Офальд

скачать книгу бесплатно


– У тебя перед глазами есть достойный пример. Жених Леагны…

– Этот вонючий олух? – саркастически перебил Офальд. – Этот великолепный герр Еол Аурьлаб, которого ждет невероятная карьера в налоговом ведомстве Инцла? Я скорее сдохну, пока он переползет из младшего налогового инспектора в старшие!

– Не тебе, сопляку, судить о перспективах Еола, – резко сказал Илоса. – Он на хорошем счету у начальства, и…

– И вы все ждете не дождетесь, как бы поскорее сбагрить Леагну этому ничтожеству, – быстро договорил за Телгира-старшего Офальд. – Он ее быстренько обрюхатит, чтобы без помех продолжать играть в кости в самых грязных заведениях Инцла!

Воздух, казалось, взорвался от звонкой пощечины. Илоса тут же отскочил от сына, схватившегося за покрасневшую щеку. Губы обоих побелели. После долгой паузы Офальд прошипел:

– Я принял решение и буду рисовать.

– Не будешь, – зловеще ответил отец, усилием воли возвращая себе присутствие духа. – Я не позволяю тебе так безответственно относиться к своему будущему.

– Может быть, я сам имею право решить, кем мне быть, и чем заниматься? – патетически воскликнул Офальд срывающимся голосом. Он отпустил щеку, воздев руки к низкому потолку, и очень напоминал сейчас слегка ощипанную птицу, которой задала трепку ее собственная стая. Мальчик скрежетнул зубами и с невероятно надменным видом скрестил руки на груди, выставив вперед правую ногу и оттопырив нижнюю губу. – Мое призвание, моя цель и моя жизнь – рисование. Мне плевать на математику, химию и прочую белиберду. Я хочу быть художником и буду им.

– Пока я жив, ты не станешь художником! – взорвался Илоса. – Я запрещаю тебе и думать об этом! Ты возьмешься за ум и начнешь учиться как полагается, иначе… – отец неожиданно кашлянул, пошатнулся, ухватился за косяк, выронив трубку, но тут же выпрямился и продолжил твердым голосом, – иначе ты закончишь в канаве под забором, с бутылкой в руке и своими картинками в качестве подстилки!

– Я не собираюсь учиться в твоей сраной гимназии, – выпалил Офальд с ненавистью, даже сквозь необычайное волнение с удовольствием отметив, как светлые глаза отца выкатились еще больше: в доме Телгиров строго-настрого запрещалось употреблять бранные слова. – Я не собираюсь становиться таким же как ты, чтобы сорок лет глотать пыль и кашлять кровью! Я ненавижу такую жизнь!

– Служба, – загремел Илоса, – это самое лучшее, чему ты можешь посвятить свою жизнь, чтобы не сделать ее жалкой! Ты будешь уважаемым человеком, сможешь содержать жену и детей, а твоя страна будет любить и оберегать тебя за твою преданность – если ты этого до сих пор не понимаешь, так это от того, что ты глупый маленький щенок, который никак не поумнеет! Твои мерзкие оценки это доказывают, ты, ленивый бездельник, невежественный второгодник, даром просиживающий штаны в лучшей инцлской школе!

– Эта лучшая школа – дерьмо собачье! – уже не сдерживаясь, завизжал Офальд. – В ней работают одни идиоты и извращенцы в засаленных воротничках!

– Прекрати браниться в моем доме! – заорал и Илоса. – Следи за своим поганым языком! Ты будешь хорошо учиться, исправишь неуды по рифаянцскому и математике, а потом станешь чиновником! – Он сглотнул, откашлялся, перевел дух, и заговорил спокойнее, прижав руку к левому боку. – И заруби на своем маленьком носу: пока я жив, забудь о карьере бездарного мазилы.

– Тогда сдохни, сдохни, сдохни! – Офальд кричал, дергаясь всем телом, на губах запузырилась слюна. У него начался нервный припадок. Илоса сделал два быстрых шага по направлению к сыну, размахнулся и сбил его с ног тяжелой оплеухой. Крик тут же смолк. Мальчик лежал на полу, тяжело дыша и все еще подергивая конечностями, из носа показалась тонкая струйка крови, глаза горели. Отец наклонился к нему и схватил за горло.

– Ты. Будешь. Чиновником. – сказал он раздельно. Две пары голубых глаз на несколько секунд встретились, меча искры с одинаковым неуступчивым упрямством. Затем Илоса разжал пальцы, голова Офальда мотнулась назад, и мальчик крепко приложился затылком о добела выскобленные доски пола. – Ты. Будешь. Чиновником. – повторил Илоса и поспешил уйти. Он чувствовал, что еще немного – и ему придется признать поражение перед своим упрямым отпрыском.

Только вчера, в ясную январскую пятницу, отец взял сына в свою бывшую инцлскую контору, где Телгира-старшего до сих пор помнили, как строгого, но справедливого начальника, несмотря на то, что Илоса уже восемь лет как пребывал на пенсии. Он с удовольствием водил мальчика по просторным комнатам, объясняя, как и что устроено в таможенном департаменте, привычно перекидывался словечком-другим со старыми сослуживцами, знакомился с молодежью, надзидательно выравнивал неряшливые стопки бумаг на краях массивных столов и вообще чувствовал себя как рыба в воде. Мрачный Офальд таскался за отцом по пятам, бурчал что-то невпопад, отводил глаза и держал себя бука-букой. Илоса даже решил как следует выдрать строптивца сразу по возвращению в Диноглен, но дал себя уговорить пропустить пару стаканчиков в соседней пивной, где – вот уж действительно, чудо по нынешним беспокойным временам – ничего не изменилось, начиная от солидной дубовой мебели и заканчивая огромными брылями кельнера. Сын отправился домой, а Илоса как следует отметил встречу с давними друзьями и примкнувшими к ним чиновниками из соседнего земельного ведомства – немного снобами, но все же славными геррами, внимательно слушавшими разглагольствования Телгира о нынешнем положении дел в славном Ивстаяре, о мощи римнагских народов и о прочих очень важных вещах – Илоса говорил долго, всего и не упомнишь. В итоге, когда он вернулся в свой большой, не слишком складный дом у самого диногленского кладбища, Офальд уже спал. Отец решил отложить важный разговор на утро субботы, перед тем, как по давно сложившемуся распорядку он пойдет на прогулку, чтобы завернуть в местную гостиницу за аперитивом.

Разговор состоялся, и Илоса вылетел из дома в самом скверном настроении, едва успев облачиться в новехонькое, достойное столь солидного человека пальто. В левом боку кололо, легкие, казалось, вместе с воздухом наполнялись водой, а из горла вырывалось хриплое, влажное дыхание, смешиваясь с январским морозцем и неохотно отделяясь от губ тяжелым рыхлым облачком. Герр Телгир заставил себя идти спокойно, как и подобает уважаемому чиновнику, государственному служащему, не один десяток лет верой и правдой отдававшему все силы своей стране, и наслаждающемуся заслуженным отдыхом на пенсии.

Илоса Телгир, несмотря на пристрастие к пиву и вину, любовь к острой и жирной пище, страсть к крепкому трубочному табаку, отвращение к каким бы то ни было спортивным занятиям – исключая неторопливые моционы от дома к пивной или пасеке и обратно – оставался моложавым и выглядел младше (пусть и ненамного) своих шестидесяти пяти лет. Сеточка лопнувших сосудов на мясистом носу и умеренно полных щеках оттенялась пышными бакенбардами и подусниками, волосы на голове поредели не критически, живот оставался в категории брюшка и даже не собирался переходить к брюху, а движения не подвергались старческой расплывчатой неуклюжести. Илоса очень гордился, что его последний ребенок родился, когда ему было уже пятьдесят восемь – и даже через пару лет после этого он нередко мешал всегда покорной Ралке спать по ночам. Сейчас, когда герру Телгиру уже стукнуло шестьдесят пять, с альковной лихостью было покончено раз и навсегда, но Илоса все еще позволял себе отпустить тщательно выверенную – только для ближнего круга – непристойность в адрес красивой девушки, неизменно вызывавшую уважительные смешки приятелей, как следует подогретых несколькими кружками доброго пива.

Бывший старший официал, уважаемый и добропорядочный житель Диноглена, кое-как приведя в порядок растрепанные чувства, направлялся к ближайшей гостинице, где каждое субботнее утро привык коротать время за бокалом вина, ждавшим его ровно в десять на барной стойке. Стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы хоть немного стихло проклятое колотье в боку, Илоса слишком резко вдохнул, а вместе с выдохом на любовно начищенные Ралкой пуговицы пальто выплеснулся фонтанчик крови, орошая все вокруг. Мужчина вскинул руку к мгновенно ставшему чересчур тугим вороту, по инерции сделал еще несколько шагов вперед, заваливаясь вбок, а темно-вишневые капли весело танцевали на белом покрывале снега у обочины, вырисовывая замысловатый узор. Илоса неловко повалился прямо на этот красно-белый ковер, мимолетно удивившись, почему вместо припорошенных снегом мысков темно-коричневых ботинок перед его глазами вдруг оказалось неправдоподобно ясное зимнее небо. Он медленно сморгнул, и вместо яркой синевы весь обзор перекрыло широкое испуганное лицо соседа Окнарда Ешрефа, провал рта которого несколько раз сомкнулся и разомкнулся.

– Ты не будешь художником, – миролюбиво сообщил лицу Илоса, чувствуя, как в боку вместо частых уколов разливается блаженная теплота. Лицо перед ним закачалось, раздвоилось, и Телгир провалился в длинный глубокий тоннель, увешанный непристойными картинками с размашистыми автографами сына в левом нижнем углу, на которых обнаженные нереиды сливались в жарких похотливых объятиях, прямо на глазах у мастурбирующих друг другу фавнов с кроваво-красными губами. Илоса летел в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону, ему было мерзко, мерзко, МЕРЗКО, он пытался дотянуться хотя бы до одного из этих нечестивых изображений, сорвать его, уничтожить, растоптать, но растопыренные пальцы все время хватали только пустоту. Тело чиновника закружилось вокруг своей оси и картинки начали вращаться вместе с ним, сливаясь в один большой, пошлый, омерзительно-животный порочный круг. Буква "О" в имени Офальд растягивалась и сокращалась, будто подмигивая незадачливому отцу. Из последних сил Илоса попытался ухватиться хотя бы за этот издевательский глаз, однако тот куда-то пропал. Телгир пытался кричать, но из горла вырывалось только теплое липкое дыхание, растекавшееся по всему телу и никак не желавшее принять форму легкого облачка, тающего в веселых отблесках зимнего ивстаярского солнца.

Пока Окнард вместе с сыном Сакмом из последних сил тащили герра Телгира к гостинице, взывая о помощи к редким прохожим, надрываясь, уворачиваясь от молотящих по воздуху рук соседа, изо рта Илосы толчками шла дымящаяся кровь, заливая его одежду, руки и штаны добровольных носильщиков, утоптанный снег, ступени крыльца. На помощь бросился хорошо знавший Илосу портье, еще один прохожий придержал тяжелые двери, встревоженные постояльцы подбежали, чтобы посмотреть на причину поднявшегося переполоха. Бывшего таможенника уложили на кожаную кушетку, приподняли голову, приложили к вискам лед, скользящими и срывающимися с пуговиц пальцами расстегнули добротное шерстяное пальто, но доктора Илоса Телгир так и не дождался. Его голубые глаза открылись последний раз, чтобы найти упрямого сына и еще раз сказать ему, что он никогда – никогда! – не станет художником, но остановились на полпути. Часы показывали без трех минут десять, и бокал красного вина уже ждал Илосу на барной стойке. Его выпил Ешреф.

Когда Ралка, не помня себя, прибежала в гостиницу, бренным останкам ее мужа уже придали более-менее пристойный вид. Пальто было застегнуто, кровь кое-как оттерта, глаза прикрыты. Следом за матерью в вестибюль ворвался Офальд. Увидев тело отца ("сдохни! сдохни!"), мальчик сделал два неуверенных шага по направлению к нему, не отрывая взгляда от внезапно заострившегося носа, и упал на колени. Позже Окнард Ешреф рассказывал всем желающим его послушать, что "такого воя, как от мальчишки Телгира в тот день, я, ей-ей, ни в жисть не слыхал".

* * *

Погруженный в свои мысли, Офальд шагал по знакомой до последнего камешка дороге. Карман оттопыривался от карандашей, угольков, ластиков и кистей, в сумке болтались коробка с красками, пара книг и несколько свернутых в трубочки неоконченных рисунков с видами весеннего Линца и его окрестностей. Пятна румянца на вечно бледном вытянутом лице мальчика смотрелись нездорово, впечатление от общего болезненного вида Телгира усиливалось из-за лихорадочного блеска в его глазах. Мальчик почти не смотрел по сторонам, и чуть было не попал под лошадь, хозяин которой заорал, что "выдерет идиота, если он еще раз попадется ему на глаза". Добавив еще парочку сочных эпитетов в адрес "безмозглого недомерка", возница хлестнул лошадь, и та всхрапнула, сделав вид, что побежала чуть быстрее, не ускорившись при этом ни на йоту. Телгир даже не успел испугаться, отскочив в сторону, но спускать неотесанному фермеру его грубость мальчик не собирался. Брезгливо поморщившись, он ухватил большой липкий комок грязи с обочины и, быстро прицелившись, запустил его в широкую спину возницы. Взрыв ругательств подсказал меткому стрелку, что его выстрел попал в цель, но любоваться делом своих рук было некогда: Офальд скатился в придорожную канаву, изрядно вымазав твидовые штаны и крепкие ботинки, и припустил к дубовой роще, намереваясь сделать крюк в парочку лишних километров. Мальчик так ни разу и не оглянулся, и вопли мужлана быстро затихли вдали.

В начале весны после нескольких тяжелых разговоров с матерью о его будущем Офальд отправился в Инцлское гимназическое общежитие. Он по инерции продолжал ходить в школу, где Рудэад Юмхер, ставший его классным наставником, тщетно пытался увлечь своих учеников рифаянцским и римнагским, а Грехин Шард, преподаватель математики, поставил в школьном табеле "неудовлетворительно" и разразился пространным письмом, адресованным Ралке, с требованием привести сына в чувство и заставить его заниматься хотя бы на одном уровне с отстающими. Офальд, давно решивший, что никакая математика ему не нужна, все же не отваживался окончательно бросить учебу. Чувство внутреннего протеста угасло в нем после смерти отца, которого он боялся, но по-своему уважал. Теперь мальчиком владели лень, смутное беспокойство и только любовь к матери удерживала его от радикальных шагов. Офальд нередко прогуливал уроки, плохо работал в классе, невпопад отвечал преподавателям и даже позволял себе дерзить им. На выходные Телгир-младший возвращался в отчий дом, где играл с Улапой, холодно беседовал с Леагной, распространяя часть ненависти к ее чинуше-жениху и на нее саму, иногда помогал матери по дому, но чаще запирался в своей комнате, рисовал, писал плохие стихи или просто бродил по окрестностям. Тяга к постоянному движению, обуревавшая Илосу, который за двадцать лет переезжал с места на место двенадцать раз, передалась и Офальду. Он презирал какой бы то не было транспорт, много ходил пешком и не переставал размышлять обо все, что его окружало, мысленно переделывая и подгоняя свой маленький мир под собственную, весьма наивную, схему. Телгир даже не задумывался о том, что матери должно быть нелегко в одиночку содержать большой дом с садом, платить за его общежитие, собирать приданое Леагне (свадьбу, чтобы выждать для приличия полгода после смерти отца, перенесли на осень), и сытно кормить всех троих детей. Ралка потихоньку распродавала часть имущества Илосы, сдавала две комнаты в доме, но все чаще задумывалась о переезде.

Офальд любил мать, и старался не причинять ей лишних хлопот, однако в их разговорах все чаще всплывала ненавистная сыну тема: его будущего. Ралка Телгир разделяла взгляды покойного мужа. Она считала, что Офальд должен стать государственным служащим, но для этого ему придется кардинально изменить свое отношение к школе и учебе. После первого класса гимназии его уже оставляли на второй год, и сейчас Телгир-младший семимильными шагами двигался к тому же печальному результату. Мать терпеливо объясняла маленькому упрямцу, что без математики, естественных наук и языков его образование будет неполным, что в наше время невозможно устроиться на приличную работу без хороших отметок в школьном табеле, что Офальд должен думать о будущем и о возможности всегда заработать на кусок хлеба. Сын слушал, стараясь не возражать и не повышать голос, чтобы не расстраивать и без того убитую горем и постаревшую Ралку, но в конце каждого из таких разговоров твердо заявлял, что останется при своем мнении. В конце концов, он уехал в общежитие и стал появляться дома только на выходных.

В гимназии мальчик никогда не пропускал только уроков рисования на вольную тему, где работал над пейзажами или сюжетами древнеримнагских мифов и легенд, интерес к которым ему привил Доллопье Тешп. История была еще одним предметом, который Телгир любил страстно, с восторгом слушая лекции единственного преподавателя, которого нерадивый ученик просто обожал. Доллопье, родившийся в южной части страны Грубгабсов, где в каждом городке представители сразу нескольких национальностей теснили друг друга как сельди в бочке, быстро стал убежденным панримнагцем. В его родном Грубарме подавляющим этническим большинством были римнагцы, но оставшаяся часть населения, назло остальным называвшая город Робамир и состоявшая из осняивелцев, бесиярцев, пьялошцев и прочих, по презрительному выражению герра Тешпа, недонародов, постоянно мутила воду. Они все вместе взятые составляли едва ли четверть жителей Грубарма – учитель подчеркивал, что грязное осняивелское название Робамир противно каждому уважающему себя римнагцу – но шума, грязи и беспорядков от них было чересчур много.

– Вся система мироздания построена так, – вдохновенно говорил Тешп, – что все прекрасное, благоухающее, изысканное, как бы оно не было огромно, может быть разрушено, испачкано, опоганено даже бесконечно малым, но зловонным и разрушительным, которое находит себе питательную среду и паразитирует на ней, тем самым уничтожая. Как возбудители невидимой глазу болезни, такие ничтожные, проникают в сильное и могучее человеческое тело, мускул за мускулом покоряя и разрушая его, превращая в нечто слабое, немощное, убогое. История неоднократно доказывала, что любая страна будет крепкой, если ее единый и сплоченный народ не будет потакать ничтожным микробам-чужеземцам, иначе они когда-нибудь разрушат эту страну.

Офальд много думал о словах Доллопье Тешпа. Разве не это происходило с Ивстаяром, частью огромной страны Грубгабсов, прямо сейчас? Разве не должны настоящие римнагцы объединиться и стать мощным, сильным народом на исконно римнагской земле? Может быть, Ивстаяр должен проститься с остальными владениями Грубгабсов и развернуться к Римнагее? Было странно, что подобные мысли блуждают в голове у тринадцатилетнего мальчишки, но влияние доктора Доллопье Тешпа на маленьких инцлских римнагцев было огромно: Инцл находился у самой границы между Ивстаяром и Римнагеей, газеты пестрели громкими проримнагскими заголовками и печатали злобные антийеревские карикатуры, так что подобные мысли приходили в голову многим горожанам. Уроки истории любили абсолютно все, даже самые безмозглые одноклассники Офальда. Пожалуй, только эта любовь и объединяла Телгира с соучениками: он сторонился большинства школьных товарищей, предпочитая проводить время с двумя-тремя из них, скромными простыми ребятами из "крестьян". "Городские" платили ему тем же, считая странным, слишком нелюдимым и чересчур надменным. Ридихт по прозвищу Оглобля давно ушел из гимназии: его отец решил, что сыну достаточно шести классов образования, и ему пора начинать работать на ферме в полную силу – ишь, вымахал! Офальд почти не заметил исчезновения одноклассника.

Мальчик вышел из рощи и повернул налево, где за развалинами старой сторожевой башни начиналась егерьская тропа, которая вела к живописному ущелью с горным ручьем на его дне. Перед тем как отправиться домой. он решил сделать набросок старого разлапистого дерева, которое давно заприметил в нижней части ущелья. Спустившись к ручью, Офальд сполоснул руки, вытер их несвежим носовым платком и выпрямился, прикидывая, с какой точки будет удобнее зарисовать дерево. Вдруг из-под ближайшего куста, прилепившегося к тонкому клену, до мальчика донесся шорох и тоненький писк. Телгир раздвинул ветки и увидел, что на коричневом слое прошлогодней листвы лежит крошечный бельчонок. Судя по короткой шерсти и длинным, почти безволосым пальцам на лапах, ему было от силы недели три от роду. Бельчонок лежал на животе, иногда с трудом поднимая голову и попискивая. Офальд с любопытством, но без умиления смотрел на большеголовое тельце с непропорционально длинным тонким хвостом. Он недолюбливал кошек, предпочитая им собак, а все остальные животные, особенно дикие, и вовсе казались ему нестоящими внимания. Мальчик аккуратно взял бельчонка под брюшко и поднял к глазам, пытаясь рассмотреть его повнимательнее. Тот разевал беззубый рот, попискивая, и вяло шевелил лапками. "А вдруг он какой-то больной", – с тревогой подумал Офальд. – "А я его так… трогаю…"

На него внезапно накатила сильнейшая брезгливость, он резко вскочил, непроизвольно дернув рукой, в которой держал бельчонка, и тот вылетел из нее, как недавний комок грязи. Бельчонок пролетел по короткой дуге, перевернувшись в воздухе, и почти у самой земли наткнулся брюшком на острый сучок, торчавший из сломанной недавней грозой кленовой ветки. Сучок проткнул тонкую кожу, бельчонок взвизгнул, маленькое тельце выгнулось, насаживаясь на сучок еще больше, и почти тут же обмякло. Ветка заблестела от крови.

Офальд в ужасе смотрел на мертвого бельчонка.

– Я, – хрипло сказал он, почему-то вслух, – я не хотел, это же случайность.

Бельчонок не отреагировал, но эта тишина показалась мальчику слишком страшной, чтобы дать ей продлиться еще хоть секунду.

– Я не хотел! – завопил он, обращаясь к ручью, деревьям, крутому склону ущелья. – Не хотел, правда, не хотел!

Короткое эхо подтвердило, что слышит мальчика. Офальд, крикнув еще несколько раз, завертел головой, тяжело дыша, и бросился к воде. Он долго тер руки грязью и камешками, споласкивая их в ледяной воде, пока они не стали свекольно-красными, потеряв всякую чувствительность. Он не хотел оборачиваться на бельчонка, и потому сделал несколько шагов вдоль ручья боком, словно неуклюжий, медленно передвигающийся краб. Его подташнивало.

Выбравшись из ущелья, мальчик быстрыми шагами направился к Диноглену. Офальду казалось, что он был бы даже рад, если бы прямо сейчас его нагнал тот возница и как следует избил за брошенную в него грязь. Потому что тогда, уж наверняка, мальчик перестал бы отгонять от мысленного взора маленькое тельце, насаженное на острый сучок.

Вбежав домой после долгой, очень долгой дороги, вконец запыхавшийся Офальд увидел накрытый праздничной скатертью стол, за которым чинно сидели Еол с Леагной, Улапа, Окнард Ешреф и сестра матери Ганиноа. Ралка как раз ставила на подставку массивное блюдо под блестящей крышкой.

– Офальд, дорогой, ты как раз вовремя! – улыбнулась ему мать. – У нас гости, и я приготовила твое любимое жаркое.

Она подняла крышку, и ноздрей мальчика коснулся аромат мяса.

Офальда вырвало прямо на Еола Аурьлаба.

Глава четвертая. 15 лет

Инцл – Трайш, Ивстаяр. Сентябрь – февраль

Мрачное осеннее небо давило плотной лапой на островерхие крыши Инцла. Рудэад Юмхер, обычно любивший утренние пешие прогулки, неохотно шагнул на тротуар с крыльца аккуратного домика на улице Хафнейсрогт, где занимал второй этаж с мансардой, и отправился на работу. Настроение у учителя было никудышним. Утром его жена Ласуру, морщась и потирая низ живота вновь сообщила ему, что надежды оказались ложными – а значит, с долгожданным наследником семье Юмхер придется подождать еще какое-то время. Пара усердно работала над продолжением рода, однако все их (довольно приятные, надо отметить) попытки оставались бесплодными – во всех смыслах. Рудэаду все сложнее было сдерживать ядовитые намеки своих многочисленных родственников, среди которых особенно выделялась тетушка Лядуика из рифаянцкой ветви раскидистого древа Юмхеров-Рьепе, которая во время семейных обедов с истинно рифаянцской бесцеремонностью и развязностью громогласно интересовалась, "не пуста ли та погремушка", недвусмысленно поглядывая на тонкую талию фрау Юмхер. Бедняжка бледнела, краснела, а после горько плакала в уютной спальне, пока Рудэад шипел на безмятежно потягивавших вино гостей. Они с Ласуру безрезультатно пытались завести ребенка вот уже девять лет, но сдаваться пока не собирались.

Учитель с полупоклоном пропустил элегантный экипаж герра Агикена, с которым был шапочно знаком, и, помахивая зонтом, свернул на Драстанлерш, одну из главных улиц Инцла. Он придирчиво осмотрел себя в зеркальной витрине (ради которой и сделал этот крюк по дороге в школу), уделив особенное внимание пробору, за которым очень следил. Сверкнув пенсне, герр Юмхер отправился дальше. Еще одной причиной его плохого настроения была предстоящая переэкзаменовка одного из учеников третьего класса, Офальда Телгира. Тот завалил весенний экзамен по рифаянцскому, и должен был явиться на пересдачу. Но два дня назад Юмхер получил распоряжение от директора Снага Мекодамна ни в коем случае не переводить мальчика в четвертый класс инцлской гимназии.

– Нам здесь не нужен этот бездельник, – заявил герр Мекодамн, удобно устроившись в широком кожаном кресле у кофейного столика в своем кабинете и жуя песочное печенье. – Посмотрите на его табель, Рудэад, это же черт знает, что такое!

Пухлые пальцы брезгливо протянули сложенную вдвое бумагу цвета кофе с молоком с бордовой печатью. Юмхер осторожно взял, хотя и так знал, каковы успехи одного из самых нерадивых его учеников. Плохие результаты по математике, римнагскому, рифаянцскому, и постоянные жалобы учителей на лень, дерзость и неусидчивость Офальда сопровождали его классного наставника последние два года.

– На послезавтрашней переэкзаменовке примите у него рифаянцский, – продолжал Мекодамн, цапнув с красивого керамического блюда еще одно печенье, – выставьте "удовлетворительно", выдайте табель на подпись матери и пусть идет себе с миром в другую школу. Даже с его успехами в рисовании, и относительной любви к истории с географией, инцлская гимназия заинтересована в несколько других учениках, – тут Снаг доверительно понизил голос, – а не этих… из "крестьян".

Рудэад понимающе кивнул. Телгир по-прежнему сторонился одноклассников, преимущественно из зажиточных инцлских семей, и они платили ему той же монетой, видя чужака в мрачном вспыльчивом подростке.

– Будет сделано, герр Мекодамн, – сказал учитель и слегка поклонился, искоса взглянув на блюдо.

– Угощайтесь, герр Юмхер, – спохватился директор, – не откажите в любезности. Это очень вкусное печенье, его испекла моя… мммм… фрау Мекодамн, лично.

Рудэад взял одно печенье, поблагодарил, спрятав невольную улыбку, и вышел из кабинета. Вся школа знала, какая вертлявая худосочная особа печет Снагу печенье, а представить себе дородную, одетую с иголочки супругу директора, месящую тесто или хлопочущую у плиты, мог только человек с очень богатой фантазией.

Мысленно усмехаясь при этом воспоминании, несколько поднявшем ему настроение (печенье действительно было вкусным, с мускатным орехом и кленовым сахаром), Юмхер свернул на улицу Сенташайгс, и решительно вошел в ворота гимназии. Он намеревался исполнить неприятную миссию также, как и старался идти по жизни: твердо, уверенно, добросовестно, не теряя чувства собственного достоинства. Последнее, учитывая огромное количество насмешников в его собственной семье, давалось Рудэаду нелегко: ему доставалось за все, от выбора профессии и пробора, до пенсне и строгих костюмов. Поднимаясь по лестнице, учитель думал об Офальде.

Телгир представлялся ему неглупым и в достаточной меред одаренным юношей, хотя его одаренность распространялась на довольно узкий круг предметов. При этом он был крайне раздражительным, часто дерзил одноклассникам и даже учителям, презирал школьные правила, и вообще не любил прикладывать хоть какие-то усилия для изучения того или иного предмета. Офальд мог бы учиться на "хорошо" и отлично", если бы желал развивать свои несомненные способности, однако сложно было найти менее прилежного ученика, чем сын бывшего государственного служащего Илосы Телгира. Рудэад вздохнул и решительно вошел в классную комнату, где скромно сидевший за крайней левой партой Офальд тщетно пытался придать своему несколько надменному лицу виноватое и смущенное выражение.

Через час все было кончено. После мучительного для экзаменатора и экзаменуемого сражения с неправильными рифаянсцкими глаголами (слово "бить" мальчик склонял с особенно ужасным произношением), небольшого диктанта на правописание артиклей (4 ошибки) и устного рассказа на заданную тему (учитель несколько раз непроизвольно поморщился, когда ученик безмятежно ставил предлоги перед днями недели и произносил не требовавшую озвучивания "с" в окончаниях слов), оба вымотались. На верхней губе мальчика выступило несколько капель пота, а его визави позволил себе на секунду помечтать о большой, запотевшей от долгого пребывания на леднике кружке пива – хотя час для возлияний был слишком ранним – по любым меркам.

Вместе с табелем и свидетельством об успешном окончании третьего класса инцлской гимназии Офальд Телгир получил от Рудэада Юмхера письмо для матери и настойчивую рекомендацию сменить школу. Мальчик воспринял это на удивление спокойно, лишь в глазах полыхнула холодная молния, да поджались бескровные губы. Ученик вежливо попрощался со своим теперь уже бывшим учителем и вышел за дверь, навсегда покинув заведение, в котором провел четыре сложных, нервных, полных внутренних метаний года. Рудэад задумчиво смотрел вслед Телгиру. Ему на секунду показалось, что в комнате стало легче дышать с уходом ученика. Впрочем, это наверняка от того, что Офальд, открыв дверь, впустил в помещение немного свежего воздуха из продуваемого сквозняками коридора, решил герр Юмхер, и приказал себе перестать думать о мальчике и его дальнейшей судьбе. Учитель совсем недавно прочел труд молодого ученого Ракла Рошлесса из соседней с Ивстаяром Шрайвицеи, где тот весьма убедительно доказывал, что лишние мысли о предметах, которые стоит оставить в прошлом, способствуют раннему старению, морщинам, седине и выпадению волос, чего Юмхер боялся больше всего на свете. Как только вы начинаете думать о прошлом, которое нельзя изменить, писал Рошлесс, возникают сожаления о потерях, бесплодные желания отмотать время вспять и изменить свою судьбу, а это, в свою очередь, приносит неудовлетворенность настоящим и неуверенность в будущем, что неизменно вызывает меланхолию, и, как следствие, раннее старение. Поэтому Рудэад решительно выкинул из головы Офальда Телгира с его отвратительным рифаянцским, ленью, вспыльчивостью и горящим взглядом, искренне поверив, что избавился от этого юноши раз и навсегда.

* * *

Всего через неделю директор гимназии небольшого городка Трайш, тезка Телгира-старшего Илоса Баедел, с интересом рассматривал стоявшего перед ним юношу с высоким, немного чересчур покатым лбом, длинным острым носом, четко очерченным подбородком и небрежно причесанными темными волосами. Герр Баедел преподавал в школе физкультуру, и обнаружив оценку "отлично" по своему предмету в табеле нового ученика, на остальные отметки уже не смотрел, возомнив Офальда будущей гордостью своей школы. Директор пребывал в этом приятном заблуждении вплоть до следующей осени. Сам же Телгир безразлично изучал скромный кабинет Баедела, терпеливо ожидая, когда ему можно будет покинуть очередное заведение, взявшееся за непростую задачу выучить не желающего учиться юношу. После небольших формальностей директор отпустил Офальда, задумчиво посмотрев ему вслед. Перевод из большого шумного Инцла в их сонную обитель выглядел несколько странно, однако Илосе понравился живой, осмысленный взгляд мальчика и его плавная, хорошо поставленная речь.

Трайш был типичным городком Верхнего Ивстаяра, расположившимся в живописной долине между невысоких холмов. До Диноглена, где в приходящем в упадок отцовском доме по-прежнему жили мать с Улапой и Ганиноа (Леагна уже год как переехала к мужу), было далековато – больше сорока километров – поэтому Офальд заранее предупредил Ралку, что видеться они будут нечасто. Сразу после перехода в трайшскую гимназию, юноша нашел себе жилье. Это была скромная, но уютная комнатка на площади Гнаркмютр, 19, в доме судейского чиновника Окнарда Ицихни. Здесь Телгир поселился вместе со студентом по имени Тугавс из крошечного городка Нохенфой, с которым они познакомились в поезде, там же договорились о совместном проживании и практически не общались на протяжении долгих месяцев. Оба аккуратно вносили ежемесячную плату за жилье – Офальд из высылаемых матерью денег, Тугавс, подрабатывавший в типографии, из своей зарплаты – не шумели, не возвращались заполночь, не водили в свою комнату друзей и, тем более, девушек.

Заправляла в доме жена Окнарда, пышная 34-летняя блондинка по имени Ролнелепта, относившаяся к квартирантам с большой заботой. Самого Окнарда молодые люди практически не видели и не слышали – этот щуплый мужчина с большой окладистой бородой, лет на пять старше жены, пропадал на заседаниях, после которых оставался в конторе допоздна, готовясь к следующим. Дома он держался тихо и скромно, в основном читая газеты или журналы, и вливая в себя помногу чашек крепкого кофе. Квартирных хозяек по тогдашней моде называли "мамочками". Фрау Ицихни была идеальной "мамочкой", любившей своих студентов как близких родственников, но без малейших намеков на любой другой вид отношений. Вместе с тем, она относилась к мужу с заметной прохладцей, которую даже не пыталась скрывать от своих квартирантов. Ролнелепта изводила его язительными замечаниями, не оставляла самые вкусные блюда, отдавая лучшие куски Офальду и Тугавсу, а однажды, обозлившись на что-то, заперла дверь и не впускала беднягу в дом несколько часов. Он униженно просил ее открыть, обращался и к квартирантам, на что те, посмеиваясь, отвечали, что "фрау запрещает". Оба терпеть не могли чиновника и недоумевали, как живая, веселая, прекрасно готовившая Ролнелепта могла жить с таким червяком. Особенно зло прохаживался на его счет Офальд, вообще ненавидивший всех госслужащих из-за того, что его много лет упорно подталкивали к этому поприщу.

Дом Ицихни стоял неподалеку от реки и мог похвастаться небольшим задним двором, на котором, правда, постоянно кишели крысы. Ронелепта специально держала у черного хода заряженое ружье, и Офальд с Тугавсом то и дело палили по зловредным грызунам, которых очень боялся хозяин дома. После таких охотничьих рейдов "мамочка" усиленно благодарила жильцов, готовила им что-то вкусненькое, и обрушивалась на мужа, не терпевшего оружие, с очередной лавиной насмешек, чрезвычайно злых и нередко даже интимных. Так, однажды она сравнила его страх перед крысами и нежелание взять в руки ружье с мужским бессилием на супружеском ложе, после чего покрасневший Офальд (Тугавс был на работе) поспешно ретировался в свою комнату, и не выходил оттуда до самого утра.

Один-два раза в месяц выбираясь из сонного Трайша в Диноглен, повидаться с родственниками, Телгир неизменно пользовался этой возможностью, чтобы улизнуть в Инцл, где с удовольствием посещал оперу, ходил в музеи и на выставки, или просто бродил по городу. Нередко он просился переночевать у кого-то из бывших одноклассников, или просто спал на улице, чтобы не возвращаться домой или в Трайш, и пропускал день или два учебы, которую ненавидел, считая пустой тратой времени. При этом, благодаря свое великолепной памяти и неплохим способностям, Офальд умудрялся довольно прилично писать контрольные работы и сдавать экзамены. Он никогда не тратил времени на зубрежку, не конспектировал лекции и не сидел над книгами. Ему достаточно было пару раз пробежать глазами по нужной главе в учебнике или конспекту более усидчивого одноклассника, чтобы получить примерное представление о том, что будет спрашивать преподаватель. Это часто выводило из себя однокашников, в большинстве своем благонравных зубрил, примерно готовившихся к чиновничьей карьере. Офальд нередко выставлялся перед ними, занося конспект или книгу, и нарочито бодро приглашая на прогулку. Услышав в ответ, что им еще надо заниматься, он громко хохотал и уходил. Благодаря многокилометровым прогулкам, Телгир был неплохо развит физически, иногда играл в футбол, любил теннис и неизменно удостаивался похвал от преподавателя физкультуры, директора гимназии Илосы Баедела. Остальные учителя его недолюбливали: Офальд относился к их предметам с явным пренебрежением, нередко дерзил на уроках и систематически не выполнял домашних заданий.

Денег юноше постоянно не хватало: Ралка выкраивала содержание сына из не слишком большой пенсии, оставшейся после Илосы, а большой дом с садом обходился значительно дороже, чем могла себе позволить семья Телгиров. Сестре помогала Ганиноа, часть расходов покрывала очередная квартирантка, но Ралка все равно не могла себе позволить отправлять сыну большие суммы. Офальд, тем не менее, и думать не хотел о том, чтобы найти себе работу в Трайше, как это делали многие студенты и ученики гимназии. Его переполняла энергия другого рода: он много рисовал, писал скверные стихи, отвергнутые парочкой журналов, и даже сочинил либретто к опере обожаемого им Ренгава, музыку которого он столько раз с восхищением слушал в Инцле. Юноша наедался впрок за обильным столом фрау Ицихни и в отцовском доме, а потом день или два мог вообще не есть, отложив деньги на билеты в оперу и на дорогу.

Так прошло полгода.

* * *

В середине февраля, по окончанию второго семестра, однокласники Офальда решили как следует отметить получение школьных аттестатов с оценками за полугодие. Пирушка намечалась в деревенском трактире, куда ученики добирались небольшими группками, чтобы не привлекать к себе внимания: руководство гимназии пристально следило за учащимися, которым запрещалось пить, курить, посещать увеселительные заведения и находиться вне дома после одиннадцати вечера. Все эти запреты Телгир и его однокашники собирались нарушить ясным февральским вечером в деревушке Сартенг под Трайшем. Старший брат одного из нарушителей, Нагела, договорился с трактирщиком, что он закроет заведение для остальных посетителей, заплатив ему солидный аванс, на который пришлось скидываться всем заговорщикам (Офальд одолжил денег у Тугавса). Вся компания человек в сорок собралась в полутемном зале с низким закопченым потолком после восьми вечера. Многие, и Телгир в их числе, впервые попробовали крепкий алкоголь. Все много пили и курили, громко разговаривали, выкрикивая порой довольно хамские и крамольные вещи в адрес Грубгабсов и Ивстаяра, некоторых рвало. Офальд чувствовал себя превосходно, пускал колечки сизого дыма, кричал едва ли не громче всех, лихо чокался, и сказал залихватский тост, почти полностью повторив один из самых любимых пассажей доктора Тешпа об избранности римнагской нации и подобающем ей месте в современной Повере. Ему аплодировали, и Телгир снова пил, кричал, смеялся над скатившимися под стол товарищами, и ощущал себя чуть ли не героем. Окончания вечера он не запомнил.

Очнулся Офальд от чьего-то прикосновения. С трудом разлепив запекшиеся глаза, он с удивлением вперил мутный взгляд в дебелую женщину с прядью русых волос, выбивающуюся из-под белой косынки.

– Вставай, парень, – безмятежно сказала она, растягивая слова на южно-ивстаярский манер. – Простудишься еще. Ты и так вон, бледный и худой какой.

Офальд с трудом повернул голову и осмотрелся. Серенький день только начинался, и вокруг было еще полутемно. Юноша лежал на скомканной шапке прямо на обочине сельской дороги, небрежно накрытый собственным пальто. Ему было очень холодно, в пересохшем рту болтался сморщенный вонючий язык, перепачканная грязью и рвотой одежда была измята. Телгира передернуло, он сел вновь уставился на женщину, спокойно оглядывавшую юношу с ног до головы. Насмотревшись, она развернулась и подошла к двуколке, со смирно ждавшей крупной темно-коричневой лошадью. Что-то звякнуло, и женщина вернулась с грубой глиняной крынкой, протянув ее Офальду.

– На, парень, глотни, – сказала она. Тот сделал несколько глотков ледяного жирного молока, и ему сразу стало легче. Он встал, и благодарно поклонился: язык все еще не слушался.

– Пей, пей, – засмеялась молочница. – Тоже мне, нашел перед кем кланяться.

Офальд допил, вернул крынку и торопливо оделся. Он знал, что согреется от быстрой ходьбы, и, торопливо попрощавшись с доброй женщиной, припустил рысцой в сторону Трайша, до которого было не больше получаса. "Мамочка", увидев растерзанного, грязного, вонючего квартиранта, ахнула.

– Господи, Офальд, что с вами?

Он пробормотал что-то, глядя перед собой.

– Вы ужасно выглядите, милый мой. Я нагрела воды для стирки, но вам она явно нужнее. Немедленно отправляйтесь в ванную!

Через двадцать минут Телгир сидел за столом с кружкой горячего черного кофе.

– Что ж, – сказала Ролнелепта, – показывайте ваш аттестат, получение которого вы так рьяно отмечали. Очевидно, там должны быть исключительно превосходные оценки, – с улыбкой добавила она, прекрасно зная отношение жильца к учебе в гимназии.

Мрачный Офальд, уже успевший провести тщательный обыск в карманах пальто и штанов, сжался на стуле.

– У меня его нет.

– Куда же он мог деться? – удивленно спросила "мамочка". Офальд хотел было соврать, что показывал табель кому-то на улице, а его унесло ветром, но промолчал.

– Послушайте, вам же вечером ехать домой, в Диноглен. Что вы покажете матери?

– Не знаю, – промямлил юноша. Его сильно тошнило, голова продолжала болеть, глаза слезились, руки тряслись. – Может быть, кто-то взял?

– Тогда вот что: берите пять крон – я знаю, у вас не осталось денег – идите в школу и просите выдать вам дубликат. Вы не можете остаться без аттестата.

Офальд благодарно ссыпал в карман монеты, поцеловал потрепавшей его по макушке Ролнелепте руку и отправился в гимназию. Школьный секретарь, тощий сухопарый педант Рутар Банур по кличке Сопля, попросил его подождать в приемной. Мимо ходили преподаватели, дверь в кабинет директора то и дело открывалась, но герр Илоса Баедел не спешил звать к себе виновато понурившегося ученика. Наконец, после почти часового ожидания Сопля пригласил Офальда зайти.

Баедел сидел за своим столом, и был мрачнее тучи.

– Вы? – отрывисто сказал он. – Садитесь!

Телгир устроился на жестком неудобном стуле и попытался с вызовом ответить на испепеляющий взгляд директора, но быстро стушевался.

– Позвольте полюбопытствовать, – после минутной паузы начал директор, – где и как вы провели вчерашний вечер?

Офальд открыл было рот, однако быстро прикусил язык, не сказав ни слова.

– Молчите? Что ж, на вашем месте, Телгир, я бы тоже не знал, как объяснить свое поведение. Вы и ваши друзья нарушили такое количество школьных правил, что не будь это безобразием, в котором вы все, поголовно, приняли самое деятельное участие, речь бы непременно шла об исключении! К сожалению, я не могу выгнать сразу несколько десятков учеников, но мне бы этого очень, очень хотелось!

Баедел распекал Офальда подобным образом еще несколько минут, после чего скептически осведомился, зачем тот осчастливил своим лучезарным появлением недостойную такого блистательного учащегося школу.

– Герр директор, я хотел попросить выдать мне дубликат полугодового аттестата, – хрипло проговорил юноша. – Видите ли, я показывал свой табель на улице соседу по комнате, но внезапно налетел сильный порыв ветра, и…

– Хватит! – крикнул Илоса и шлепнул массивной ладонью по столу. – Я прекрасно знаю, каким красноречивым вы можете быть, Телгир, однако сейчас ваше вранье никому не поможет. Что вы сделали с аттестатом?

– Я… я… не знаю, герр директор, он просто пропал из моего кармана, – отчаянно проговорил Офальд.

– Куда пропал?

– Не знаю, утром его там не было.

– То есть, вы утверждаете, что пошли спать с аттестатом в кармане, а проснувшись, обнаружили, что карман пуст?

Телгир уставился в пол и пожал плечами.

– А хотите, я вам скажу, где ваш аттестат? – вкрадчиво спросил директор, открывая ящик стола и брезгливо вытаскивая что-то, завернутое в грубую ткань. – Он здесь, у меня. А знаете, как он у меня оказался?

Офальд смотрел на сверток, ничего не понимая.