С закрытыми глазами, или Неповиновение

Утром рано меня отправили в судебный предбанник. Долго ждал до того часа, когда «будет переведён с помощью сил сопровождения в психиатрическую больницу с целью наблюдения». Потом было далеко после этого часа, и меня вывели из предбанника, стоял возле лестницы в ожидании следующей команды.

А по лестнице величаво спускается подруга «защиты», одна рука выставлена вперёд, держит лист, повёрнутый в мою сторону, на листе несколько рукописных строк – заинтриговать меня. «Михаэль! – обращается ко мне, а я подался от неё, и она уже обращается к спине: – Ты не хочешь говорить со мной?» Несколько шагов от неё и ещё шаг за угол, здесь тоже можно ждать вертухая, они мне доверяют.

Что-то происходит за моей спиной, решают, пишут. И обходятся без меня. После шести часов в предбаннике меня вернули в камеру. Только вернули, зовут на выход. Объясняю человеку, который стоит в двери, что без бумаги, которую видел сейчас в суде, не выйду. Человек схватил меня за плечо куртки и вышвырнул из камеры в коридор. Там он громко крикнул:

– Он у меня не выйдет из камеры?!

– Кому кричишь? – спросил его.

– А вон тому, – махнул рукой вдоль пустого коридора. И пошёл. И мял другой рукой плечо руки, которой вышвырнул меня, крутил его и морщился.

Он был за главного в специальном рейсе в психушку.

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

Рассказ 14

От Иерусалима по шоссе на Тель-Авив до Мэвасерет-Цион, там поворот налево.

И запрыгали с горки под горку, из-под горки на горку. Покатились по зеленым склонам.

Место красивое. Но что душевным до этого? В окна не смотрят. А двор для прогулок – колодец с высокими стенами, не видят даже плоского неба, вверх не смотрят.

Одна команда из трёх человек сдаёт меня. Многочисленная – принимает.

В первой комнате молодая за столом. Сжимает ладошку ладошкой, протягивает их в мою сторону и вся устремляется ко мне с улыбкой:

– Вы прибыли…

– Я не прибыл, – сожалею, что обрываю её, – первое и последнее моё вам слово – шалом.

– Он отказывается, – начинает она жаловаться кому-то из моей свиты.

А меня проводят дальше, в комнату, верхняя её часть из прозрачного пластика – наблюдательный пункт, просматривается налево и направо просторный коридор с входами в комнаты, а напротив – зала со столами и приделанными к ним стульями.

Мне предлагают сесть на стул, по его виду ясно, для кого предназначенный. Захотелось его опробовать, потому что интересно, но сидеть, полулёжа, неудобно.

Добродушная толстушка с ручкой в руке готова записывать, но я её обижаю:

– Единственное, что я вам скажу – шалом.

Она огорчённая встала, а её место быстренько захватил молодой хват в тюбетейке, заговорил:

– Я медбрат. Ваше имя, фамилия?

Я молчал.

– Может, хотите проверить давление, пульс? – спросил с восточной хитрецой.

Мне стало неприятно, почувствовалось, что приближаемся к укольчику. Но совладал с собой и заявил всем и никому:

– Я не участвую в ваших делах!

Почти вплотную ко мне встал толстопузый, наверное, надзиратель, тихо сказал:

– Вы находитесь в закрытом отделении. Надо вынуть всё из карманов.

В карманах было только то, что оставили после обыска в тюрьме.

Встал и сказал:

– Вынимайте.

Он вынимал из карманов, клал на стол, проводил руками по брючинам с двух сторон, шарил по спине. Вынутое из карманов сложил в пакет. После обыска сказал:

– Ремень надо снять.

Жаль, забыл сказать, чтобы он сам снял его.

Надзиратель скатал ремень в кружок, заклеил клейкой лентой и надписал.

Ему сказали показать мне, где спят, где едят, где туалет.

– А зачем? – удивился я.

Только сейчас понял, что меня оставляют бессрочно. Остальные догадались, что я не знал, что спланировали со мной. Мне казалось, проверка может быть однодневной. Приятный самообман сменился ощущением беспомощности. Наверное, похожим образом обманывались привозимые в лагеря, где дымили трубы.

– А впрочем, мне надо в туалет! – обрадовался я, что уколами ещё не пахло, и вдруг, как сумасшедший, закричал: – Ой! – закричал уже совсем о другом, и пояснил всем: – Мне надо сообщить домашним, где я нахожусь.

– Вы позвоните по нашему телефону, – поспешила предложить добродушная толстушка, написала его номер на бумажке, написала ещё другой номер и пояснила, – а это общественный, он в коридоре.

Я набрал домашний номер и закричал в трубку, а я кричу при любом телефонном разговоре, по-другому не умею, и Любимая всегда сердится, но на этот раз закричал тихо и равнодушно, чтобы не пугать:

– Я в сумасшедшем доме!

Потом успокаивал, но не долго, ведь телефон не мой, надо быть экономным.

Теперь я был готов начать новую жизнь с туалета.

Надзиратель вывел меня из наблюдательного пункта. Он показал, где мы спим, где мы едим, где мы писаем. Дверь я не закрыл по тюремной привычке, чтобы вертухай мог видеть. А когда повернулся, увидел надзирателя, который наблюдал за мной. Воду я не забыл спустить. И был доволен, что это хорошо говорило обо мне.

Прямо из туалета я вышел в новую жизнь.

Меня принимали хорошо – меня не видели.

Душевные, в отличие от недушевных, заняты только собой. Прогуливаются по просторному коридору из конца в конец, отдыхают в дворике, греются на солнышке, с аппетитом кушают.

В том кэгэбэ, незадолго перед отъездом, меня «замели» на много часов. Любимая позвонила американскому корреспонденту, что меня нет уже шесть часов. В это время со мной «беседовали» за столом. Входит ещё один их человек и стыдит меня: «Михаил Шимонович, только что Голос Америки передал, что вот уже шесть часов, как вы исчезли». Наклонил голову вбок и взгляд полный иронии уставил выше меня. Я упёр локоть в стол, щекой лёг на кулак, опустил глаза. Профессионалы знают, как стыдить культурного человека, а культурный человек знает о системе Станиславского.

Если сегодня Любимая позвонит американскому корреспонденту, то после первой фразы, что мужа забрали в психушку, ей ответят, что ошиблась адресом.

Мой звонок домой дал результат – немедленно приехал сын со своим товарищем, нас заперли в комнате для встреч. Сын привёз тфилин и талит, волновался за мои молитвы.

Рассказал ему, что в тюрьме был интересный человек Биньямин, на суде стоит спиной к судье, молчит, протокол не берёт, у него взял тфилин и талит.

Рассказал, что вчера вечером был миньян в синагоге. Сын спросил: а как с миньяном здесь? Очень хотелось, но я собрал все силы, дождался сына – вот тогда-то уж мы насмеялись. Сквозь слёзы рассказал ещё смешное, увиденное здесь. Но вдруг осёкся – о душевных или хорошо, или никак. Пусть поздно – но исправился.

Ещё сын привёз большую сумку вещей и чёрный хлеб ручной работы. Вещами, в которых мне будет тепло в психушке, он обидел меня, но я их принял, чтобы не обидеть его за смирение, что меня загнали сюда. А от хлеба отказался и объяснил, что одну еду я уже пропустил и отказ от еды – это единственный протест, что меня загнали сюда. Сказал без умысла, а получилось с умыслом. Сын долго не уходил.

Потом я читал Псалмы в тихом месте, в конце коридора, недалеко от запираемой двери – она притягивала к себе.

Никогда не читал в один день так много.

Закрытое отделение долго отходило ко сну. В столовой за столом было удобно писать. Кое-кто ещё слонялся, но мне не мешали. Работал телевизор, но зрителей, кроме моей спины, не было. Когда пригасили свет, даже стало уютно. Потом стало поздно. Появился ночной дежурный. Попросил у него матрас и одеяло. Он предложил мне кровать в безлюдной комнате. Сказал ему, что это не мой дом и лягу в коридоре. Он посочувствовал, что очень меня понимает, и выдал матрас и одеяло. Увидел, что ложусь во всём, в чём стоял, предложил пижаму. Я отказался.

Спалось хорошо. Утром поверх одеяла обнаружил пижаму и свитер. Встал, когда ещё не ходили из угла в угол. Молился в углу. Когда кончил молитву, прежде чем сделать три шага назад, предварительно оглянулся и увидел мой «миньян» – нескольких душевных, о которых или хорошо, или никак.

Появился толстопузый надзиратель, прикатили тележку с едой, начался завтрак.

Спросил толстопузого:

– Я могу получить мой пояс?

– Зачем? – сказал он равнодушно.

– Брюки сползают, – продемонстрировал приспущенные брюки, которые без пояса не держались, даже не знал, что у меня такие водятся, что по случаю было кстати.

– Почему? – сказал он равнодушно.

– Я не ем, – и показал: втянул в себя живот, оттянул брюки и всунул кулак.

– Будем кормить принудительно, – равнодушно заключил толстопузый.

Довольный скромной демонстрацией, пошёл на своё любимое место, к двери на выход. Читал псалмы.

Вошёл незнакомец, проходя возле меня, на ходу спросил: «Вы Бабель?» – «Да», – только успел ответить и чуть приподняться, а он махнул рукой и, удаляясь, сказал: «Сидите, сидите». Приподняться – это не больше как привычка культурного человека: нельзя, чтобы кто-то сидел, а кто-то стоял, когда разговаривают.

Вновь открылась дверь, и меня пригласили в комнату для встреч. Визит двух соседей из района, где проживаю. Принесли что-то из тёплой одежды, заботятся, чтобы мне было тепло в психушке. Я им это не высказал, но одежду не принял. Если от всех принимать, шкафа не хватит.

После визита вернулся к псалмам. Было время дневной еды. Один душевный поставил на стул рядом со мной полную тарелку еды. Для него такое действие было бы победой разума над тьмою, но это был луч тьмы надзирателя в светлом душевном царстве. Мне пришлось удалиться от тарелки. Через некоторое время он же принёс в ладонях куски картошки в соусе, я поблагодарил, и он унёс приношение. Я чуть не заплакал, когда смотрел на добрые руки, державшие для меня тёплую картошку. Никогда не забуду!

Когда у меня появилась телефонная карточка, данная сыном, хотел сообщить своим номера телефонов, по которым можно дозвониться в психушку. Постучал в пластик наблюдательного пункта, открылось окошко, попросил номера телефонов, дежурная написала номер общественного телефона. Я попросил другие номера, она сказала «не положено» и закрыла окошко. Один душевный стоял рядом, слушал и даёт мне список с именами начальницы заведения, докторов, их телефонами и говорит: "Знал, что нужно будет тебе, вот и приготовил". А что на это я, идиот? Говорю «спасибо». Всю жизнь буду помнить!

Обед кончился, тарелка с едой стояла на стуле. Я читал псалмы. Дверь открылась, и незнакомка объявила, что за мной приехала полиция.

В наблюдательном пункте вернули отобранное у меня, и с большой сумкой я пошёл на выход. За дверью стояли знакомые полицейские, которые сутки назад привезли меня сюда, и группа персонала, которая только что вернулась с обеда. Сытые, в тёплых по-зимнему одеждах, прохладный лес, чистый воздух, румянец на щеках, настроение приподнятое. Полицейские шутили ни о чём со знакомым им персоналом. Проводы получались тёплые. Персонал не спешил. Мне они не знакомы. Хотелось увидеть заведующую. «Это вы заведующая?» – спросил одну не молодую женщину. Не угадал и спросил другую и угадал. Увидел. Теперь надо было оправдать свой интерес, и спросил громко:

– Так я могу ехать?

За один такой вопрос надо было оставить до полного излечения.

Она улыбалась себе и, не прекращая ковыряться палочкой в зубах, посоветовала:

– Я вам советую отвечать на вопросы в суде.

И возразил я тоже громко:

– Против меня ведётся суд кэгэбэ, его я не признаю.

Всем моим слушателям эти слова не в новость: персонал состоял из «русских» и русских, которые не меньше меня знают о том и этом кэгэбэ, а полицейские больше меня знают об этом кэгэбэ и валяют дурака со мной.

Начальник рейса громко засмеялся:

– Мы не кэгэбэ, а только исполнители.

– Все тут кэгэбэ, – смеялся и я, – я тоже помогаю кэгэбэ – плачу налоги.

Из конторской комнаты вышел ещё один «русский» или русский, показывал полицейским какие-то бумаги, говорил о моём несоучастии. Полицейские слушали молча, снисходительно улыбаясь. Он ретировался.

Ведь знает, кто здесь командует парадом, а выпендривается. Вылечат.

Решения принимаются не в этом тихом лесочке.

И не в суде.

Полицейские пошли к машине, а я за ними.

Говорю начальнику:

– Эта женщина работала на кэгэбэ и там. А кто из них не работал на кэгэбэ – знают, что надо работать.

– Ты слышишь, что он говорит? – обращается начальник к водителю и весело смеётся, – она работала на кэгэбэ там!

И мы покатили.

Подпортил малость начальник, которого попросил сообщить Любимой, что из психушки меня переводят. Через окошко, разделявшей нас спинки кабины, ответил кивком головы, мол, успеешь.

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

Рассказ 15

Из машины водитель-полицейский доставил меня прямо в суд. Сел я на лавку при входе, на своё привычное место напротив судьи, закрыл глаза. «Защита», от которой была только подруга, подскочила ко мне несколько раз – ей надо поговорить со мной в коридоре. Я отмалчивался, но всё-таки громко похвалил её: «Уважаемая, я не против тебя, не хочу обидеть тебя, но и не желаю разговаривать!» На меня зашикали, что сказано было громко. Полицейский устроился возле меня. Я стал ждать конца говорильни.

Вдруг чувствую рядом, ниже моего лица: справа – «защита», слева – прокуратуры. То ли наклонились ко мне так неприлично, то ли сидят на корточках. Но говорят одно и то же: «Михаэль, соглашайся на условное заключение, на этом кончаем и идём по домам». По нескольку раз повторили и отстали.

Потом слышал взволнованный голос «защиты». Потом долго говорила судья. И вдруг рядом со мной радостный голос «защиты»: «Михаэль! Ты идёшь домой!» Потом толчок полицейского, я открыл глаза и мы пошли.

По дороге он сказал: «Через три месяца снова будем брать тебя».

Позвонил Любимой. В автобусе – на привычное заднее место: анализировать ход товарища кэгэбэ.

Протокол

Прокуратура: Мы получили обращение из больницы <>, согласно которому обвиняемый не согласен на госпитализацию. Они просят продления постановления о задержании с целью госпитализации. Мы просим отозваться на просьбу. Наше мнение очень облегчает, доказательства сильные, если обвиняемый продолжит молчать, доказательства будут более сильные. Я попрошу суд убедить его прийти к соглашению. Наше мнение, в случае окончания дела сегодня, это условное заключение только. Для его пользы предпочтительно, что госпитализация в закрытом отделе не поможет. Моё предложение закончить суд сегодня соглашением.

Защита: Задержание на этой стадии, по моему скромному мнению, не законно по причине, что суд не задержал его, а послал его на проверку и задержание будет для доставки его в больницу <>, беседовала с психиатршой, и она сказала, что он не соучаствует, не было у неё права оставить его здесь в принудительном задержании или, как альтернатива, задействовать её гражданские полномочия. Факт того, что он прибыл в суд принудительно, требовал представления постановления о задержании, было возможно продолжить заниматься этим делом также без сегодняшнего задержания. Относительно дела, я затрудняюсь высказать мнение, нет у меня согласия клиента, и я не знаю его мнения, и я не могу согласиться с таким шагом, право суда дать постановление о принудительной госпитализации, но не задержание, на несколько дней с целью самой проверки, по статье 15 часть 3, всё это на ограниченный срок, это тоже проблемно. Если правильно поняла, это отсутствие соучастия и должны доказать суду, что существуют причины для госпитализации, всё, что написано в статье 9, и всё это, по моему скромному мнению, не осуществляется. Поэтому, попрошу освободить обвиняемого. Относительно самого дела, трудно мне вести доказательства в деле, без линии защиты.

Прокуратура: Фактически, технически существует причина для задержания.

Решение

Поведение обвиняемого, действительно, непонятное и необычное, но видно, что психиатр, который проверял обвиняемого, не убедился, что существуют исключительные обстоятельства, свидетельствующие о его невозможности предстать перед судом. Правда, не имеется положительного решения по этому делу, но формулировка рекомендации, согласно которой «невозможно исключить», что говорится о психиатрической патологии, склоняется к предположению, что не говорится о душевной болезни, которая не позволяет продолжения суда. Несмотря на то, что обвиняемый обвинён в насильственных проступках, говорится об уровне более низких насильственных действий. Также мнение прокуратуры о наказании относительно лёгкое. В этих обстоятельствах, как мне видится, указание о задержании ответчика на срок не отменяемый, не будет пропорционально обвинениям против него. Поэтому, при отсутствии соучастия со стороны обвиняемого, не будет подано на этой стадии дополнительное мнение психиатра.

Суд: Обвинение зачитано обвиняемому.

Обвиняемый не реагирует. Объяснено обвиняемому, что недача ответа способна усилить доказательства против него.

Решение

Установлено для доказательств на день 1.5.06 в 10:00. Обсуждение, установленное на день 21.2.06, отменяется. Также, установлено дело напоминания на день 25.4.06 в 9:00. Если не появится обвиняемый в этот срок, будет дано решение о его задержании с целью доставки его на данное заседание. Секретариат пригласит всех свидетелей прокуратуры. Будет ясно, что обвиняемый сейчас не находится в задержании. Рекомендовано, что вернётся в психиатрическую больницу <>, продолжить проверку, но он не обязан сделать так. Дано сегодня 19.1.2006 в присутствии сторон. Судья <>.

(Так!)

«Ой!» – закричал огорчённый, но и радостный.

Вот свяжись с такими, тяни их на матч столетия! А они – в кусты: предлагают сделку, которую я, конечно, отклонил. Кэгэбэшный прокурор демонстрировал силу – привёл кэгэбэшного жалобщика за ручку, усадил болезного и держал за ручку – вот, мол, какие у нас сильные доказательства! Хорошо, что у суда не было затмения мозгов проверить его здоровье и его «дела». А то бы испортили поединок, о котором один я забочусь, чтобы сделать его великим.

Пришёл домой, а там все меня ждут и внуки смотрят на меня, ничего не понимая, но скоро начнут догадываться, что их дед всё по тюрьмам и по психушкам.

Сын спросил с улыбкой:

– Зачем тебе это? Возьми хорошего адвоката, он быстро докажет твою правоту.

– Ты не понимаешь, – начал я безнадёжно объяснять то, чего невозможно объяснить тому, кто не родился в той кэгэбэшне. Но распрямил согнутую тюрьмами и психушками спину и продолжил вдохновенно: – Стрелки кремлёвских курантов приближаются к двенадцати ночи, Левитан торжественно объявляет на всё государство, в одном конце которого ещё не легли спать, а в другом давно уже встали, что экс-чемпион мира гроссмейстер Ботвинник отложил партию с чемпионом мира гроссмейстером Талем и записал свой сорок первый ход; потом гремят куранты: «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», «бом-м!», – я честно отбомбил двенадцать раз, – и с шумом ниагарского водопада обрушиваются первые аккорды гимна, – я развёл руки и тряс дирижёрскими палочками и грянул вместе с Ниагарой: – «сою-ю-юз… не-е-еруши-и-имый…», и утром простая колхозница рассказывает простому рабочему простыми русскими словами, что в партии миттельшпиль перешёл в эндшпиль, а к вечеру всё государство приникает к радиотарелкам, – я припал ухом к стеклянной дверце книжного шкафа, – узнать, что записан ход… даже слеза во весь экран на торжествах наследия Рабина не тянет на торжество наследия записанного хода… все замирают… в радиотарелке слышно разрывание конверта… ещё несколько напряжённых секунд… гроссмейстер Левенфиш взволнованно читает: «ферзь f3-g4!!!» – такие простые русские слова радостно передаются из уст в уста…

Хохотали все, особенно внуки, глядя на своего папу, который задрал ноги выше стола и сквозь смех с трудом выговорил:

– Ни слова не понял, – и вновь закатился от смеха.

Да, с русским у него плоховато. Но я же говорил на иврите! Чтобы всем было понятно.

Вот так никому не понятно про здешнюю кэгэбэшню, в которой родились.

Опустив ноги, но, не отсмеявшись, сын тыкал в меня рукой, как в чучело огородное:

– Чего ты хочешь доказать? – он не говорил, а охал от смеха, – ты умнее Всевышнего? Ох!

Мне не было стыдно, что сын умнее отца, а стало стыдно, что не мог отказаться от увлекательного матча столетия – мои страстишки сильнее моей веры?

– Хочу помочь евреям, – жалко промямлил я.

– Ох! – стонал сын, ослабев от смеха, повалившись на бок и вытирая слёзы, – всё идёт по Его плану! Ох!

– Но мы тоже должны прилагать всевозможные усилия, – сопротивлялся я неуверенно.

– Всевышний хочет от тебя одно усилие – учиться, – сын одержал победу, и мы с ним поменялись ролями, теперь он поучал меня, но добродушно: – ты должен больше учиться.

Все были весёлые и довольные, особенно Любимая. Теперь-то мне, пристыженному и осмеянному, некуда будет деться, как ехать после тюрем и психушек на Мёртвое море. Там сыну предстояло три дня следить за кашрутом большой группы, которая сняла целый отель. Сын брал свою семью и маму, но Любимая никак не соглашалась быть без меня и винила, что не думаю о её здоровье. А мне было жаль тратиться на себя. Теперь же я только поартачился немного. Но смекнул, что там будет работа над домашней заготовкой!

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

Рассказ 16

А пока надо записать мой ход в отложенной партии. Забрался в свой закуток, живое пространство – метр на полтора, меньше бывает только карцер и камера пыток, в которых рождается всё великое.

Слово – теории: «Ботвинник торжественно проводит языком по клейкой кромочке конверта с записанным ходом, взволнованные зрители поднимаются со своих мест, а он передаёт судье, тот – чекисту, а тот – в несгораемый шкаф, возле которого встают в почётный караул двое с выпученными по инструкции глазами».

Ещё пример: «Стейниц откладывает партию с Цукером в 1873 году в парижском кафе "Мон-ти-ша", веселит завсегдатаев кафе: бумажку с записанным ходом втыкает в наполовину съеденный торт, которым наградил соперников хозяин кафе – и он же организатор первого чемпионата мира, который сам щедро подносил им чашечки кофе. Довольные зрители разошлись, кафе опустело, Цукер задержался выпить ещё чашечку, отрезал кусок торта, в нём оказалась бумажка, чуть не съел записанный ход и снова всунул в торт. Матч Цукер всё равно проиграл, но уже под именем Цукерторт».

Теоретические размышления очень кстати прервал звонок человека из народа, который обязательно скажет весёленькое, если вернётся с собственных похорон. Слово – народу.

– Что делаешь? – с ходу смеётся он, – они оставили тебя?

– Партия отложена, – простодушно отвечаю, – сейчас думаю, какой ход записать.

Он уверен, что говорю со смехом, как и он, – только так разговаривают умные.

– Ой! – радуется он своему предложению, которое, я уже знаю, сейчас последует: – Остапа Бендера помнишь? Гаси свет и рви когти!

Вот на него не обижаюсь. Когда он однажды удивился помехам в моём телефоне, я сказал, что нас слушают, а сам себе в это время печатаю, так он смеялся над нашими слушателями, которые, по его мнению, работать не хотят и проводят итальянскую забастовку; рассказывал им, как пьют чай где-то на востоке забастовщики от рождения, подобные им, а я себе печатаю; а он показывал им в звуковом сопровождении, как там, на востоке, тянут чай из блюдечка лодыри, подобные им, в толстых халатах на вате и в тени деревьев.

Я себе печатаю, но тоже иногда вставляю слово:

– Оставили они меня или не оставили, – они остаются со всеми вами.

– А мы из пушки по этим воробьям, – он ставит точку в одной смешной теме и начинает другую смешную тему: – Ха! Да, чуть не забыл, этот, ну, как его? Да ты его знаешь, так он считает, что тебя просто попугали. Ха-ха-ха!

– Ничего себе – попугали, – возмущаюсь я равнодушно, потому что печатаю.

– Они не карательные, – гогочет он, – а пугательные органы!

Чтобы выключить телефон, начинаю тоже тихонько гоготать, тогда это получается непринуждённо.

Последнее слово – за Любимой. Она в салоне, который примыкает к закутку, читает на диване новый детектив.

– Ты слышишь, слышишь? – делится со мной его литературными перлами, значит, не только рядом, но как бы идёт ко мне в закуток: – Ха! «Глубокие залысины выдавали недюжинный ум капитана». Ха-ха!"

Я тоже охотно иду к ней в салон. Иду сюда-туда, потом туда-сюда.

– Тебе делать нечего? – спрашивает: – Суд кончился?

– Никогда не кончится, – отвечаю.

– Хорошо тебе!

– Что хорошо?

– Хорошо ты это придумал.

– Что придумал?

– Вот это, – она кивает в сторону закутка. – Про что пишешь?

– Про кэгэбэ. А про что читаешь?

– Чтобы ни о чём не думать. У тебя больная жена, уделяй ей внимание. А он про кэгэбэ! Кому это интересно, кроме тебя?