохранили эти артефакты как несомненную историческую ценность, во всяком случае, любой пункт приёма металлолома точно обрадовался бы такому богатству.
А вот грузовой тележки, к сожалению, у нас не было, тогда ими как-то не особо пользовались. Опять же, до места надо было добираться по лесной тропе километров пять-семь, катить тележку было бы неудобно, и мы решили, что донесём и так – вещей всё-таки не очень много. Во всяком случае, у меня так точно: всего-то моя длинная, до колен, рубаха из замши, леггины из половины одеяла, вторая половина одеяла и одно целое одеяло, запас картошки на неделю, рамка с картиной собственного сочинения, которую я собирался кому-нибудь по случаю подарить, солдатская фляжка с водой, консервы с тушёнкой, пакет с едой в дорогу и ещё что-то там по мелочи, вроде бубна, ножа в ножнах, прекрасного убора из перьев и фотоаппарата «Зенит». Не считая типи, но оно было не моё, а Собакино, поэтому в перечень моих вещей не входило, и общий вес от этого как бы уменьшался.
Когда я попытался затолкать все свои богатства в туристический рюкзак типа «мячик», они как-то не очень все туда влезали, и пришлось что-то нести в руках. Зато, благодаря круглой форме рюкзака, на спине образовывался большой горб, как у бизона, и поверх него можно было ещё положить свёрток с типи, освободив одну руку. Второй рукой пришлось придерживать типи, которое не очень-то хотело лежать на месте и норовило соскользнуть с рюкзака.
Хорошо, что к тому времени я уже год как ходил в спортзал на гиревой кружок и освоил технику подъёма гири рывком и толчком – всё это мне теперь очень пригодилось.
Сидоренко нёс какие-то свои вещи и еду, и всё другое, что я ещё не перечислил: котелок с чайником, наконечники копий, томагавки и топор. На томагавки как орудия для рубки дров не было никакой надежды, тем более, предназначались они не для какой-то там прозаичной хозяйственной деятельности, а для антуража и для метания. В общем, несмотря на то, что мы сделали всё для того, чтобы замертво упасть ещё где-то на полдороге в лагерь, мы до него добрались.
По пути на пау вау, на перроне Финляндского вокзала, мы встретили попутчиков – индеанистов из Белоруссии Танто и Утнача. Мы без труда выделили из толпы туристов и дачников таких же, как и мы альтернативно одарённых граждан с огромными рюкзаками и какими-то элементами красивой индейской жизни: «ковбойскими» шляпами, значками про Пелтиера и Ситтинг Булла, мелкими бисерными украшениями и ошейниками из деревянных трубочек, покрашенных «под кость» масляной краской. Они тоже нас «узнали», подошли к нам, и мы поздоровались как старые знакомые на индейский манер: «хау, кола!» Что на языке индейцев лакота значит: «здравствуй, друг!»
Глава 11 «Ленинградские вечера»
Чингачгук Великий Змей,
Не индеец, а еврей.
Дворовый романс
Я хорошо помню момент своего первого пришествия в лагерь пау вау.
Не потому, что он был каким-то особенным, а наоборот, потому что он таким не был. Что-то вроде эпизода из моей любимой книги «Маленький Большой Человек», когда главный герой впервые попал в индейский лагерь и произнёс в недоумении: «Так, здесь у них помойка, а где же сам лагерь?»
Преодолев долгий путь, мы вышли по лесной тропинке на поляну с несколькими типи, и ничего торжественного не произошло. Не знаю, что, по моему мнению, должно было произойти, но это ведь была долгожданная минута, итог долгих поисков своего «я» и обретение его через страдания… Но никакой рояль в кустах почему-то не заиграл встречный марш, в небо не взвились салюты, и раскрашенные полуголые мулатки не выбежали нам навстречу и не надели на нас венки из орхидей. Ладно бы ещё мне одному, моя аскетическая натура и природная скромность вполне могли бы обойтись и без всего этого, но Сидоренке такой венок точно бы очень подошёл – вот что я думаю. А мне вполне хватило бы и небольшой мулатки, можно даже одетой, но только пусть бы я сам её выбрал, осматривая их развёрнутый строй. Я ведь всё-таки художник и на какую попало мулатку согласиться не могу, пусть они все на меня за это не обижаются.
В общем, ничего такого, что рисовало мне по дороге моё богатое воображение, чтобы хоть чем-то оправдать невыносимую тяжесть моего бытия, не произошло. Не было никакого резкого перехода из обычной реальности в волшебный мир – лагерь как-то без лишнего пафоса органично вписывался в лесной пейзаж и выглядел его логичным дополнением. От костров тут и там струился дымок, неподалёку в сосновом лесочке кто-то буднично рубил дрова (это был Одинокий Волк, он поздоровался и продолжил заниматься своим делом), в лагере стояли или ходили какие-то незнакомые нам люди, как в обычной, так и в индейской одежде. Вот, пожалуй, и всё.
По дороге в лагерь мы встретили в лесу двух заблудших пухленьких барышень из Новосибирска – Маргариту по имени Белая Тучка и её подругу, Ленку Балашову, к которой через некоторое время приклеилось «индейское имя» Мама Кун – так звали кухарку-негритянку из мексиканского сериала «Рабыня Изаура», который смотрела вся страна. Белую Тучку и будущую Маму Кун нам стало жалко, мы решили не бросать их в лесу, одиноких и беззащитных, а взять к себе жить. Все мы были на пау вау впервые и вместе чувствовали себя увереннее: лагерь давно уже был разбит на компании, и на новичков никто не обращал особенного внимания.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
