Каменица

(На полях, другим, детским почерком, выведенным, судя по всему, углём: «Kivi rakastaa. Kivi muistaa». – Камень любит. Камень помнит).

Глава 2. СЕЛЕЗЁНКА

Часть I. Настя. Лаборатория. 15 ноября 2010 года. 10:47

Тишина здесь была живой. Живой, как пульс под землёй. Она давила на виски. Отсчитывала последние минуты человеческого мира.

Настя сжимала пипетку. В ней – кровь. Кровь мужчины, чья селезёнка вчера рассыпалась в песок – прямо в животе. Седьмой за ноябрь. Аппендикс – это было предупреждение. Селезёнка – это был приговор.

Рядом – чашка Петри. В ней – кусочек ткани. Серый. Мёртвый. Бессмысленный. И рядом – Машенька.

Она не должна была быть здесь. Детский сад закрыли под предлогом «кишечной инфекции», а Михаил был в городе, пытаясь пробиться через КПП, чтобы передать заметку – последнюю искру правды в гаснущем мире. Оставить её одну в пустой квартире было страшнее, чем привести сюда, в царство мёртвой плоти и ледяного света ламп.

Машенька стояла на табуретке, подпирая подбородок ладонями, и смотрела. Не с детским любопытством. С пониманием.

– Мам, а он спит? – тихо спросила она, тыкая пальцем в чашку Петри. – Он такой серенький… как мой мишка, когда я его в холодильник положила.

Настя замерла. Голос её дрогнул, как стекло под нажимом:

– Да, зайка… Он очень устал. И пошёл спать. Надолго.

Она лгала. Он не спал. Он был мёртв. Но в этот момент, пока её дочь смотрела на чашку Петри с тихим, почти материнским спокойствием, Настя вспомнила другую ночь. Не ноябрьскую, а июльскую. Маша, простудившись после купания, горела от жара. Настя сидела у её кровати, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, пахнущее хлоркой и детством. Дочка, сонная и капризная, вдруг схватила её за палец и прошептала: «Мам, не уходи. Расскажи про принцессу».

И Настя рассказывала. Шёпотом. Про храбрую принцессу, которая победила дракона не мечом, а добротой. Маша засыпала под её голос, а Настя сидела, глядя на её спокойное личико, и думала, что готова отдать всё на свете, лишь бы этот сон был всегда таким безмятежным.

Сейчас её дочь смотрела на смерть с таким же спокойствием, с каким тогда смотрела на сон.

И это было страшнее всего.

Настя поставила пипетку. Её пальцы коснулись собственного запястья – там, где пульс стучал всё медленнее, всё каменнее. Под кожей, едва заметно, проступали тонкие, чёрные линии. Узоры. Те же, что в её снах.

Часть II. Улица. Олонец. 15 ноября 2010 года. 12:00

Холод, въевшийся в поры Насти в лаборатории, теперь обжигал кожу людей на улице. Он не был ноябрьским – он был внутренним, животным, голодным. За окном лаборатории город умирал не от болезни, а от страха…

Очередь у «Продуктов» не стояла – она дышала. Сдавленно. Хрипло. Люди не разговаривали. Они шипели. Шипели на тех, кто пытался подойти ближе. Шипели на солдат.

– Дали три батона на семью! – визгнул мужчина в рваной телогрейке, запах которой – пот и отчаяние – долетал даже до второго этажа. – Три! На неделю! Да вы издеваетесь?!

Он не кричал. Он плевался словами. Плевался, как будто хотел отравить ими воздух.

Солдат у входа – молодой, с лицом мальчика, который вчера ещё играл в прятки, – вздрогнул. Это был рядовой Егор Лазарев. Пальцы на автомате побелели. Он не знал, что делать. Его учили стрелять в мишени. Не в людей. Не в таких, как этот мужик, у которого в глазах уже не было надежды – только голод.

В кармане его формы, под бронежилетом, лежала заламинированная фотография. На ней – девочка лет пяти с косичками и улыбкой, способной растопить лёд на Олонке. Его Лиза. Он мысленно повторял её имя, как мантру, пытаясь заглушить голос сержанта и рёв толпы. – Заткнись! – рявкнул сзади голос. Хриплый. Уставший. Старший сержант. Лицо – как карта выживания: шрамы, морщины, следы холода и цинизма. Он не смотрел на толпу. Он смотрел вглубь. Вглубь очереди. Туда, где стояла женщина с ребёнком на руках.

Ребёнку – лет пяти. Худой. Как щепка. Глаза – огромные, как у совы. Он не плакал. Он молчал.

Женщина – Мария Ивановна. Учительница начальных классов. Её знали все. Она водила детей в лес, пекла им пироги, читала сказки. Теперь она стояла, прижимая к груди сына, и дрожала. Не от холода. От ярости. От бессилия. От того, что мир, в котором она верила, рухнул, как карточный домик.

– Товарищ сержант, – прошептала она, подходя ближе, – у него температура… он не ел два дня… можно… хотя бы хлеб?

Сержант посмотрел на неё. В его глазах – не жалость. Расчёт. Он знал: если даст ей хлеб – через минуту его растерзают. Если не даст – она упадёт. Прямо здесь. С ребёнком на руках. И тогда… тогда будет хуже.

Он молчал.

Мария Ивановна поняла. Её лицо обмякло. Как будто внутри что-то сломалось. Она отошла. Вернулась на своё место в очереди. Прижала сына к груди. Поцеловала его в макушку. Шепнула:

– Терпи, солнышко. Терпи. Скоро…

Ребёнок не ответил. Он смотрел на солдата. На его автомат. На его пустые глаза. И в его взгляде – не страх. Вопрос. Вопрос, на который не было ответа.

На углу – спекулянт. Парень. Лет двадцати. Глаза – пустые, как у мёртвой рыбы. Он стоял у стены, прислонившись к вывеске «Почта». В руках – бутылки с водой. Не из-под крана. «Привезённая». 500 рублей за пол-литра.

– Бери, – сказал он, протягивая бутылку женщине в платке. – Последняя.

Женщина заплакала. Не навзрыд. Тихо. Слёзы катились по щекам, как капли дождя по стеклу.

– У меня… нет… – прошептала она.

Парень усмехнулся. Убрал бутылку.

– Тогда – не надо.

Он не был злым. Он был практичным. Он знал: вода теперь – валюта. Ценнее золота. Ценнее совести.

По улице медленно ползла «Газель» с решётками на окнах. На борту – надпись: «Эвакуация. Только по спецпропускам».

Люди бросились за ней. Стучали в двери. Кричали:

– Возьмите детей! Умоляю! Возьмите детей!

Машина не останавливалась. Лишь пыль, поднятая колёсами, оставалась в воздухе – как последнее прощание.

В толпе – старик. Ему – за восемьдесят. Бывший учитель истории. Он рассказывал детям о блокаде. О голоде. О том, как люди ели ремни, обои, друг друга. Теперь он стоял, держась за стену, и смеялся. Тихо. Хрипло. Как будто всё это – дурной сон. Как будто вот-вот проснётся – и будет чай, булочки, газета.

– История… – прошептал он, глядя на толпу, – Она… повторяется. Только теперь… теперь нет врага. Есть… правда. И она… страшнее.

Рядом с ним – девушка. Студентка. Красивая. Глаза – полные слёз. Она смотрела на «Газель». На солдат. На спекулянта. И вдруг – закричала.

– Почему?! – кричала она, голос срывался на визг. – Почему вы так делаете?! Мы же люди! Мы же… мы же не животные!

Никто не ответил. Никто даже не обернулся. Её крик утонул в шуме толпы. В шуме страха. В шуме нового мира.

Настя смотрела в окно. Смотрела на всё это. И в горле у неё стоял ком. Не от жалости. От ужаса. Ужаса перед тем, что она – часть этого. Что её дочь – часть этого. Что Михаил – часть этого. Что они все – заперты в этом городе, как в ловушке, и ловушка сжимается.

Она закрыла глаза. И вспомнила.

Запах творога. Смех Маши. «Даже если у него аппендицит?» – «Даже если!»

Эти слова теперь звучали как насмешка. Как приговор.

Она открыла глаза. Посмотрела на толпу. На Марию Ивановну с ребёнком. На старика, который смеялся. На девушку, которая кричала.

И поняла.

Это был конец.

Конец всего, что они знали. Конец всего, во что верили. Конец всего, что было человеческим.

Часть III. Михаил. Редакция. 15 ноября 2010 года. 15:30

Он не писал статью. Он собирал обломки мира.

На столе – распечатки. Форумы. Соцсети. Локальные группы. Слухи, как вирус, распространялись по сети: «Олончане верят в легенды о превращении в камень, и это их проклятие». «Не пейте воду! Не ешьте местную еду! Бегите, пока не поздно!» «Мой брат был там. Говорит, что дети поют странную песню. И земля под ними дышит».

На экране появилось новое окно. Карта. Красные точки – это не только Олонец. Ладога. Онега. Алтай. Подмосковье. Америка. Европа. Китай. Весь мир. Везде одни и те же симптомы. Те же слухи. Те же песни.

Это был не локальный инцидент. Это была волна. И она катилась на юг. Быстрее, чем могли бежать люди.

Дверь открылась. Вошёл Сергей – бывший «афганец», теперь водитель скорой помощи. Лицо – серое, как пепел. Глаза – пустые. – Держи, – бросил он на стол пачку сухарей. Срок годности – 2008 год. – Это всё, что смог найти. На рынке теперь за килограмм гречки просят золото. Или… патроны.

Михаил не взял сухари. Посмотрел на Сергея. – А в городе? – спросил он. – Что там?

Сергей усмехнулся. Горько. Устало. – В городе ад. Армия перекрыла все выезды… Вчера видел, как у КПП застрелили двух парней…

Он достал из кармана фотографию. Потрёпанную. Дочь. Лет семи. Улыбается. – Её забрали вчера. В «Ангел». Говорят, «для безопасности». А я знаю, что для опытов. Потому что она… пела. Ту самую песню. Про камень.

– Финны, – вдруг сказал Михаил, вспомнив школьную учительницу и её рассказы об уране и финских экспедициях. – Они же приезжали сюда. Брали анализы. Может, они знали? Может, «Ангел» – это не наше изобретение, а… продолжение их работы?

Сергей не ответил. Просто кивнул. И ушёл…

Михаил взял сухари. Сжал их в кулаке. – Мы найдём её, – сказал он. – Обещаю.

Сергей не ответил. Просто кивнул. И ушёл. Оставив после себя запах страха и безысходности.

Михаил стоял один посреди редакции. Обещание «Мы найдём её» растворилось в ноябрьском воздухе, оставив после себя лишь горькую пустоту. Он подошёл к окну и посмотрел на пустынную, залитую серым светом улицу. В голове крутились слова мэра: «Подумайте о жене. О дочери». И спираль на фотографии – этот древний, любящий, смертоносный символ.

Он хотел закурить, чтобы хоть как-то заполнить эту пустоту, но спички закончились. Он с раздражением швырнул пустую пачку на пол.

И в этот момент – звук.

Тихий. Мягкий. Почти нежный.

Тук.

Снаружи на подоконник что-то упало. Не камень. Не кирпич. Слишком аккуратно.

Михаил замер. Сердце ушло в пятки. Он медленно, почти не дыша, подошёл к окну и осторожно, боком, выглянул наружу.

На подоконнике, аккуратно поставленный на слой мокрого снега, лежал небольшой чистый деревянный ящик. Без надписей. Без следов грязи. Будто его только что вымыли и бережно поставили на место.

Вокруг никого не было. Ни души. Только ветер шевелил ветки голых деревьев.

Михаил схватил со стола тяжёлую металлическую линейку – единственное, что могло сойти за оружие, – и, прижавшись к стене, открыл окно. В комнату ворвался холодный воздух. Он протянул линейку и дрожащей рукой подцепил ящик, затащив его внутрь.

Ящик был лёгким. Сделан из светлой берёзы. Крышка не была прибита гвоздями – она просто лежала сверху. Михаил отодвинул её линейкой.

Внутри на слое белой ваты, лежали три предмета.

Первый – детская игрушка. Плюшевый заяц. Потрёпанный, с одним оторванным ухом. Тот самый, которого Маша потеряла в парке месяц назад и три дня плакала.

Вторая – булка. Свежая. Румяная. Пахнущая дрожжами и домом. Такой запах здесь, в осаждённом городе, был роскошью, сравнимой с запахом свободы.

Третий – медицинский отчёт. В тонкой, прозрачной папке. На обложке – печать «Ангел». И имя: «Ягелева Мария, 6 лет».

Руки Михаила дрожали сильнее, чем когда он впервые взял в руки оружие. Он достал отчёт.

Первые страницы – стандартные анализы. Кровь, моча, рентген. Затем – заключение.

Он перечитал его три раза. Каждый раз буквы плясали перед глазами, отказываясь складываться в осмысленное предложение.

Заключение: Образец демонстрирует 98-процентную совместимость с матрицей «Ключ». Прогноз: полная интеграция в течение 30–45 суток. Рекомендация: не препятствовать естественному процессу. Наблюдение в условиях лагеря «Ангел» является оптимальным для сохранения образца и сбора данных.

«Образец». «Матрица «Ключ». «Полная интеграция».

Это были не слова врачей. Это были слова лаборантов. Антропологов. Коллекционеров.

Они не пытались спасти его дочь.

Они наблюдали за её превращением, как за редким экспонатом в зоопарке. Они ждали, когда она станет частью этого… этого «Ключа». И считали это успехом.

Михаил схватил ящик и швырнул его об пол. Игрушка и булка разлетелись в разные стороны. Бумаги рассыпались, как сухие листья.

Он стоял, тяжело дыша и сжимая кулаки до побеления костяшек. В нём бушевала ярость, чистая, животная ярость, сжигающая страх, сжигающая отчаяние, сжигающая всё, кроме одного – ледяного, чёткого понимания.

Это не война с невидимым врагом.

Это эксперимент. И его дочь – не жертва. Она – ценный материал.

Он поднял отчёт. Посмотрел на цифру «98%». Это не шанс. Это приговор. Приговор, подписанный не камнем, а людьми. Людьми, которые сидели в тёплых кабинетах и решали, кто достоин быть человеком, а кто – стать частью «матрицы».

Он медленно смял отчёт в кулаке.

– Я найду тебя, – прошептал он, обращаясь не к Маше, а к тем, кто подписал этот отчёт. – Я найду вас всех. И вы узнаете, что значит быть образцом.

Он больше не искал правду для газеты.

Он искал месть.

Часть IV. Настя. Лаборатория. 15 ноября 2010 года. 16:17

Обещание Михаила – «Мы найдём её» – растворилось в ноябрьском воздухе, оставив после себя лишь горькую пустоту. Настя не знала. Она уже почти ничего не знала. Она надеялась, что это просто эксперимент…

Она наклонила пипетку. Капля крови, тёмная, почти чёрная, упала на серую ткань.

Ничего.

Тишина сгустилась. Стала вязкой, как смола. Настя вздохнула – не облегчённо, а с горьким разочарованием. Ещё одна гипотеза рассыпалась в прах. Остался только ужас. «Слава богу. Это просто мёртвая плоть. Просто болезнь. Просто…»

И тут – звон.

Не громкий. Не резкий. Хрупкий. Как первый лёд на озере, когда его продавливает сапог. Звук разбитого стекла.

Пробирка, которую Машенька, вечно любопытная, вечно живая, потянулась потрогать – выскользнула из пальцев Насти. Упала. Разбилась. Осколки рассыпались по полу как кости. Алая лужица – кровь Маши – растеклась по кафелю, смешиваясь с той, что уже лежала в чашке Петри.

Настя замерла. Сердце упало в пятки. «Нет! Только не это! Любой ценой оградить её от этого!» Она хотела броситься к дочери, проверить палец, успокоить… но не смогла. Потому что посмотрела в чашку.

И увидела невозможное.

Три секунды.

Три секунды, в течение которых мёртвая, серая ткань вздрогнула. Не дёрнулась. Не шевельнулась. Вздрогнула – как живое существо, к которому прикоснулись ледяной рукой. Она сжалась. Потом – расправилась. И на мгновение – на мгновение! – налилась румянцем. Не кровью. Чем-то иным. Чем-то древним. Чем-то, что помнило, как быть живым.

А потом – опала. Стала серой. Мёртвой. Как будто ничего и не было.

Но Настя знала – было. Она видела. Её разум, её логика, её вера в науку – всё это рухнуло, как карточный домик под порывом урагана. Теперь рушилась её вера в то, что она может защитить дочь. Это было здесь. В её крови. В крови её ребёнка.

– Он дышал… – прошептала она. Голос не дрогнул. Он упал. Упал на пол, рядом с осколками, и разбился, как стекло. – Он… дышал…

И в этот момент – в момент, когда мир рушился, когда её душа визжала от ужаса, – в её голове, без предупреждения, без звука, вспыхнуло:

Смех.

Не Машенькин – тот был рядом, тихий и понимающий. Это был их смех. Её и Михаила. Тот самый, что звучал летом на берегу озера, когда они, спотыкаясь, несли Машу на руках, а та, визжала от восторга. Смех, в котором не было ни капли тревоги, только чистая, безудержная радость. Смех, от которого щеки болели, а слёзы текли от счастья, а не от боли.

Звук был таким ясным, таким настоящим, что она резко обернулась, ожидая увидеть их – мокрых, счастливых, стоящих в дверях лаборатории, с Машей на руках, готовой окатить их водой.

Но там была только дверь. И тишина.

Смех оборвался, как будто его срезали ножом. Осталась только пустота. И осознание, что этот звук – навсегда в прошлом. Что она больше никогда не услышит его в реальности. Только в кошмарах. Только в воспоминаниях, которые будут становиться все более редкими, вытесняемые ноябрьским холодом.

Воздух в лаборатории стал тяжёлым. Не от формалина. От присутствия. От чего-то огромного, древнего, что только что открыло один глаз – и посмотрело на них.

Машенька не моргнула. Она смотрела на чашку. Её кровь – алая, горячая, детская – медленно впитывалась в мёртвую ткань, как вода в песок. Красное и чёрное. Жизнь и память. Несовместимое. Невозможное. Настоящее.

– Он просто испугался, – сказала девочка. Голос её был ровным, спокойным, как шорох дождя по крыше. – Он подумал, что Они пришли.

Настя медленно повернула голову. Посмотрела на дочь. В её глазах не было страха. Не было удивления. Было знание. Знание, которое не должно быть у шестилетнего ребёнка. Знание, от которого кровь стыла в жилах.

– Кто… «Они»? – прошептала Настя, уже догадываясь, уже чувствуя ледяной ужас этого знания.