скачать книгу бесплатно
Ножницы стригут темноту
Ножницы стригут темноту,
режут наугад темный мрак.
Крылья голубей на лету
падают на холки собак.
Храмы, своды чьи небеса,
славятся молвой на крови.
Шалью затяни туеса,
линию слезы оборви.
Черные, как горы, стога
не заменят дым деревень,
собраны почти на века,
полыхнут на праздничный день.
Ножницы кромсали сукно,
в угол уводя зряшный блуд.
И горело в небе окно.
И гореть ему, когда разобьют.
Хорошо устроена жизнь,
только в основанье темна.
А когда в постели лежит,
добрая, почти как жена.
В звездах по колено идем,
в омутах намоленных спим.
Что нажили тяжким трудом
превращаем в радостный дым.
Новогоднее
Мерзким клубком катаясь
по снеговому насту,
чурка, цыган, китаец:
кто бы ты ни был – здравствуй.
Порча брезгливой спеси
в счастье моем мажорном
вклинилась в голос песни
лязганьем подзаборным.
В складках песцовой шубки
рябь нефтяных разводов,
кратким полетом шутки
скрыт разговор народов.
В полночь в облаке пыли
люди выйдут из комнат.
Кем они раньше были,
больше уже не вспомнят.
Так мы забудем солнце,
севши под сенью ели.
И проклянем господство
архангела Михаэля.
Все мы отныне вместе,
будто семейство в бане,
в гари паленой шерсти,
в дикой стрельбе шампани.
Вышвырнем на рубаху
вместе со снедью душу,
вывернем, как на плаху,
красный карман наружу.
Мария обнимает подушку
Мария обнимает подушку,
прижимает ее к животу:
мягкую, влажную от болезни,
пахнущую курятником.
Ей отсекает голову
маятник старых часов,
подруга вносит Библию
на подносе с чаем.
Марат убит любовницей,
Робеспьер казнен.
Вот и ты куксишься.
Инфлюэнция – это блажь.
Полюби кого-нибудь.
Это полезно душе.
Пусть колониального прошлого
нам не забыть.
Я не хочу любить,
а хочу соблазнять, —
говорит Мария,
она, наконец, поняла себя.
Температура не спадает неделю.
Народные волнения не утихают.
Мария кормит грудью
вымышленного ребенка.
Откроешь кран – течет молоко.
Ванная полная молока.
Бумажный кораблик плывет в молоке.
Дети плещутся в молоке.
И когда закрываешь глаза —
все становится белым.
Молоко… вино… какая разница…
Обитель
Детства поднебесные розы
в трудовом стекле водолаза:
не морская пена, а слезы
каплют из влюбленного глаза.
Тянутся резинкой улитки,
зацепляя кромку бумаги,
длинно распускаются свитки
под дорожкой медленной влаги.
Обвенчалась едкая сера
с женской первозданною ртутью,
на устах рождается вера,
дышит осмелевшею грудью.
Экскурсанты вышли на тропы,
в камеры направили взгляды:
разобрали сердце Европы,
как на барахолке наряды.
Тряпочное сердце не бьется,
воздухом наполнены жилы.
В чистоту глухого колодца
задувает холод могилы.
Мы великодушно забудем
непрощенный грех Вавилона,
дремлющую Прагу разбудим
громом стеклотары с балкона.
Шабаш переходит на шепот,
проступает смысл зыбкой вязи…
Времени беспечного ропот,
вечности случайные связи…
Старик
Пробудишься в безмолвии больниц,
отпразднуешь в тоске рассветный час.
В окне кружатся стаи белых птиц:
они пришли не к нам и не про нас.
В домашних тапках выйдешь в коридор,
прошлепаешь за этажом этаж.
Лифт барахлит, и не поймать мотор…
Мы налегке отправимся в тираж.
Зеленых стен зловещий шепоток
с незрячею душой поводыря
даст на прощанье воздуха глоток,
убойный, как удар нашатыря.
Там в глубине накрыт уютный стол.
И над столом таинственный фонарь
качается как пьяный богомол,
роняя незатейливый янтарь.
Одним из самых главных, вкусных блюд
ты ляжешь на него, как царь Кащей.
И над тобой склонится честный люд
в позвякиваньи вилок и ножей.
Застава меж мирами иль вокзал,
где в четком расписанье поездов
одни поедут на лесоповал,
другие на альбомы бедных вдов…
Жизнь теплится в стареющих телах,
и героизм, как музыка, нелеп,
когда в подземных мусорных углах
вам кто-то молча подает на хлеб.
Скрестите пальцы, крепче кулаки.
Из-под дверей клинических палат
выходят бурой крови языки.
И тут же возвращаются назад.
В окнах свет такой беспокойный
В окнах свет такой беспокойный
легкий, как пожар на закате:
так самоубийца запойный
мечется в горящем халате
в знойной петушиной отваге
извлекает хриплые ноты,
глохнут пузыри мутной браги
