скачать книгу бесплатно
На его лице гнев боролся с растерянностью.
– Я был честен с тобой. Я никогда не скрывал, что помолвлен с Габриэллой и собираюсь жениться на ней.
– Когда мы с тобой лежали в постели, ты не вспоминал о Габриэлле, – выдавила Нора.
– Находясь в постели с одной женщиной, мужчина никогда не говорит о другой. Будь умницей, Нора, уезжай! Возвращайся домой, в Ирландию!
– Я не могу вернуться домой, – бесхитростно отвечала Нора. – Я должна находиться там, где ты. Это же естественно. Я остаюсь здесь навсегда.
Так оно и вышло.
Проходили годы, и только силой воли Синьора со временем сумела стать частичкой здешней жизни. Пусть и не до конца принятой, поскольку никто так и не понял, каким ветром ее сюда занесло, а объяснения вроде того, что она безумно любит Италию, выглядели недостаточно убедительно. Она занимала две комнаты в доме на площади. За жилье платила немного, поскольку ухаживала за пожилой четой хозяев дома: по утрам приносила им горячий caff? latte[6 - Кофе с молоком (ит.).] и ходила за покупками.
С ней у них не было хлопот: она не водила к себе мужчин, не шаталась по барам. Каждое утро по пятницам Нора преподавала в местной школе английский язык, все время вышивала, и раз в несколько месяцев отвозила свое рукоделие на продажу в большой город.
Она учила итальянский язык по тоненькой книжечке самоучителя, снова и снова повторяя фразы, задавая вопросы и отвечая на них, приучая свой мягкий ирландский голос к итальянским звукам.
Синьора наблюдала за свадьбой Марио и Габриэллы из окна своей комнаты, не прекращая трудиться и не позволяя ни единой слезинке выкатиться из глаз и упасть на кусок полотна, который она вышивала. С нее было довольно и того, что Марио украдкой взглянул на нее, когда на маленькой колокольне старинной церкви зазвонили колокола. Он шествовал по направлению к церкви в сопровождении своих братьев и братьев Габриэллы – так тут было принято. Такова была традиция, в соответствии с которой состоятельные семьи старались породниться, чтобы сохранить свои земли, и то, что Марио любил Нору, а она любила его, не могло изменить заведенный порядок вещей.
Из своего окна она видела, как в церковь носили крестить его детей. Это не причиняло ей боли. Синьора знала, что если бы Марио был в силах что-то изменить, то именно она навсегда стала бы его principessa irlandese[7 - Ирландская принцесса (ит.).].
Многие мужчины Аннунциаты, как догадывалась Синьора, подозревали, что между нею и Марио что-то есть. Но это их не только не беспокоило, даже наоборот, заставляло относиться к Марио с еще большим уважением. А женщины – так считала Нора – ничего не знали об их любви. И ей даже не казалось странным, что они никогда не приглашают ее, когда все вместе собираются на рынок, или идут собирать виноград, или отправляются рвать полевые цветы для праздника. Зато они были искренне благодарны ей, потому что каждый год она шила красивые одежды для статуи Богородицы.
Из года в год они терпеливо улыбались ей – и когда она, запинаясь, пыталась изъясняться на незнакомом еще языке, и потом, когда она уже сносно говорила по-итальянски. Со временем они перестали спрашивать ее, когда она собирается вернуться домой, в Ирландию, словно решили, что она успешно сдала некий экзамен. Синьора никому не доставляла хлопот, и поэтому ей было позволено остаться.
И вот двенадцать лет спустя Синьора получила весточки от своих сестер – бестолковые письма от Риты и Хелен. Ничто в них не указывало на то, что родные прочитали хотя бы одно из тех посланий, которые Нора отправляла им на протяжении всех этих лет: ни поздравлений к каждому Рождеству и дню рождения, ни писем родителям. Сестры писали о своих семьях и детях, о том, какие нелегкие настали времена, о том, насколько все подорожало, как катастрофически не хватает времени и как туго им приходится в нынешние дни.
Поначалу Синьора обрадовалась, получив весточку от родных. Она уже так давно ждала чего-то, что сблизило бы два ее мира – прошлый и нынешний. Конечно, письма Бренды протягивали какую-то ниточку, но они никак не были связаны с ее прежней жизнью, с ее жизнью в семье. Она откликнулась на письма сестер со всей пылкостью: расспрашивала о семье, о самочувствии и жизни родителей, о том, как все они справляются с наступившими нелегкими временами. На эти ее письма ответов не последовало, и Синьора стала писать снова, задавая на этот раз другие вопросы, осведомляясь, например, что думают сестры о голодовках активистов ИРА[8 - Ирландская республиканская армия.], будет ли, по их мнению, избран Рональд Рейган президентом Соединенных Штатов Америки и каково их мнение о помолвке принца Чарльза с Леди Ди. Все эти вопросы остались без ответов. И сколько бы она ни описывала Аннунциату, родня никак на это не отзывалась.
Синьора сообщила об этом Бренде и через некоторое время получила от нее письмо. Подругу нисколечко не удивил тот факт, что Рита и Хелен в кои-то веки соизволили написать Норе. «Вскоре ты получишь письма и от братцев, – писала она. – Горькая правда заключается в том, что твой отец очень плох. Ему, наверное, стоило бы лечь в больницу и оставаться там до конца жизни, но что тогда будет с твоей матерью? Нора, мне тяжело сообщать тебе эти печальные, скорбные известия, но… Ты знаешь, я считала величайшей глупостью твое решение поехать в эту богом забытую дыру и, сидя на горе, наблюдать, как плодится и размножается мужчина, некогда клявшийся тебе в вечной любви. Однако я не советую тебе возвращаться домой и становиться сиделкой у матери, которая за все эти годы не нашла двух минут, чтобы написать тебе хотя бы записку».
Синьора прочла это письмо с грустью. Бренда наверняка ошибается. Она просто все не так поняла. Рита и Хелен написали ей потому, что соскучились. А потом пришло письмо, в котором родственники сообщали о том, что отца отправляют в больницу, и интересовались, когда Нора вернется домой и возьмет все в свои руки.
Это происходило весной, и никогда еще Аннунциата не была столь прекрасна. Однако Синьора была бледна и печальна. Даже люди, не испытывавшие к ней особых симпатий, обеспокоились. Проведать Синьору и узнать, как она себя чувствует, заглянула семья Леоне, продававшая открытки и картинки. Может, ей приготовить stracciatella – жидкий мясной бульон с вбитым в него яйцом и лимонным соком? Она поблагодарила их, но лицо у нее было все такое же бледное, а голос безжизненный. Леоне еще больше заволновались.
Слух о том, что с Синьорой что-то неладно, дошел и до гостиницы на противоположной стороне piazza. Посетители рассказали об этом смуглому красавцу Марио и его серьезной, трудолюбивой жене Габриэлле. Может быть, стоит послать кого-нибудь за dottore?[9 - Врач (ит.).]
Братья Габриэллы нахмурились. Когда в Аннунциате женщина испытывала недомогание, это чаще всего означало одно: она беременна. Та же мысль пришла в голову и Марио, однако он бесстрастно встретил взгляды родственников.
– Этого не может быть, – сказал он. – Ведь ей уже почти сорок.
Но тем не менее все с нетерпением ждали доктора, надеясь, что после стаканчика-другого самбуки, к которой эскулап питал неодолимую слабость, из него можно будет хоть что-нибудь выудить.
– Причина ее нездоровья заключается в ее голове, – доверительно сообщил доктор. – Странная женщина. Физически она совершенно здорова, но, похоже, ее снедает великая печаль.
– Почему же в таком случае она не вернется туда, откуда приехала? – спросил старший из братьев Габриэллы, ставший главой семьи после смерти их отца. До него доходили странные, тревожащие слухи о его шурине Марио и Синьоре, но он был уверен, что такого просто не может быть. Не столь же глуп этот мужчина, чтобы блудить буквально на пороге собственного дома!
Жители городка замечали, как поникли плечи Синьоры, и даже семейству Леоне ни разу не удалось вызвать на ее лице прежнюю светлую улыбку. Бедная Синьора! Она просто сидела у окна, устремив взгляд в никуда.
Однажды ночью, когда семья уснула, Марио прокрался в ее дом.
– Что с тобой случилось? Все говорят, что ты заболела и потихоньку сходишь с ума, – проговорил он, обняв лежавшую в постели Синьору и поправив на ней одеяло, которое она расшила названиями итальянских городов: Флоренция, Неаполь, Милан, Венеция, Генуя.
Все названия были вышиты разным цветом и украшены орнаментом из маленьких цветочков. Она говорила, что занимается этой кропотливой работой «для души», и, делая стежок за стежком, думала о том, как ей повезло оказаться в этой стране и жить рядом с любимым человеком. Такое счастье выпадает не всякому.
Однако этой ночью Синьора отнюдь не была похожа на самую счастливую женщину на свете. Она только тяжело вздохнула и, вместо того чтобы повернуться и радостно поприветствовать Марио, продолжала лежать неподвижно. Его вопрос повис в воздухе.
– Синьора! – Он тоже называл ее так, подобно всем остальным жителям Аннунциаты, чтобы не навлечь на них обоих еще большие подозрения. – Дорогая, дорогая Синьора! Сколько раз я просил тебя уехать домой, сколько раз говорил, что не будет тебе жизни здесь, в Аннунциате! Но ты настаивала на том, чтобы остаться, говорила, что таково принятое тобой решение. Здешние люди начали привыкать к тебе, ты им стала нравиться. Мне сказали, что у тебя был врач. Я не хочу, чтобы ты грустила. Расскажи мне, что случилось?
– Ты знаешь, что случилось, – ответила она безжизненным голосом.
– Нет, не знаю. Так что же?
– Ты спрашивал об этом у доктора. Я видела в окно, как он вошел в гостиницу, выйдя от меня. Он сказал тебе, что причина моей болезни – в моей голове, вот и все.
– Но почему? Почему это произошло именно сейчас? Ведь ты живешь здесь так давно! Раньше ты никого здесь не знала, даже не могла говорить по-итальянски. Если бы ты заболела головой в то время, это еще можно было бы понять. Но теперь, когда ты вот уже десять лет как стала частью этого города…
– Одиннадцать, Марио. Скоро будет двенадцать.
– Пусть так, не важно…
– Я грущу потому, что думала, будто моя семья любит меня и скучает по мне, а теперь я поняла, что они всего лишь хотят сделать меня сиделкой при моей старой матери.
Синьора даже ни разу не повернула голову, чтобы посмотреть на Марио. Она лежала, словно мертвая, не отвечая на его прикосновения. Это удивляло мужчину.
– Ты не хочешь, чтобы мы сейчас были вместе и испытали счастье, как раньше?
– Нет, Марио, только не сейчас. Большое тебе спасибо, но – не сегодня.
Он встал с постели, подошел к изголовью, чтобы заглянуть ей в лицо. Ему пришлось зажечь свечу, стоявшую в подсвечнике на тумбочке, потому что возле кровати Синьоры не было ночника. А она так и лежала, безучастная ко всему, с мелово-белым лицом, с длинными рыжими волосами, разметавшимися по подушке, укрытая нелепым одеялом с названиями итальянских городов.
Слова застряли у Марио в горле. Наконец он сумел выговорить:
– Скоро ты сделаешь еще одно такое одеяло, только на сей раз вышьешь на нем названия сицилийских городов: Катанья, Палермо, Чефалу, Агридженто.
Она только вздохнула.
Марио ушел, не на шутку обеспокоенный.
Однако покрытые сплошным ковром цветов холмы в окрестностях Аннунциаты обладают целительной силой, и Синьора гуляла между ними, пока лицо ее снова не ожило.
Иногда Леоне давали ей в дорогу маленькую корзиночку с хлебом, сыром и оливками, а Габриэлла, жена Марио, лицо которой всегда оставалось каменным, клала туда бутылочку марсалы, говоря при этом, что многие пьют это вино в лечебных целях.
А как-то Леоне даже пригласили Синьору на воскресный ужин и приготовили пасту под названием «Норма» – из баклажанов с томатами.
– Знаешь, почему эта паста называется «Норма», Синьора?
– Нет, синьора Леоне, боюсь, что не знаю.
– Она так же совершенна, как опера «Норма» Беллини.
– Который, конечно же, был сицилийцем, – с гордостью добавила Синьора.
Хозяйка дома похлопала ее по руке. Эта иностранка так много знает об их родине, об их городе! Разве это может кому-то не нравиться?
Паоло и Джанна, державшие маленькую посудную лавку, специально для нее изготовили глиняный кувшин, написали на нем «Signora d’Irlanda»[10 - «Синьора из Ирландии» (ит.).] и прикрыли его кусочком кисеи, обшитой по краям бисером. Вода в нем будет оставаться свежей на протяжении всей ночи, а жарким летом в нее не попадет ни пыль, ни мухи.
Люди приходили и выполняли нехитрую работу, которую раньше делала Синьора, заботясь о своих домовладельцах, поэтому она могла не беспокоиться о том, что они поднимут квартирную плату. И, окруженная этой искренней любовью и дружеской поддержкой, Синьора пошла на поправку. К ней вернулись прежние силы. Теперь она знала: пусть она не нужна дома, в Дублине, но здесь ее любят.
А из дома писали все чаще. Родственники интересовались ее планами на ближайшее будущее. Она отвечала, мечтательно описывала свою жизнь в Аннунциате, о том, как нуждаются в ее помощи старики, живущие этажом выше. В своих письмах Синьора рассказывала родственникам также о супругах Леоне, которые часто и громко ссорятся, о том, что теперь она каждое воскресенье ходит к ним ужинать – хотя бы для того, чтобы в пылу очередной перебранки они не прикончили друг друга. Она писала о гостинице Марио, о том, насколько Аннунциата зависит от туристов и как весь город буквально из кожи вон лезет, чтобы с каждым годом их было все больше. Сама она, писала Синьора, тоже работает с туристами, водит их на экскурсии, а недавно нашла чудесное место – что-то вроде небольшого плато, с которого открывается живописный вид на долину, и ее осенила великолепная идея: младший брат Марио непременно должен открыть там кафе. Плато называется Виста-дель-Монте. По-английски это будет Маунтинвью, то есть вид на горы, но на итальянском звучит гораздо красивее, правда?
Нора выражала сочувствие отцу, который в последнее время все больше времени проводил в больнице – «Молодцы, что продали ферму и переехали в Дублин!», – и матери, которая, как писали ей сестры, с трудом привыкает к городской квартире.
Родственники настойчиво намекали ей, что там имеется вторая спальня, но Синьора игнорировала эту информацию. Она лишь выражала удивление тем, как скверно работает почтовая служба: ведь она регулярно писала домой с 1969 года, а сейчас на дворе уже восьмидесятые, но она так и не получила ни одного письма от матери с отцом. Этому может быть только одно объяснение: почтовики наверняка потеряли адресованные ей письма.
Бренда в своем письме хвалила избранную Синьорой тактику. «Молодец, девочка! – писала она. – Так держать! Ты вконец запудрила им мозги. Уверена, не позже чем через месяц ты получишь письмо от своей мамочки. Но не сдавайся, стой на своем! Ни в коем случае не возвращайся домой из-за нее. Она бы тебе нипочем не написала, если бы ее не вынудили обстоятельства».
Письмо от матери и вправду пришло. При виде родного почерка сердце Синьоры словно тисками сдавило. Несмотря на прошедшие годы, она не забыла его, хотя и понимала, что каждое слово этого письма написано под диктовку Риты и Хелен. Осторожно коснувшись темы о том, почему она целых двенадцать лет не писала дочке, оказавшейся за тридевять земель, мать объяснила это «чересчур строгими моральными принципами» отца. Прочитав эту фразу, Синьора едва заметно улыбнулась. Даже если бы мама тысячу лет сидела, уставившись на лист бумаги, она все равно ни за что не додумалась бы до такой красивой фразы.
Последний абзац письма гласил:
«Пожалуйста, возвращайся домой, Нора. Приезжай и оставайся с нами. Мы не будем вмешиваться в твою жизнь, но ты нужна нам, иначе мы не просили бы тебя об этом».
«Иначе ты и не написала бы», – подумала Синьора, подивившись тому, что больше не испытывает горечи. Все это теперь позади. Помогло письмо Бренды, в котором подруга написала, что родственники ни в грош не ставят Нору как человека, а рассматривают ее лишь в качестве няньки, которая возьмет на себя заботу о состарившихся, но по-прежнему упрямых и твердолобых родителях.
В своем нынешнем мирном житье она могла позволить себе сочувствие к ним. По сравнению с тем, что было у нее в жизни, у них не было вообще ничего.
Она написала ответное письмо, в деликатной форме сообщив, что не может приехать. Если они читали ее предыдущие письма, то знают, насколько она нужна сегодня в Аннунциате. Конечно, если бы они сообщили ей, что нуждаются в ней и хотят ее возвращения в семью раньше, она строила бы свои планы на будущее иначе, чтобы не привязываться так сильно к этому чудесному и мирному городку. Но откуда ей было тогда знать, что ее позовут? Поэтому она надеется, что семья поймет ее.
Снова долгой чередой потянулись годы. В рыжей шевелюре Синьоры появились первые серебряные пряди, но, в отличие от окружавших ее черноволосых женщин, она от этого не выглядела старше. Казалось, что ее волосы всего лишь выгорели на солнце.
Габриэлла, которая все так же восседала за конторкой гостиницы, сделалась теперь настоящей матроной. Лицо ее округлилось и отяжелело, глаза, взгляд которых много лет при виде Синьоры вспыхивал жгучей ревностью, превратились в бусинки. Ее сыновья выросли и вышли из повиновения.
Наверное, постарел и Марио, но Синьора этого не замечала. Теперь он приходил в ее комнату гораздо реже и в основном только для того, чтобы полежать рядом, обняв ее рукой. Синьора вышила на покрывале названия еще нескольких городков, которые ей нравились.
– Не стоило тебе помещать Джардини-Наксос рядом с большими городами. Ведь он такой крошечный, – сказал Марио.
– Нет, я не согласна. Когда я была в Таормине, я заехала туда на автобусе. Очень милое местечко. У него – своя атмосфера, свой характер, и там очень много туристов. Нет-нет, оно достойно быть увековеченным на моем покрывале.
А иногда Марио тяжко вздыхал, изнывая под непосильным бременем жизненных невзгод, и делился с ней своими тревогами. Его второй сын совершенно отбился от рук – в свои двадцать лет собрался ехать в Нью-Йорк. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он слишком молод и наверняка свяжется с плохой компанией.
– Да он и здесь общается совсем не с теми, с кем нужно. Возможно, оказавшись в Нью-Йорке, он, наоборот, оробеет, будет чувствовать себя не так уверенно, и это убережет его от неосторожных поступков, – утешала его Синьора. – Лучше отпусти сына и благослови, потому что он все равно уедет.
– Ты очень, очень мудрая, Синьора, – сказал Марио и положил голову ей на плечо.
Ее глаза были широко открыты. Она смотрела в темный потолок и вспоминала давно минувшие дни, когда в этой же комнате Марио называл ее дурой, самой глупой женщиной на свете из-за того, что она последовала за ним сюда, где у нее не может быть будущего. А пролетевшие годы повернули все иначе, и она оказалась мудрой. Как странно устроен мир!
А потом забеременела дочь Марио и Габриэллы. Парень, обрюхативший ее, был совсем не тем, кого родители хотели бы видеть в качестве мужа своей дочери, – деревенщина, который мыл кастрюли на кухне их гостиницы. Марио пришел в комнату Синьоры и плакал: его дочка, его девочка… Она ведь совсем еще ребенок! Какой позор, какое бесчестье!
– На дворе девяносто четвертый год, – сказала ему Синьора. – Даже в Ирландии такое уже давно не считается позором и бесчестьем. Теперь иные времена, и с этим нужно мириться. Может, парень сможет работать в кафе «Виста-дель-Монте», расширит его, а там, глядишь, и собственное заведение откроет.
Настал день, когда Синьоре исполнилось пятьдесят, но она не сказала об этом Марио, вообще никому. Она подарила себе маленькую подушечку, на которой вышила: «BUON COMPLEANNO»[11 - «С днем рождения» (ит.).], потрогала ее пальцем и сказала самой себе: «А может, я все-таки не такая сумасшедшая, какой считала себя все эти годы?»
Из своего окна она наблюдала, как Мария, дочь Марио, выходит замуж за парня, который работал на кухне. Точно так же много лет назад она смотрела из этого окна на свадьбу Марио и Габриэллы. Колокола в церкви были все те же, и звон их все так же разносился над склонами гор.
Надо же, она разменяла шестой десяток! И при этом не чувствует себя ни на один день старше, чем тогда, когда приехала сюда. С тех пор она ни на секунду ни о чем не пожалела. Много ли найдется на свете людей, которые могут сказать то же самое?
И, конечно же, ее предсказания сбылись: в лице мужа Марии в «Виста-дель-Монте» появился работник, не разгибавший спину круглые сутки. А люди если и посплетничали на эту тему, то всего несколько дней.
А сын Марио – тот самый неслух – уехал в Нью-Йорк, и, судя по редким весточкам, которые приходили из-за океана, парень был чистое золото. Он работал в закусочной своего двоюродного брата и каждую неделю откладывал деньги, чтобы, вернувшись на Сицилию, открыть собственное дело.
По ночам окно в комнате Синьоры – то, что выходило на площадь, – всегда было слегка приоткрыто, поэтому она первой услышала тревожные звуки. Захлопали дверцы машин, из них повыскакивали братья Габриэллы – теперь уже раздобревшие мужчины среднего возраста. Она слышала, как они барабанят в дверь, пытаясь разбудить dottore. Синьора стояла в тени штор и наблюдала. Случилось какое-то несчастье, это было ясно.
Она изо всех сил вглядывалась в темноту. Господи, только бы ничего не стряслось с их детьми! На эту семью и так обрушилось слишком много испытаний.
А потом увидела на пороге гостиницы монументальную фигуру Габриэллы – в ночной рубашке и шали, накинутой на плечи. Женщина закрыла лицо руками, и небо словно разорвалось от ее крика:
– МАРИО!.. МАРИО!!!
Звук взлетал в горы, а затем падал в долину.
Он ворвался и в спальню Синьоры и заморозил ее сердце. Мужчины вытаскивали из машины безжизненное тело.
Синьора не знала, как долго, словно окаменев, стояла она у окна. Но потом, когда залитая лунным светом площадь наполнилась родственниками, соседями и друзьями Марио, она обнаружила, что находится среди них, а по ее щекам неудержимо катятся слезы. Она увидела его лицо – израненное, залитое кровью. Марио возвращался домой из близлежащей деревни и на повороте не справился с управлением. Машина перевернулась не один раз…
Синьора знала, что обязана прикоснуться к его лицу. В мире не будет покоя, если она не дотронется до него, не поцелует, как это делали его сестры, дети и жена. Она двинулась по направлению к нему, не замечая никого вокруг себя, забыв про долгие годы, когда им приходилось таиться от посторонних взглядов.
Уже оказавшись рядом, она почувствовала прикосновения чужих рук, и чьи-то тела оттерли ее назад. Синьора Леоне, ее друзья-гончары, Паоло и Джанна, и (потом она будет думать об этом с удивлением) двое из братьев Габриэллы отодвинули ее назад, увели, чтобы Аннунциата не видела ее откровенного горя, чтобы в памяти города не отложилось еще одно воспоминание: о ночи, когда Signora irlandese сломалась и на виду у всех призналась в своей любви к женатому мужчине, хозяину гостиницы.
Ту ночь Синьора провела в домах, в которых не бывала никогда прежде. Люди поили ее крепким бренди и гладили ее руку. Она слышала, как за стенами этих домов раздаются плач и бормотание молитв. Иногда она вставала, чтобы пойти туда и занять место возле тела, но каждый раз чьи-то руки мягко усаживали ее обратно.
В день похорон, бледная и спокойная, она сидела у своего окна. Когда гроб вынесли из гостиницы и понесли через площадь к церкви, украшенной фресками и изразцами, ее голова склонилась. Колокола издавали монотонный траурный звон. Никто не посмотрел на ее окно. Никто не увидел слез, что текли по ее щекам и падали на вышивку, лежавшую на коленях.
А после этого все решили, что теперь она должна уехать. Пришло время возвратиться домой. Мало-помалу это дошло и до нее самой. Синьора Леоне сказала:
– Прежде чем ты соберешься в дорогу, мы с тобой обязательно съездим в мой родной Трапани, и ты увидишь процессию, которую устраивают там каждый год на Страстную неделю. Когда вернешься в Ирландию, будешь рассказывать об этом своим друзьям.
А Паоло и Джанна подарили ей блюдо, которое сделали специально к ее отъезду.
– Вернувшись домой, ты сможешь класть в него фрукты, выращенные в Ирландии, и оно будет напоминать тебе о жизни в Аннунциате.
Они, похоже, искренне верили в то, что именно так она и поступит. Но у Синьоры не было дома, куда она могла бы вернуться. Она вообще не хотела сниматься с насиженного места. Ей шел уже шестой десяток, а приехала сюда она, когда ей не было и тридцати. Здесь она и умрет. Настанет день, когда церковный колокол зазвонит и на ее похоронах, деньги на которые уже давно были отложены и хранились в маленькой резной деревянной шкатулке.
И она не обращала внимания на намеки, которые день ото дня становились все более откровенными, не замечала, что у каждого на языке вертится совет поскорее убираться восвояси. Так и шло, пока к ней не явилась Габриэлла.
Одетая в черное траурное платье, она пересекла площадь. Лицо у нее выглядело постаревшим, в избороздивших его морщинах залегли скорбь и горе. Раньше она никогда не бывала у Синьоры. Женщина решительно постучала в дверь, словно была уверена, что ее ждут. Синьора засуетилась, желая проявить максимум гостеприимства, предложила ей фруктовый сок, воду, поставила на стол вазочку с бисквитами, а затем села и стала ждать.
Габриэлла обошла обе крохотные комнатки, потрогала одеяло с искусно вышитыми названиями городов.
