Талмуд и Топор

Лес встретил его враждебно. Черная стена мокрых стволов, колючий подлесок, цеплявшийся за одежду, как репей, и гнетущая, плотная тишина, нарушаемая лишь шумом дождя да воем ветра в верхушках сосен. Акива понятия не имел, куда идти. Мойше сказал: «Иди за черной водой». Где она, эта вода? В какой стороне?

Он побрел наугад, погружаясь по щиколотку в хлюпающую жижу, спотыкаясь о скользкие корни, продираясь сквозь мокрые, хлещущие по лицу ветки. Его лапсердак мгновенно промок насквозь, стал тяжелым, как власяница кающегося грешника. Холод пробирал до костей, вымораживал душу.

Сколько он шел – час, два, вечность? Он потерял счет времени. Лес казался бесконечным, враждебным, одинаково черным во все стороны. Мрак сгущался, превращаясь в нечто осязаемое, липкое. Каждый треск сучка под ногой заставлял его вздрагивать и оглядываться. В каждой тени ему мерещились безликие глиняные твари или разбойники с ножами.

Он пытался молиться, но слова примерзали к губам. Пытался применить хваленую логику, вспомнить что-то из книг о странствиях или выживании – но Талмуд предательски молчал о том, как развести огонь под проливным дождем или отличить съедобный корень от ядовитого гриба. Его ученость здесь, в этом первобытном хаосе, была бесполезна, как дырявый сапог. Он был просто маленьким, испуганным человеком, замерзшим, голодным и потерявшимся в огромном, страшном мире.

Ближе к полуночи (или так ему показалось по внутренним часам, давно сбившимся) дождь немного утих, но стало еще холоднее. Акива выбился из сил окончательно. Ноги подкашивались, голова кружилась от усталости и голода. Он уже готов был просто лечь на мокрый мох и ждать конца – от холода ли, от зверей ли, от неведомых тварей, – когда услышал новый звук. Тихое, монотонное журчание воды.

Река? Он пошел на звук, из последних сил ломясь сквозь кусты. И вышел к ней.

Это была не быстрая, веселая речка. Скорее, медленная, ленивая протока с темной, почти черной от торфяного дна водой, густо поросшая по берегам камышом и ольхой. Вода несла опавшие листья, ветки и прочий лесной мусор. Несло тиной, болотом и гнилью. Черная вода. Старик Мойше был прав. Но куда теперь? Вверх по течению? Вниз? Он наугад повернул налево, вниз по течению, и побрел вдоль берега, утопая в вязкой грязи.

Он шел еще долго, пока ноги окончательно не отказались повиноваться. Но впереди, сквозь пелену тумана и пелену усталости, он разглядел слабый, дрожащий огонек. Желтый огонек в окне. Жилье! Человеческое жилье! Он собрал последние остатки воли в кулак и поплелся на свет, как мотылек на свечу.

Это оказалась покосившаяся, вросшая в землю по самые окна хижина, сложенная из грубых, неотесанных бревен, с крышей, густо поросшей зеленым мхом. Из трубы вился тоненький, едва заметный дымок. У низкой двери стояла бочка для сбора дождевой воды. Ни забора, ни двора – просто одинокая, затерянная лачуга на краю леса у черной реки.

Акива остановился в нескольких шагах. Кто там живет? Лесник-отшельник? Углекоп? Беглый каторжник? Разбойник? Стоит ли стучать? Примут ли его? Или встретят топором в лоб? Но выбора не было. Поворачивать назад, в черный, холодный лес, он уже не мог физически. Дрожащей, немеющей от холода рукой он поднял кулак, чтобы постучать в грубую, сколоченную из досок дверь. Спасение или новая погибель ждала его за ней?

Хумаш (ивр.) – Пятикнижие Моисеево (Тора).

Зогар (ивр. Зоар – сияние) – основная и самая известная книга из многовекового наследия каббалистической литературы.

Глава 6

Акива занес было кулак, чтобы возвестить о своем прибытии, но тяжелая, просмоленная дверь со скрипом отворилась сама, будто поджидала. На пороге стояла старуха. Древняя, как сам Зубровский лес, сморщенная, как прошлогоднее яблоко, с копной седых, спутанных волос, торчащих во все стороны из-под темного, засаленного платка. Глаза… вот глаза у нее были на удивление живые, острые, как шило, и цепкие, как у ястреба. Они мгновенно обежали Акиву с головы до ног, оценивая его жалкое, промокшее состояние с деловитой быстротой.

– Ох ты ж, батюшки светы! – прошамкала старуха беззубым ртом, но голос у нее оказался неожиданно бойким, скрипучим, как несмазанная телега. – Да ты никак с того света на перекладных, милок? Мокрый весь, грязь по уши, трясешься, как осиновый лист на ветру… А ну, марш в избу, пока тебя лихоманка не скрутила в бараний рог! Живо! Не стой столбом!

Не дав Акиве и слова вымолвить, она цепко ухватила его под локоть своей костлявой, но на удивление сильной рукой и буквально втащила внутрь, захлопнув за ними дверь и задвинув тяжелый деревянный засов.

Внутри хижина оказалась тесной, темной и донельзя заставленной всяким хламом. Воздух был густой, теплый, пах дымом, сушеными травами, кислым тестом и еще чем-то неуловимо пряным, тревожным, от чего слегка кружилась голова. С низких потолочных балок свисали пучки трав, связки лука и чеснока, какие-то мешочки из грубой ткани, мышиные хвостики и явно не птичьи лапки на веревочках. В углу жарко пылал очаг, над которым в черном чугунном котле что-то булькало, пузырилось и испускало странный зеленоватый пар. Вдоль стен стояли грубые лавки, заваленные тряпьем, глиняной посудой и инструментами непонятного назначения. Единственное крошечное оконце, затянутое бычьим пузырем, было плотно завешено драной рогожей. Уюта здесь не было и в помине, но было сухо и тепло – а для Акивы сейчас это было важнее всех благ земных.

– Скидай с себя мокротищу, нечистым духом от тебя несет, аж в носу свербит! – властно скомандовала старуха, ткнув морщинистым пальцем в сторону лавки. – Вот, держи, переоденься пока в дедово рванье, оно хоть и штопаное-перештопаное, зато сухое. А я тебе пока отвару целебного запарю, от простуды помогает и от нежити всякой тоже. Меня Златой кличут, коли не признал сразу. Я тут одна кукую у черной воды, знахарством промышляю помаленьку, кому корешок, кому заговор…

Акива, стуча зубами так, что, казалось, они вот-вот раскрошатся, стянул с себя насквозь промокшую одежду, чувствуя себя голым и беззащитным под острым взглядом старухи. Он быстро натянул предложенную Златой грубую холщовую рубаху и такие же штаны, которые оказались ему немилосердно велики и болтались на нем, как на пугале. Старуха тем временем уже колдовала у очага, зачерпывая из котла дымящуюся темно-зеленую жидкость в щербатую глиняную кружку.

– Пей, касатик, пей до донышка, – протянула она ему кружку. – Горько, знаю, как желчь драконья, зато силу дает да хворь отгоняет. Бедолага ты видать, не из наших краев? Заплутал в лесу-то? Аль бежал от кого? Нынче времена лихие, народу злого в лесах бродит – что волков зимой. Да и не только народу…

Отвар был действительно отвратительным на вкус – горьким, терпким, обжигающим горло, но по телу сразу же разлилось приятное тепло. Акива сделал несколько глотков, давясь и кашляя.

– Спасибо… спасибо, добрая женщина… Я… я Акива. Ребе… Учитель я. Из штетла Полянки. Шел… шел по делу, да вот… непогода застала врасплох.

– Из Полянок? – Злата недоверчиво прищурилась, и ее глазки-буравчики, казалось, впились ему прямо в душу. – Далеконько ж тебя занесло, учитель. И видок у тебя… будто не дождь тебя мочил, а сами мазиким за пятки кусали. Уж я-то их смрад чую за версту. На тебе он есть, легкий такой, серный… Что, повстречал кого в лесу али на старом погосте? Опять там нечисто, люди бают… Огоньки болотные снова заплясали, по ночам кто-то скребется, воет под окнами… Худые места тут у нас, ой худые…

Акива похолодел. Значит, не показалось? Значит, и другие знают, чуют?

– Я… я видел… – начал он было, но Злата нетерпеливо махнула рукой.

– Знаю, что видел! Не слепая, хоть и старая! – она взяла его за руку своей сухой, но сильной ладонью. – Ты вот что, учитель… Раз уж тебя сам Бог (или кто там еще?) ко мне на порог привел… подсоби старой. Ты ж человек ученый, книжный, к Богу близкий поди, молитвы знаешь сильные…

Она повлекла его за собой в небольшой, пристроенный к хижине хлев, где стоял удушливый запах навоза и больной скотины. В углу на грязной соломе, тяжело дыша, лежала белая коза. Ее бока ходили ходуном, глаза были мутными, как болотная вода, она не реагировала на их приход.

– Вот, глянь, Белка моя хворает. Третий день лежит пластом, не ест, не пьет, только стонет жалобно. Видать, надышалась огней этих болотных, проклятых, или тот, кто по ночам скребется, сглазил ее, порчу навел. Ты бы, милок, почитал над ней молитву какую особую… али водицей святой побрызгал… Авось, отпустит нечистый? Жалко животинку, одна она у меня кормилица осталась…

Акива смотрел на умирающую козу, потом на выжидающее, морщинистое лицо старухи, и чувствовал, как его охватывает тихая, холодная паника. Молитву? Над козой? От болотных огней и сглаза? Он – раввин, учитель Закона, толкователь святых текстов, а не ветеринар и не знахарь-шептун! Какие тут молитвы помогут? Где взять святую воду в этой глуши? Он понятия не имел, что делать. Но и отказать этой женщине, которая приютила его, обогрела, он не мог. Да и что-то в ее простодушных словах про «скребущегося» и «серный запах» заставило его поверить – ее просьба не была просто старушечьим суеверием. Здесь действительно творилось что-то зловещее.

– Я… я попробую, – выдавил он наконец, чувствуя себя последним самозванцем и посмешищем. – Я прочту… что смогу. Только… воды мне чистой дайте немного.

Он подошел к больной козе, чувствуя ее горячее, прерывистое дыхание и тяжелый запах болезни. Что ж, ребе Акива, вот и твое первое испытание на новом поприще. Не хитросплетения Талмуда разбирать, а изгонять беса… из козы. С чего-то же надо начинать свой путь воина, холера ясна? Он вздохнул и начал вспоминать слова из Тегилим, которые обычно читал над больными людьми. Помогут ли они козе – ведал один лишь Всевышний. Или тот, кто скребется по ночам у старых могил.

Глава 7

И Акива начал. Чувствуя себя шутом гороховым, шарлатаном и богохульником в одном флаконе, он встал над больной козой, которая смотрела на него мутными, безразличными глазами, и принялся читать псалом. Какой? Да первый, что подвернулся под язык – двадцать второй, про пастыря доброго: «Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях…». Голос его дрожал, как струна арфы под грубыми пальцами, слова путались. Он понятия не имел, имеют ли эти самые злачные пажити хоть какое-то отношение к лечению паршивой козы от болотной хвори, но Злата слушала, затаив дыхание, со сложенными на тощей груди руками и выражением такого благоговейного трепета на морщинистом лице, будто перед ней был не оборванец-ребе, а сам пророк Илия.

Акива читал дальше, запинаясь, краснея и потея, про «долину смертной тени» (что было весьма к месту, учитывая состояние козы) и про «жезл и посох», которые должны успокаивать. Он неловко поводил рукой над головой козы, пытаясь изобразить нечто вроде благословения, хотя сам ни на грош не верил в успех этого предприятия. Коза лишь тяжело, предсмертно вздохнула.

«Ну вот, – с тоской подумал Акива, – сейчас она отбросит копыта прямо под звуки псалма, и старуха меня проклянет до седьмого колена… Или просто прибьет ухватом».

Но тут произошло нечто странное. Воздух в вонючем хлеву, до этого тяжелый, спертый, пахнущий болезнью и навозом, вдруг как будто посвежел, очистился. Исчез тот неуловимый, но неприятный кисловатый запашок, который Акива ощущал с самого начала. А коза… коза вдруг дернула ухом. Потом еще раз. Потом она медленно, с видимым усилием, подняла голову и издала тихое, слабое, но вполне отчетливое «Ме-е-е».

– Ой! Слыхали?! Жива! – ахнула Злата, всплеснув руками так, что чуть не сшибла с полки пучок сушеной полыни. – Белочка моя! Голос подала! Ой, святой человек! Ой, угодничек Божий! Молитва-то какая сильная!

Коза, тем временем, сделала еще одно неимоверное усилие и, шатаясь на дрожащих ногах, поднялась. Она мотнула головой, тряхнув ушами, и неуверенно шагнула к ведру с водой, стоящему в углу.

– Да она встала! Встала! Чудо! Всевышний услышал! – Злата бросилась к Акиве и попыталась сграбастать его руку, чтобы облобызать. Акива в ужасе отдернул ее, как от огня.

– Я… я ничего не сделал, почтенная, – пролепетал он, пятясь. – Это просто… совпадение… может, отвар ваш наконец подействовал… или она просто проснулась…

– Совпадение?! – взвизгнула Злата, и ее острые глазки сверкнули не хуже новых монет. – Да я три дня над ней убивалась, какие только травы не пихала, какие только заговоры не шептала – все без толку! А ты слово Божье сказал – и хворь отступила, как миленькая! Чудотворец! Настоящий цадик**! Послал мне Господь спасение через тебя!

Не слушая дальнейших сбивчивых возражений Акивы, который пытался доказать ей, что он обычный грешный человек, полный сомнений, и уж точно не цадик, Злата выскочила из хлева и тут же принялась орать на всю округу (вернее, на весь лес, так как людей поблизости не наблюдалось):

– Люди добрые! (Хотя какие там люди, одни сосны да елки). Чудо! У нас в лесу цадик объявился! Козу мою от смерти спас! Одним словом! Святой человек пришел!

Акива в отчаянии схватился за голову. Что он натворил?! Теперь эта полоумная старуха разнесет весть о «чудотворце из Полянок» по всем окрестным хуторам и деревням! Вместо того чтобы тихо отсидеться, разузнать про черную воду и человека с воронами, он теперь превратился в местного знахаря-экзорциста! Хоть вешайся! Это была катастрофа похуже глиняного голема.

И последствия не заставили себя ждать. Не прошло и часа, как к хижине Златы, привлеченный ее воплями (или просто случайно проходивший мимо в поисках дров), подошел хмурый, здоровенный мужик с топором за поясом и перевязанной грязной тряпкой щекой.

– Слыхал я, бабка, ты тут о чудесах каких-то горланила? – пробасил он недоверчиво, смерив Акиву с ног до головы тяжелым, подозрительным взглядом. – Про святого человека? У меня вот зуб разболелся – мочи нет терпеть, хоть на стену лезь. Травы твои вонючие не помогают. Может, твой… э-э… святой человек и мне подсобит? Словом там… или чем он там коз лечит? Заплачу! Честно!

Дровосек потряс в воздухе огромным грязным кулаком, в котором было зажато несколько мелких, потускневших монет. Акива похолодел. Он посмотрел на горящие фанатичным энтузиазмом глаза Златы, на опухшую щеку дровосека, на больную козу, которая теперь с аппетитом жевала сено в углу, и понял, что попал. Попал, как кур в ощип. Его тихая миссия по поиску ответов на проклятые вопросы только что превратилась в балаган с исцелениями и изгнаниями бесов из скотины. И что-то подсказывало ему, что зубная боль дровосека – это только начало. Цветочки. А ягодки, возможно, уже зреют где-то рядом, и та неведомая сила, что наслала хворь на козу, теперь тоже обратила на него свое недоброе, пристальное внимание…

**Цадик (ивр.) – праведник, святой.

Глава 8

Акива смотрел на опухшую щеку дровосека, на его нетерпеливый, требовательный взгляд, и чувствовал, как остатки тепла от горького отвара Златы испаряются, уступая место холодному поту. Лечить зуб? Молитвой? Да он скорее согласился бы вернуться на кладбище и голыми руками душить глиняную тварь!

– Я… я не лекарь, почтенный, – пробормотал Акива, отступая на шаг и чуть не споткнувшись о ведро с помоями. – Я учитель… книжник. Молитвы, они для души хороши, но боюсь, супротив зубной хвори… тут другое средство надобно.

– Вот и я про то ж, бабка! – пробасил дровосек, сплюнув на земляной пол хижины с таким видом, будто давит таракана, и начисто игнорируя возмущенное шипение Златы. – Зубы от шепота не проходят, как прыщи от заговора! Тут клещи нужны добрые или стакан самогона для храбрости, а опосля – чтоб кто покрепче дернул! А ты – «святой человек, чудотворец»… Тьфу! – Он снова сплюнул, демонстрируя свое презрение ко всяким нематериальным материям.

Звали его, как выяснилось позже, Борин, и репутация у него в окрестных лесах была соответствующая – угрюм, нелюдим, крепко пьет, но дело свое знает туго, лучший дровосек и охотник на три версты вокруг.

– Да ты что ж это, Борин, окаянный! Гнилой твой зуб! – яростно зашипела Злата, вставая между ним и Акивой. – Да он мне Белку, кормилицу, спас! С того света вернул! Одним словом! А ты – «тьфу»! Да у тебя язык отсохнет, поганец!

– Белку твою старую, может, и спас, не спорю, – не унимался Борин, неодобрительно оглядывая Акиву с ног до головы – его нелепую мешковатую одежду, тонкие, белые руки книжника, очки, чудом уцелевшие на носу. – Может, она просто твоего вида испугалась и от страха копыта не отбросила. А вот зуб – штука посерьезнее твоей козы будет, бабка. – Он снова болезненно поморщился, приложив огромный кулак к распухшей щеке. – Хотя… – он вдруг прищурился, и взгляд его стал цепким, оценивающим, – не зуб меня сейчас больше тревожит. В лесу неладно, книжник. Совсем неладно стало.

Акива напрягся. Что-то знакомое прозвучало в ворчании дровосека.

– Неладно? Что ты имеешь в виду, Борин?

– А то и имею, – Борин понизил голос, и в его басе появились непривычные, тревожные нотки. – Третий день уже канитель эта. Капканы мои на бобров кто-то портит. Не зверь – следов-то нету почти. Просто ломает, и все. Как щепки. Силки на зайцев рвет, узлы развязывает. А вчера… вчера у Черной речки, у старой запруды… след нашел. – Он поежился, будто от холода. – Ни на волка, ни на медведя не похож след. И не на рысь. Длинный такой, когтистый, будто кто босой шел, да только пальцы… с перепонками, что ли… Как у лягушки-переростка. И вонь от него – аж глаза режет. Тухлятиной да тиной болотной. Дичь вся ушла оттуда, птицы даже смолкли. Тихо стало… жутко тихо.

Акива слушал, и сердце его снова заколотилось, как пойманная птица. Черная речка… Старая запруда… Странные следы… Перепонки… Слова Мойше!

– У реки? Ты говоришь, у Черной речки? – переспросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения и страха. – Я… я слышал про то место. Гиблое, говорят.

Борин удивленно поднял густые, сросшиеся на переносице брови.

– Слыхал? Ну надо же. А я думал, ты только в своих каракулях на пергаменте разбираешься. Да, там всегда было нехорошо. Топи, трясины. Но чтоб так – не бывало. Будто сама вода гнить начала, чернеть. И огни эти болотные… блуждающие… раньше плясали себе вдалеке, никого не трогали, а теперь прямо к берегу подходят, наглые стали, как сборщики податей. Вон, Злата не даст соврать.

– Истинная правда, Боринушка, истинная правда, – закивала старуха, крестясь. – Нечисть разгулялась, ох, разгулялась… Молиться надо! Всенощную служить!

– Молиться… – проворчал Борин, снова подозрительно покосившись на Акиву. – Ты вот что, книжник… раз уж тебя сюда нелегкая занесла, и тоже про речку эту слыхал, да и вроде как с нечистью дело имел… Может, сходишь со мной завтра поутру? Поглядишь на следы эти своими учеными глазами? Ты человек книжный, грамоте обучен, может, в книгах твоих про такую тварь болотную написано? А то бабка только охает да травой вонючей машет, толку от нее – как от козла молока. А мне, признаться честно, не по себе стало одному туда соваться. Жуть берет.

Акива растерялся. Идти с этим угрюмым, неотесанным дровосеком к гиблому месту у Черной речки? Туда, где бродят неведомые твари с перепонками? С другой стороны… это же шанс! Шанс узнать больше, понять, что здесь происходит, может, даже найти того, о ком говорил Мойше! Того, кто с воронами шепчется…

– Я… я не охотник, Борин, – осторожно сказал он. – И в следах разбираюсь не лучше, чем свинья в апельсинах. Но… я могу пойти с тобой. Посмотреть. Может, я смогу… понять что-то. Или хотя бы прочесть молитву. На всякий случай. Отпугнуть нечистого…

Борин громко хмыкнул.

– Молитву? Ну-ну. Ладно. Только если что случится – не ори и под ногами не путайся, не мешай делу. И топор свой захвати, – он кивнул на ржавый инструмент, стоявший у печи и явно принадлежавший покойному деду Златы. – Молитвы молитвами, а железо нечисть всякая не любит. Люди говорят. Завтра на рассвете у старого дуба, что у брода через речку. Не проспи, книжник.

Он решительно повернулся и, не прощаясь, вышел из хижины, снова приложив огромную лапу к ноющей щеке. Злата тут же запричитала о его неверии, плохих зубах и грядущих карах небесных, а Акива остался стоять посреди хижины, глядя на ржавый топор. Завтра на рассвете. К Черной речке. Сопровождать угрюмого дровосека на поиски следов неведомой твари. Его новая жизнь начиналась как-то уж слишком стремительно и совсем не так, как он себе представлял, листая пожелтевшие страницы Талмуда в тишине своей кельи. Похоже, пришла пора учиться не только читать, но и рубить. Хоть что-нибудь.

Глава 9

Рассвет над Зубровским лесом выдался хмурым и неприветливым, под стать их настроению. Низкие, серые тучи цеплялись за верхушки корявых сосен, а воздух был стылым и влажным, пах прелью и болотом. Акива, поеживаясь в дедовом рванье, которое за ночь так и не просохло, подошел к старому дубу у брода. Борин уже был там, мрачный, как сама непогода, и нетерпеливо постукивал топорищем по сапогу. Ржавый топор, который Злата силком всучила Акиве, неуклюже болтался у него на боку, путаясь в полах лапсердака и вызывая у дровосека презрительную усмешку.

– Ну что, книжник, выспался? Псалмы на ночь читал? Аль опять с бабкой Златой коз лечили? – проворчал Борин вместо приветствия. – Пошли, пока совсем не рассвело. Нечисть всякая света боится. Хотя та тварь, что следы оставила, похоже, и днем шляться не стесняется.

Они двинулись вдоль Черной речки, против ее медленного, ленивого течения. Борин шагал впереди, легко и уверенно перепрыгивая через кочки и поваленные стволы, его острый глаз замечал каждую мелочь – сломанную ветку, примятую траву, птичий помет на камне. Акива семенил сзади, стараясь не отставать, поминутно спотыкаясь, чертыхаясь про себя и сжимая в одной руке бесполезный ржавый топор, а в другой – чудом найденный вчера у хижины Златы, весь в грязи, молитвенник. Он чувствовал себя невероятно глупо – этакий вояка с книжкой и топором, не умеющий толком пользоваться ни тем, ни другим.

Вскоре Борин остановился у небольшой запруды, где вода разливалась, образуя мелкое, затянутое ряской болотце, поросшее чахлым камышом.

– Вот, гляди, ученый человек, – кивнул он на илистый берег.

Акива подошел ближе и увидел их. Странные, вытянутые следы, похожие на отпечаток большой босой ноги, но шире обычного и с отчетливыми следами чего-то вроде перепонок между пальцами. Следы вели из мутной воды и терялись в густых зарослях ивняка на берегу. Рядом валялся трупик выдры – вернее, то, что от нее осталось: сморщенная шкурка да обглоданные кости, будто кто-то высосал ее досуха, как ягоду. Пахло гнилью, тиной и чем-то еще, незнакомым и тошнотворным, еще сильнее, чем вчера в лесу.

– Ну? Что скажешь, многомудрый ребе? – Борин скрестил на груди свои могучие руки, ожидая вердикта. – В священных писаниях твоих про таких тварей пишут?

Акива растерянно таращился на следы. Они не походили ни на что, о чем он когда-либо читал или слышал. Демоны, духи, шедим – да. Но твари с перепонками, высасывающие выдр у Черной речки? Талмуд на сей счет хранил гробовое молчание.

– Не знаю, Борин, – честно признался он. – Не похоже ни на один известный мне вид нечисти… ни на шедим, ни на мазиким. Может, это какой-то местный дух воды? Водяной? Русалка? Хотя для русалки следы странные…

– Русалка?! – Борин грохнул так, что вороны на окрестных деревьях испуганно каркнули. Он обнажил в хохоте неровные желтые зубы (тот самый больной, видимо, еще держался на своем месте). – Русалки, книжник, мужиков молодых да девок красных в омут завлекают, а не выдр обгладывают! Да и следы у них должны быть с хвостом рыбьим, а не с перепонками лягушачьими! Думай дальше, голова ученая!

Акива хотел было возразить что-то про многообразие нечистой силы, но тут его внимание привлекло карканье. Над рекой лениво кружила стая ворон. Обычное дело в этих краях. Но одна из птиц вела себя странно. Крупный, иссиня-черный ворон, блестящий на тусклом утреннем свету, отделился от стаи, сделал круг над ними и уселся на голую ветку старой ивы, росшей прямо над ними. Он склонил голову набок и посмотрел на Акиву умными, немигающими черными глазами-бусинками. А потом отчетливо каркнул два раза – «Крра! Крра!» – и, сорвавшись с ветки, полетел не вдоль реки, не по следу таинственной твари, а в сторону, к видневшейся вдалеке, на небольшом холме, полуразрушенной каменной башне старой водяной мельницы. Той самой, о которой говорил Мойше!

– Знак! – вырвалось у Акивы почти против воли. – Борин, смотри! Ворон! Он указывает путь! Туда! К мельнице! Это он! Тот, кто говорит с воронами!

Борин проводил взглядом удаляющуюся птицу, потом перевел взгляд на Акиву, как на помешанного.

– Знак? Книжник, ты с глузду съехал? Это просто птица! Птица падальная! Глупая! А следы – вот они, здесь! Идут в камыши! Туда и надо лезть, если хочешь узнать, кто тут у нас выдр жрет!